Текст книги "Замирая от счастья"

Обязанности их в подвале были несложными, но требовали большой аккуратности. Каждый день приходилось контролировать температуру и влажность воздуха, при необходимости проветривать помещение. А самое главное, нужно было открывать фанерные ящички, каждый на двенадцать гнезд, в которых лежали картофелины, перевертывать каждую картофелину и внимательно осматривать. Ящички стояли как в библиотеке – на деревянных стеллажах от пола до потолка вдоль стен и даже рядами посередине хранилища. За один день открыть их все было невозможно. Чтобы не запутаться, Петр Яковлевич установил четкий график – каждый день осматривать по нескольку стеллажей в определенном порядке. Губкин должен следовать за ним с фонарем и специальным журналом, в котором записывал название сорта, количество клубней, сроки их закладки, периоды контроля, утилизацию отбракованного материала. Вот в этих последних трех словах и заключалась для всех самая большая опасность.

До войны выбракованную, а проще говоря, сгнившую по тем или иным причинам картошку отмечали в журнале и попросту выбрасывали. Теперь утилизация не перенесших зимовку клубней представляла большую сложность. Недостаточно просто написать в специальной графе дату и вид повреждения. Подгнившие клубни нужно было выбрать из гнезд, где они лежали, как птенцы, на серой промышленной вате, отметить в журнале и разложить по отдельным кучкам. Раз в неделю являлся сотрудник из специальной комиссии. При виде его у Ильи Ильича перекашивалось лицо, к счастью, из-за темноты, царящей в помещении, никто, кроме Нестерова, этого не замечал. Сотрудник также делал специальную опись поврежденной картошки в собственной тетрадке, расписывался в журнале у Нестерова, и после всех этих тонкостей картошку складывал в мешок и куда-то увозил. Уборщицу Настю в хранилище допускали только подмести пыль, и то обязательно в присутствии третьих лиц. Да осторожная Настасья и сама особенно не рвалась заниматься в подвале уборкой.

– Сами там чего еще своруют, а свалят-то всегда на того, кто помладше. Я же за них и отвечай?

И из-за этой «государственной» картошки у Нестерова теперь совершенно не оставалось времени ни для того, чтобы пересмотреть сохранность кафедральных гербариев, ни подготовиться к весенним полевым работам в учхозе, да и просто полистать старые научные журналы, что он так любил делать в перерывах между занятиями. Ему хотелось бы бегать по лестницам между лекционным залом, учебными комнатами на своем кафедральном этаже и подвалом, чтобы как можно быстрее сделать всю эту работу и не задерживаться, но он не мог уже бегать. Каждый шаг, каждая ступенька давались с трудом. Отзывались в груди одышкой, в голове – гулкими ударами сердца. Дома ждала его Прасковья Степановна, и он постоянно помнил об этом. Помнил – не вспоминая, потому что знание это жило в нем постоянно и было естественным для него, но все-таки возвращался он теперь гораздо позднее. Ужасно много времени требовала эта проверка клубней.

В темном подвале пододвинуть стремянку, залезть наверх, снять нелегкий для хронически голодного человека ящик, спустить и отнести на специальный стол, осмотреть каждое гнездо, перевернуть каждый клубень, продиктовать, закрыть, убрать, не оступиться, не уронить, ничего не пропустить…

Илья Ильич в байковых шароварах, валенках и ватнике ходил за ним с керосиновой лампой и журналом. Ящики таскать не помогал.

– Не нужно, – говорил Нестеров. – Я сам. Следите за лампой, а то еще устроим пожар.

Кстати, после начала войны Илья Ильич куда-то дел свою роскошную фетровую шляпу. Сменил ее на простой черный берет, в котором походил на испанского антифашиста, но уже к началу сорок третьего года почти не снимал с головы задрипанную меховую шапку-ушанку, уши которой завязывал тесемочками под подбородком.

– Знаете ли, в нынешние времена у меня голова пухнет от голода, беретик не налезает.

Осенью Губкин еще пытался острить, но к февралю замолчал. И вообще как-то вдруг опростился. Речь его, раньше даже не лишенная изящных литературных оборотов, теперь полна была матерщины. Нестеров молча слушал. Не исправлял, не поддерживал, за рамки служебных обязанностей не выходил. Тем более что мат был ни о чем конкретном. Просто мат. Потом замолчал и Губкин. Так они теперь и ползали по хранилищу, как две тени. Небольшая и уже переставшая быть крепкой тень Нестерова в его теперь странной для хранилища кепке, и страшная, кривая и горбатая тень Ильи Ильича. Сравнение с Квазимодо часто приходило Губкину раньше в голову, но теперь уже перестало казаться ему остроумным и проситься на язык. Работая, Губкин то и дело взглядывал на ручные часы. Наверное, он торопится к дочери, думал Нестеров. Петр Яковлевич сам таких часов не имел – пользовался на лекциях старым хронометром на цепочке, который носил в кармане пиджака. Прасковья Степановна приколола конец цепочки с изнанки на булавку:

– А то непременно заговоришься со студентами и потеряешь.

Когда Нестеров почему-либо медлил – ящик не удавалось сразу снять или сорт картофеля написан был чернильным карандашом и размылся, – Губкин вздыхал красноречиво, своими вздохами торопя Петра Яковлевича.

А Нестеров тоже рад был бы торопиться, но не получалось. Не дай бог ошибиться. Приходящие контролеры из органов не только забирали отбракованный материал, но и выборочно проверяли содержимое остальных ящиков.

– Ну-ка, ну-ка, давайте посмотрим, все ли у нас тут как надо хранится, – ласково приговаривал здоровенный чекист и в два легких и сильных маха оказывался на вершине стремянки. – Картошечка-то на черном рынке знаете сколько сейчас стоит? – Он заглядывал в ящики, спускал их вниз, переворачивал картошку.

– Вы осторожней, пожалуйста, не уроните! – вежливо говорил ему Нестеров. – Клубни у нас сортовые, редкие. Если ударить о твердое, быстро сгниют.

– Так вот и я о том же говорю, – все с теми же убаюкивающими интонациями приговаривал чекист, будто детскую песенку пел. – Хорошо, если еще ненароком ударить. А вот если ящичек-то специально уронить… Так это какие же на ней можно деньжищи сделать? Да и в отварном виде, я думаю, будет картошечка недурна … А-а? – И он вдруг будто менял маску на лице. Свирепо смотрел на Нестерова.

– Вы, товарищ, будьте спокойны, – ровным голосом отвечал чекисту Петр Яковлевич. – У нас каждый клубень находится на государственном попечении. Кроме того, этот картофель больше имеет научную ценность, чем кулинарную.

– Вот то-то и оно. Я и говорю – ценности надо сохранять. – Работник из органов легко проворачивался на каблуках, даже не думая убрать назад снятые с верхних полок ящики.

– А на государственном попечении у нас, товарищ доцент, сироты и инвалиды. Вы это имейте в виду! – Он строго смотрел на Нестерова и уходил не прощаясь.

– Хамы. – Однажды, не выдержав, сказал Губкин, с ненавистью глядя на закрывшуюся за чекистом дверь.

– Парень, наверное, из деревни, – отозвался Нестеров. – Слово «попечение» понимает только буквально.

– Это он не в деревне так рожу отъел. – Губкин крепко завязал под воротником шарф и направился к двери.

– Тише! Уборщица может быть за дверью! – с возмущением вслед ему шептал Нестеров. – Осторожнее надо быть! Ведь у вас дочь!

– Знаю, что дочь, иначе давно бы уж ушел…

– На фронт? Вас бы не взяли…

– На фронт… Ага… – Илья Ильич не договорил и вышел. А Нестеров еще долго сокрушался про себя, выходил в коридор, не гася лампу, осматривал помещение, где хранились ведра и веники и с замиранием сердца вспоминал, слышал ли он, когда и куда заходила и выходила Настасья во время их разговора.

Разговор этот, даже не разговор, а полунамек состоялся в хранилище в феврале. А в марте и Нестерову, и Губкину стало совсем плохо.

Лекции на неопределенное время отменили. Для тех, кто добирался в институт хоть погреться – ни общежитие, ни так называемые жактовские дома не отапливались, – занятия все-таки проводились. Но Нестеров теперь уже не вставал. Ни к доске, ни за кафедру.

– Садитесь, товарищи, поближе к столу.

Товарищи женского пола, замотанные в платки и шали, в валенках, в варежках – подползали. Рассаживались тихо, старались не шуметь. Нестеров раскрывал гербарии. Показывал дореволюционные еще атласы. Губкин развешивал на доске таблицы. На девушек не смотрел. В институтском вестибюле список фамилий сотрудников, погибших на фронте, занял всю стену. Паек, и так очень маленький, еще сократили. Академик, директор института, выпустил приказ об отмене еженедельных собраний. В большой аудитории от холода покрылись инеем стены, а в один из темных и пустых, по счастью, вечеров обрушилась в актовом зале люстра.

Нестеров теперь все свободное от занятий время проводил в подвале. С каждым днем все тяжелее и мучительнее было забираться на стремянку, стаскивать вниз ящики, поднимать их обратно на стеллажи. У Губкина на руках распухли суставы. Карандаш он мог держать теперь только всей кистью. Он не жаловался, но Нестеров видел, как часто ему приходится менять руки, чтобы дать отдохнуть мышцам. Он не осмеливался спросить, как живет теперь его Маша. Губкин тоже все время молчал, но, как только Нестеров убирал наверх последний ящик, кидался к двери, торопливо прощаясь кивком. Нелепо размахивая для скорости одной рукой и приволакивая ногу, он напоминал теперь не элегантного тайного принца, страдающего от разгульной жизни своих знатных родителей, а торопливого паука, поспешно уползающего куда-то в недра своей паутины. Он исчезал в темноте, а Нестеров еще оставался гасить лампу, запирать дверь, иногда ждать, когда Настасья закончит уборку. Потом он выходил в институтский двор и тоже старался как можно быстрее двигаться в сторону дома. Трамваи после девяти не ходили, путь был неблизкий, а вдоль сугробов была протоптана только узкая тропинка. Нестеров брел и с нежностью думал о Прасковье Степановне. И еще к этим думам примешивался страх, что если он упадет, то неизвестно, сможет ли подняться.

У-у-уф! Нате стало жарко. Так бывало всегда, когда стучать по клавишам приходилось очень быстро. Возникающий в голове текст опережал пальцы. Ната знала это состояние. Оно давало самое большое количество страниц. Мысли, уже записанные и еще не оформленные в слова, носились в голове, создавая картины и путаясь в прошлом и настоящем. Ее сын и муж, присутствуя в сознании подспудно и постоянно, в такое время перемещались на более глубокий уровень, уступая временное место воображаемым героям. И уже не живые люди, а персонажи становились для Наты живыми и значимыми, такими же реальными и почти родными, как свои собственные родные. Нередко Ната работала так по ночам. Как правило, после ночного напряжения наступал довольно никчемный день. Но наступающий день ей уже было не жалко, если накануне из нее лился текст. И тем более что сегодняшняя ночь все равно обещала быть пропащей. Пока это еще Димка с Темой разберутся с гаишниками, вызовут эвакуатор, сгрузят машину…

О-о-о-й! При мысли о машине Нате стало ужасно грустно. Машина была такая хорошенькая! Такая смышленая и быстрая! Ната очень ее любила. Любила сама водить ее иногда, когда Темка уезжал куда-нибудь на метро. Любила сидеть в этой машинке рядом с ним, когда они ехали куда-нибудь вместе, болтать с ним о его девочках, слушать музыку… Боже, как жалко машину! И как получилось с этим ДТП!

Ната вытерла рукой шею. Где, черт возьми, салфетки? Неохота было вставать, идти к кухонному шкафу. Она устала. Устала по-настоящему. На разделочной доске еще белели обвалянные в муке котлеты. Еще их жарить… Часы показывали половину второго. Ната на секунду закрыла глаза, потом вздохнула. Взяла себя в руки, встала, нашарила взглядом телефон. Нужно позвонить, как там у мужиков дела? Ната набрала Димкин номер, потом Артема. Никто не отвечал. Наверное, сейчас они оформляют протокол. Значит, часа через полтора уже могут быть дома. Надо ждать. Сколько же нужно терпения! Она прошла в коридор к зеркалу, машинально оттянула кофточку на груди, подула внутрь, чтобы проветриться. Взглянула на медальон на длинной цепочке – ее талисман. Погладила шею под подбородком, подняв голову. Никогда раньше она не думала, что у нее будут морщины, как у других…

Ага! Звонок!

– Дима! Вы как?

Что-то уж очень напряжен его голос.

– Слушай, Нат, у нас тут осложнения… Ты, наверное, давай ложись спать. Судя по всему, мы зависли надолго…

– А что случилось? Почему?

– Ната… Ты только не волнуйся, мне просто нужно время, чтобы разобраться.

– Дим! Тема где?

Интересно, каким это шестым чувством матери понимают, откуда исходит опасность.

– Ната, я говорю, не гони волну раньше времени!

– Дима, рассказывай все как есть!

По ее голосу он понял, что лучше, наверное, сказать правду.

– Нат, я здесь вижу только нашу машину. Темку вроде бы повезли сдавать кровь на алкоголь.

– Куда повезли? В милицию, в больницу? Или в какой-то специальный центр? – Ната почувствовала, что все у нее внутри превратилось в единый сконцентрированный столб. – Дима, это какая-то чепуха. Темка же с тренировки! Он просто не мог быть пьян. Ты выяснил, где он?

– Вот это я и пытаюсь сейчас сделать.

– Как только узнаешь, сразу же сообщи. Я уже одеваюсь.

– Нат, не валяй дурака. От тебя здесь не будет никакого толку. Самое лучшее, что ты сейчас можешь сделать, – это позвонить своим знакомым, у кого, возможно, есть какие-то связи с ГИБДД.

– Хорошо… Но ты обязательно мне сообщи, как только что-нибудь узнаешь.

– Конечно.

Единый столб напряжения распался в ней на шарики и проводочки. И все они звенели, гудели, пружинились от волнения. Каждый нерв был наэлектризован опасностью, как будто готов бы взорваться. Опасностью чего? Чего она боялась?

ВСЕГО.

Машинально она вернулась в кухню, в который раз уже за сегодняшний вечер включила чайник, всыпала растворимый кофе в чашку. Ну что же все-таки это за жизнь, когда всего боишься? Не знаешь, чего бояться, а все-таки страх караулит тебя, пронизывает всю твою сущность. Не знаешь, где подстелить соломинку… И ведь никакая она не Прасковья Степановна из ее же собственного рассказа, откуда этот страх?

С матерью Ната никогда не говорила о войне, о Сталине… Мать уже родилась в середине пятидесятых. А вот у бабушки Ната бы выспросила, поживи бабушка подольше… Впрочем… Мать как-то обмолвилась, что у бабушки было три любимых «не». «Не болтай», «Не смотри в чужие окна», «Не нужно об этом говорить». А вот на фотографиях начала пятидесятых годов лица у бабушки и дедушки такие открытые, такие веселые… Есть в этом какое-то несовпадение.

Их семья тогда только переехала с Урала в Москву. Прадеду-академику дали квартиру. Ната хорошо помнила одну фотографию. Лето, фонтан. Бабушка, молодая, сидит на скамейке. Завивка перманент. Цветастое платье с бантом на груди. На ногах носочки и туфли с ремешками через подъем. Это уж потом Ната узнала, что такой фасон называется «Мэри Джейн». А за скамьей стоит дед. На фотографии ему за тридцать. Он в костюме и в рубашке с отложным воротником. А на лицах у всех столько счастья! Столько счастья…

Ната растерянно листала электронный телефонный список. Кому она может позвонить в полвторого ночи? Она позвонила бы без всяких угрызений совести любому, если бы только знала кому. Не будешь будить всех с вопросом: нет ли у вас знакомых в ГАИ?

Впрочем… Впрочем, взгляд сам остановился на одном имени. Лида. Лидия Смирнова. Они когда-то учились в одном классе, встречались в прошлом году в ресторане на юбилейной годовщине их выпуска. Лидка стала врачом, трудилась, кажется, в Склифе. Ну да, точно. В Институте травматологии. Вот же записаны телефоны. Домашний, рабочий… Как она могла забыть? Наверное, через нее можно узнать про экспертизу. Как ее делают? Куда везут людей? И собственно, самое главное: кто интерпретирует эти данные? А может, у Лидки есть кто-то и в ГАИ? Они же там, наверное, связаны с транспортом, все такое…

Ната лихорадочно набрала домашний номер. Ответил мужчина. У него был сонный голос.

– Извините, что я так поздно…

– Лидия Васильевна сегодня дежурит. Звоните в отделение.

Как он догадался, что ей была нужна именно Лидка?

– Извините тысячу раз, мне срочно. Иначе не стала бы беспокоить…

Он отключился. С другой стороны, может он очень сильно сегодня устал…

Мобильный телефон Лидки не отвечал. По отделенческому она тоже долго звонила несколько раз, пока кто-то из жалости или случайно не взял трубку.

– Лидия Васильевна на операции, перезвоните часа через два.

У-у-ф-ф! Ната отложила телефон, рассеянным взглядом обвела кухню. Котлеты! Да, котлеты… Больше звонить пока некуда, надо все-таки с ними покончить. Когда они все наконец вернутся, котлетки могут оказаться очень кстати.

– Господи, ну почему все молчат?

Когда последние румяные, с аппетитной поджаристой мясной корочкой котлеты лопаткой были переброшены в миску, опять зазвонил Димкин телефон. Ната собрала силы. Только бы не сорваться, не начать истерить. Она должна казаться спокойной.

– Дима, ну что?

– Я его нашел. Он в лаборатории. Сдал анализы крови и мочи.

– Какой результат?

– Пока неизвестно, но с виду Темка совершенно трезв.

– Зачем же его тогда отправили на экспертизу?.. Как это может быть?

– Нат. Не задавай глупых вопросов. Пока он там сидит, я быстро приеду домой. У нас вообще дома есть деньги?

– Дим, я сейчас посмотрю… А сколько надо? У меня на карточке есть, но нужен круглосуточный банкомат…

– Собери все, что есть, пока я еду.

– Дим? Что вообще происходит?

– На месте все расскажу.

– Но самое главное – Темка здоров?

Муж как-то замялся.

– Ну с виду, да. Вообще я его предупредил, чтобы он вел себя тихо. Но он по неопытности, кажется, стал возражать…

– Вот, Дима! Я тебе говорила… – не выдержала она.

– Что ты мне говорила?! – Он заорал и сразу же отключился. Ната вздохнула. Действительно, что она говорила? Ничего толком она не говорила. О-о-ой, только бы уже все как-нибудь обошлось…

Когда у Наты в детстве поднималась температура, ей виделся один и тот же странный и прекрасный город. Странный – потому что в том возрасте, в каком это все с ней было, наяву она видеть его никак не могла. Это уже позднее, когда они ездили путешествовать с Димкой, внезапно вылезал, как из ее снов, то какой-нибудь уголок Рима, то набережная Барселоны с пальмами и лесом мачт… И Ната тогда думала, откуда она это все знает? Не видела ли это в какой-то прошлой жизни? Симптом дежавю – откуда он все-таки берется? Из какого причудливого сплетения нейронов?

Но постепенно прекрасный город ушел из ее снов, заместился будничными делами. Нате это было ужасно жаль. Иногда, ложась спать, особенно, когда Димки почему-либо не было рядом, она закрывала глаза и просила: приснись! Там, в этом городе, было так замечательно! Так солнечно и спокойно! Она всегда находилась немножко в стороне. По заполненным светом улицам, не замечая ее, ходили веселые, красивые, нарядно одетые люди. Там не имелось машин, рекламы и транспарантов. Вдоль домов росли прекрасные высокие деревья. Город был чист, тих и всегда залит солнцем. В нем великолепно дышалось. И постоянно на ней в этих снах были какие-то невесомые, развевающиеся белые одежды… Белые одежды! Как причудливо работает сознание. Димка сегодня вечером сказал, что так назывался какой-то роман. Она не читала, какая жалость… Но, пожалуй, только в том фантастическом городе она чувствовала себя бесконечно, бесконечно свободной.

Ната очнулась. О чем она думает, когда их сыну угрожает опасность? О каких-то городах и белых одеждах. Наверное, это ненормально. А может, наоборот, подсознание охраняет ее от опасности? Наверно, это паранойя – везде видеть опасность. Но, с другой стороны, как называется этот симптом, когда люди опасности не замечают? А ведь они привыкли к опасности. В чем она? Во всем. В темных переулках, в экзаменах, в душном воздухе, в каком-то дурацком пальмовом масле… В жизни Нестеровых была реальная опасность. А в ее жизни? Пожалуй, когда была студенткой, она тревожилась меньше всего. А в школе ужасно боялась, что вызовут, и вдруг скажет что-нибудь не то перед всем классом… Или опозорится на физкультуре, если не сможет подтянуться на брусьях… А когда уже родился Тема – боже, как это стало страшно! Вдруг она сделает что-нибудь не так, вдруг Тема заболеет, вдруг она его уронит, сломает ему что-нибудь… И ей казалось, что боятся все вокруг. Особенно за детей. Как выкормить, вылечить, выучить… А если ты за все это не боишься, то тогда это уже патология, а не норма…

И еще было бы счастье, чтобы дожить до старости, увидеть внуков. Чтобы никого никогда на твоих глазах не ограбили, не избили, не убили… Да, она волновалась всегда. И не только за Тему. За мужа. Не пришел вовремя с работы – вдруг что-то случилось по дороге. В плохом настроении – вдруг что-то с работой? И постоянно все эти ужасные – вдруг, вдруг, вдруг. Наверное, это в ней привычный страх ее народа, ее страны. Не высовывайся, не обнажай душу, не признавайся. Страх поколений, вошедший в подсознание. И неужели же она не сможет его победить?

Ната потерла лоб. Нужно одеваться. Сейчас приедет муж. И никуда она его одного больше не пустит. Еще не хватало, чтобы без нее они с Темкой натворили каких-нибудь глупостей…

Ната вдруг подумала о Прасковье Степановне. О том, как она сидит в темном холодном доме, смотрит на часы и ждет мужа. Как медленно передвигаются стрелки, когда его нет. И как быстро они бегут, когда ее Нестеров с ней. А без него с ней рядом собака. Ната будто увидела, как Прасковья Степановна вытягивает руку из кучи наваленной на нее одежды и опускает к полу. Нащупывает собачью голову, гладит ставший костлявым лоб и твердые холодные уши. Разве это правда, что, когда овчарка расслаблена, уши у нее не стоят, а опускаются, как сочни для пельменей? Ната подумала: правда. Она сама видела, когда овчарки сидят в покое дома со своими хозяевами, уши у них опускаются по бокам головы. И мгновенно снова поднимаются при любом постороннем звуке.

Она вдруг сказала:

– Дим, давай заведем собаку?

Они уже ехали по ночной Москве. Как это проскочило мимо ее сознания, как Димка пришел, как она отдала ему деньги, заперла дверь квартиры и вышла вместе с ним из подъезда… Вот что значит – задуматься.

Димка не выдержал, повернул к ней голову.

– Мать, ты с ума сошла? Ну, очень вовремя.

Она вздохнула, посмотрела в окно. Ей показалось, что вдоль дороги по темному тротуару бежит чья-то мягкая четвероногая тень.

– Дим, я хочу овчарку. Кобеля. Чтобы он нас защищал. И чтобы мы назвали его Роксом.

Муж молча постучал пальцем по виску, свернул на дублер, потом развернулся по стрелке и выехал на широкий проспект.

– Вон она.

– Кто?

Он сердито сказал:

– Наташка, проснись. Вон у столба стоит Темкина машина.

Как все-таки меняется восприятие действительности! Всего час назад она увидела у столба разбитую Темкину машину и заплакала. Сейчас Нате было наплевать на все машины мира.

– Вы что, не видите? Ваш сын – наркоман. И ДТП он совершил в состоянии наркотического опьянения.

Они стояли в тускло освещенном коридоре какого-то учреждения. Ната так и не поняла, куда они приехали. Кроме них, здесь никого не было. Только какие-то мрачные двери – в торцах и вдоль коридора. А за дверями жужжащие лампы, дающие сизые лучи, расходящиеся по потолку.

– Мой сын никогда не употреблял наркотики.

– Это вам так кажется.

– Ничего мне не кажется! Я хорошо знаю своего сына.

– А результаты пробы свидетельствуют о другом.

– Забор пробы производился с нарушениями процедуры! – выступил вперед Дмитрий.

– А откуда вы знаете, какая должна быть процедура? Вы, значит, уже проходили ее?

– Ничего мы не проходили. Я знаю – и все.

Молодец, Дима! Пока они ждали, выискал процедуру в Интернете.

А Тема действительно сидел во время этого разговора какой-то странный. Иногда Нате казалось, что он заторможен. Иногда же он начинал улыбаться, и Ната тогда не могла понять, что же веселого он находит в этой ситуации.

– Мам, я хочу спать… – вдруг сказал Тема и лег на бок на скамейку прямо в коридоре. Потом повернулся с боку на спину и отключился. Ноги у него раскинулись, одна согнулась в колене и упала на пол. Ботинок другой – с модным, будто ободранным широким носом – они вместе покупали их всего месяц назад – глумливо уставился в потолок.

– Дима… – растерянно позвала Ната мужа.

– Вот видите! Он у вас на ногах не стоит! До того обширялся! – Светлоглазый парень в форме, казалось, олицетворял собой здоровье и отвагу. – А вы его еще защищаете!

Зазвонил телефон. Ната отошла в сторону. На экране высветилось: «Лида. Склиф».

– Наташ, случилось что-нибудь?

Еще бы не случилось, если звонишь человеку на работу в два часа ночи.

– Лид, помоги! Я не знаю, что делать!

Голос у Лидии стал озабоченным при первых же словах Натиного рассказа.

– Вы что, с ума сошли? Срочно везите его к нам. Его нужно госпитализировать и обследовать в стационаре. Мало ли что с ним может быть? Парень на скорости трахнулся головой…

– Нам нужно срочно ехать в больницу! – заявила Ната, как только закончила разговор.

– Вы сами можете ехать куда хотите, – мрачно посмотрел на нее сержант. – А вашего сына мы сейчас никуда не отпустим! Вот когда подпишет протокол, тогда будет видно. И вообще, мы обязаны его задержать. В полицию передадим, пусть они разбираются.

– Какая полиция? О чем вы говорите?! Что здесь вообще происходит? – начал Дима.

– Почему вы нам не верите? Мы же говорим вам, что наш сын никогда наркотики не употреблял!

– Все так говорят. Ну не все, а девяносто пять процентов – точно.

Стена! Вот что было в глазах молоденького сержанта. Стена, которую не пробить никакими доводами. Ната вдруг поняла, что сейчас разрыдается.

– Я сейчас говорила с врачом. Это очень хороший врач! Вот послушайте, что она скажет… Я сейчас снова наберу… Возьмите телефон! – Она попыталась подсунуть мобильник к уху сержанта.

– Я ни с какими вашими знакомыми разговаривать не буду.

– Есть здесь кто-нибудь еще из сотрудников? – Дима слегка отодвинул ее в сторонку. – С кем еще можно поговорить?

Можно подумать, что за одной из дверей кто-то стоял и ждал этого вопроса. В коридор вдруг вышли вихрастый человек средних лет в зеленой медицинской робе и еще один в форме. Лейтенант. Они подошли к лежащему Теме, взглянули на него, на Нату с Димой, потом на сержанта. Лейтенант поманил сержанта жестом к себе. Они все снова вернулись в комнату, стали что-то негромко обсуждать. Дима подошел к двери и пытался слушать, но слов разобрать было нельзя. Ната уже открыто плакала, приговаривала, низко наклоняясь над сыном.

– Тема, Темочка! Вставай! Ты меня слышишь? Вставай же!

Дима вернулся к ним и сказал:

– Надо ехать отсюда. Пусти, я возьму его на руки. – Он приподнял Тему и закинул одну его руку себе за спину. Поднял и потащил. Тема висел на нем, как куча старого тряпья, а ноги бессильно волочились по полу. Ната бежала рядом и причитала.

Сержант и вихрастый человек снова вышли в коридор. Грозный окрик прозвучал под сводами коридора, как в тюрьме.

– Это еще что? Ну-ка, вернитесь! Вернитесь, или я вас задержу силой!

Ната повернулась и побежала к ним снова.

– Вы что, не видите? Парень без сознания! Нужно вызывать «Скорую»!

– Какую «Скорую»? Здесь медучреждение.

– Тогда пригласите срочно врача!

– А вот и врач, – показал кивком сержант на вихрастого. – Все по инструкции. По закону. Вернитесь назад, я вам говорю!

– Вы что, будете по нас стрелять? – вдруг заорала Ната. – Мы везем сына в больницу! У вас есть наши данные, наш адрес. Вы не имеете права нас задерживать!

– Не вы здесь решаете, куда надо везти вашего сына! – тоже заорал сержант. – Он чужую машину разбил! Хорошо еще, что там люди не пострадали. Из-за таких наркоманов, как ваш, столько народу уже перемерло…

– Послушайте, я вам клянусь, – она заглядывала парню в глаза и сама чувствовала, что делает что-то унизительное. – Если с мальчиком все в порядке, я завтра же сама к вам приеду вместе с ним. Но если с ним что-то случится… – Руки ее тряслись, голос стал сиплым. – Вы нам ответите! Вы ответите за все! Я вас просто… просто…

– Ната, подержи дверь! – Дима с Темой были уже возле самого выхода.

– Отпусти. Пускай пока едут, – шепнул сержанту вихрастый. – Не связывайся. Никуда они не денутся. Явятся за документами как миленькие.

Дверь была тяжелая. Ната навалилась на нее всем телом. Димка вынес Тему. Дверь подалась назад, Ната защемила пальто на рукаве, выдрала клок. Они дотащили Тему до машины, уложили на заднее сиденье, согнули ему ноги. Ната хотела сесть к нему, но не поместилась. Пришлось сесть вперед. Муж гнал по Садовому кольцу, с трудом заставляя себя останавливаться на светофорах. Вот наконец справа пронесся мимо них смутный в темноте купол шереметьевского странноприимного дома, вот уже близко, поворот направо, еще светофор… Длинный прямоугольник современного здания. Проходная…

– Вы к кому?

– К Лидии Васильевне.

Боже, как долго охранник звонит по внутреннему телефону. Мимо проехала «Скорая». Потом вторая… Пахло пылью, листвой – знакомым московским воздухом. За забором высится громада больничного корпуса. Им нужно туда срочно. Почему же их не пускают?

Вот наконец охранник махнул рукой.

– Вам в приемное отделение.

– Где это?

– Езжайте за «Скорой».

А Тема лежал все это время на заднем сиденье. Ната подложила ему под голову свою кофту, но все равно на крутых поворотах голова его слегка покачивалась из стороны в сторону, будто он уже умер.

К счастью, Лида уже ждала их. Она сидела нога на ногу на кушетке в кабинете дежурного врача, смеялась и болтала с медсестрой. При виде Темы лицо ее приняло озабоченное выражение.

– Страховка у вас есть?

– Должна быть. Она, наверное, в его паспорте. – Ната вспомнила, что в карманчике коричневой обложки паспорта Темка носит и деньги, и справки, и еще кучу каких-то бумажек.

– А может, страховка осталась в водительском удостоверении? – предположил Дима.

– Без разницы. Ни того, ни другого у нас сейчас нет. Все у гаишников.

– Как же мы его положим без документов? – повернула к ним голову Лида.

– А надо класть?

– Сто процентов. Он без сознания. Сейчас попрошу прийти нейрохирурга. И обязательно нужно делать МРТ… причем это все срочно.

– Если без страховки… Можно сделать за деньги?

– Пойду узнаю. Но паспорт и медицинский полис все равно нужны для госпитализации. Обязательно.

– Я поехал назад к этим ребятам, – сказал Дима и вышел.

Нате захотелось крикнуть ему: «Не уходи!», но она сдержалась. Просто закрыла ладонью себе рот. Сделала вид, что зачесались губы.

Она сидела в пустом коридоре больницы, вслушивалась в гудение ламп – одна над самой головой все время потрескивала и мигала – и думала о том, что думать ей сейчас ни о чем не надо. Ей еще нужно много сил. Дверь в комнату, против которой она сейчас сидела, была закрыта. Рядом красовалась вывеска: «Кабинет магнитно-резонансной томографии», и был вывешен на принтере напечатанный список предметов, которые нельзя с собой в эту комнату проносить. Ната встала и стала читать список – сначала сверху вниз, потом снизу вверх. Она прочитала его раз десять. Ничего не поняла. Заглядывать в дверь было бесполезно. Лида предупредила, что исследование длится сорок минут. Еще полчаса на описание. Итого час десять. К тому же она сказала, что сама придет посмотреть снимки и приведет с собой знакомого доктора. Нейрохирурга. Само уже это слово «нейрохирург» могло вызвать панику. Но это всегда так кажется: если что-то случится – не перенесешь. А когда случается – мобилизуешься. Начинаешь бороться. И за себя бороться, и за других – за тех, кого любишь.