Текст книги "Ночи Калигулы. Восхождение к власти"

IX

На рассвете Агриппина Старшая навсегда покидала Рим.

Для неё приготовили чёрные закрытые носилки, запряжённые четвёркой ленивых лопоухих мулов. Юлия Друзилла и Агриппина Младшая уже забрались в носилки, цепляясь друг за дружку, всхлипывая и размазывая слезы по щекам. Девочки должны были разделить с матерью изгнание. Рабыня-эфиопка держала на руках младшую дочь Агриппины, едва начавшую ходить. А сыновья оставались в Риме.

Агриппина порывисто обнимала сыновей, хватала их за плечи исхудавшими руками, всматривалась в открытые детские лица.

– Помните вашего отца, – шептала она, стараясь силою своего взгляда зажечь в мальчиках огонь мести.

– Мы никогда не забудем его, – тихим твёрдым голосом отвечал Нерон. Ему шёл четырнадцатый год. Ростом он уже сравнялся с матерью, плечи начинали раздаваться вширь. И Агриппина с горькой радостью замечала, что Нерон все более походит на отца.

– Как только станем совершеннолетними и избавимся от опеки императора, мы приедем к тебе! – обещал Друз, уткнувшись в материнское плечо.

– Вы – моя последняя надежда, – Агриппина прижала к груди сыновей, светловолосых, голубоглазых, удивительно похожих на Германика.

Калигула плакал. Рушился мир, привычный ему с младенчества. Сначала умер отец, теперь уезжала мать… Он был слишком мал, чтобы осознать случившееся. Но интуитивно чувствовал, что несчастья, свалившиеся на его семью, идут от императора. Того страшного, обрюзгшего старика, который хотел выдрать Гая за разбитую вазу.

Император может все. Может выгнать человека из Рима, побить его, даже казнить. Ах, если бы он, Калигула, был императором!.. Тогда он вернул бы мать в Рим, а на далёкий остров с трудным названием отправил бы деда Тиберия. А ещё лучше – бросить его в море, на поживу огромным спрутам и прочим морским бестиям! Но сейчас император – Тиберий, и это он может проделать с маленьким Гаем Калигулой все, что захочет: казнить, выгнать, побить, бросить спрутам… Мальчику стало страшно. Что делать, чтобы грозный дед Тиберий никогда не прогневался на него?

Агриппина насилу оторвалась от сыновей и села в носилки. Чёрные занавески плотно задвинулись. Так велел Тиберий: римляне не должны видеть, как отправляется в изгнание вдова Германика. Легионеры двумя рядами обступили носилки. Неужели император опасался побега? Далеко ли убежит измученная женщина с тремя маленькими дочерьми? Разве может она оставить заложниками троих сыновей?

Агриппина напоследок выглянула в узкую щёлку между занавесями. Носилки покачнулись, тронулись. Сыновья медленно отдалялись от неё. Вернее, она отдалялась от них. А Нерон, Друз и Гай продолжали неподвижно стоять на нижней ступени мраморной лестницы. Такие юные, такие беззащитные!.. Нерон, не отрывая взгляда от носилок, положил руку на плечо Друзу. И тот, отвечая пожатием, судорожно вцепился в пальцы старшего брата. Калигула отошёл в сторону и присел у колонны, прислонившись к ней спиной. Самый младший, он казался самым одиноким.

Цезарь Тиберий стоял в глубине дверного проёма. Оставаясь незамеченным, он наблюдал за отъездом Агриппины. Когда носилки, плавно покачиваясь, исчезли в утренней толчее извилистых улиц, он облегчённо вздохнул. Выиграна ещё одна решающая битва в войне с Германиком. Сначала император избавился от самого Германика, теперь – от Агриппины. Остались только их сыновья.

Тиберий подошёл к мальчикам. Обнял их сзади, положив левую руку на плечо Нерону, а правую – Друзу.

– Мне жаль вашу мать, – сказал он, стараясь придать голосу убедительность. – Но она сама накликала на себя несчастье дерзостью и неразумием. Отныне я – ваш опекун, и приложу все усилия, чтобы воспитать вас достойными гражданами великого Рима.

Тиберий смолк в ожидании ответа. Но Друз и Нерон стояли, не двигаясь, и упрямо молчали. Тиберий видел, как напряглись мальчишеские скулы, ещё не ведавшие бритвы.

«Змеёныши! – подумал он. – Я заставлю вас уважать и бояться меня!» – и поспешно убрался во дворец, даже не обратив внимания на Калигулу, который испуганно скорчился за колонной.

* * *

Гай Калигула страдал. Семилетнему мальчику больно расставаться с матерью. Ещё больнее – расставаться с сестрой Друзиллой.

Нахлынули воспоминания. Вот отец подарил ему маленький возок, запряжённый мохнатым чёрным пони. Мальчик без устали катался по усыпанным гравием аллеям, погоняя лошадку игрушечным хлыстиком. Иногда пытался править стоя, подражая то вознице с ипподрома, то триумфатору в роскошной колеснице. Иногда сажал рядом с собою Друзиллу. Девочка цепко хваталась за раскрашенные края возка и восторженно смеялась, подставляя ветру раскрасневшееся лицо. Старшие братья не разделяли забав Калигулы и даже посмеивались над ним. Ведь они считали себя почти взрослыми, учились езде на скаковых лошадях и увлечённо дрались деревянными мечами на лужайке среди кипарисов.

Агриппина Младшая тоже однажды прокатилась с братом. Когда Калигула нахлестнул пони, то девочка завизжала от страха и ухватилась за вожжи. Возок перевернулся, Агриппина неловко вывалилась на розовый гравий. Надрывно рыдая, она потирала ушибленные места и ругала Калигулу. Рабыни хлопотливо тащили девочку к вилле, а она продолжала выкрикивать обидные слова: «Нюхая хвост своего пони, ты уже сам пропах навозом!» Калигула, опустив руки и склонив голову, стоял у перевёрнутого возка. «Как смешно упала Агриппина! – неожиданно раздался рядом голос Друзиллы. – Гай, покатай меня».

Они вместе перевернули возок, накормили морковью испуганного пони. И катались до самого обеда, злорадно смеясь над незадачливой Агриппиной… Стоит ли удивляться тоске о Друзилле, если она была единственным другом Калигулы?

– Почему ты тут спрятался? – грубый голос прервал воспоминания мальчика. Калигула испуганно поднял глаза. Над ним возвышался цезарь, словно похожий на огромного телёнка иллирийский пёс над загнанной в угол добычей.

– Да ты плачешь? – неподдельно изумился Тиберий. – Идём со мной. Ты – мой внук, и я позабочусь о твоём будущем. Тебе уже семь лет. Пришло время познавать науки.

X

Дворец Тиберия не подавлял той чрезмерной пышностью, которой славились дворцы восточных правителей. Просторный и удобный дом Октавиана Августа, облицованный розовым мрамором и серо-голубой мозаикой, служил резиденцией его наследнику. Тишина и прохлада царили в полупустых залах. Пламя, горящее в масляных светильниках, выхватывало из полумрака неясные очертания статуй и мраморных ваз.

Жилые помещения располагались в задней части дома. Преторианцы бдительно охраняли вход, допуская туда лишь членов императорской семьи и тех, кого цезарь удостаивал особым приглашением. Комнаты-кубикулы выходили на галерею. Крытая галерея, украшенная коринфскими колоннами, окружала прямоугольный внутренний двор. Ещё Октавиан Август велел разбить здесь сад, засадив просторный двор лавровыми деревьями, пиниями, плющом и виноградом. По глади пруда плавали бледно-розовые и жёлтые кувшинки.

Император жил в правом крыле дворца. Тиберий обычно просыпался через два часа после рассвета. Омывал лицо и руки водой, настоянной на розовых лепестках – роскошь, пришедшая с востока на смену простым римским привычкам. А затем Тиберий спускался в сад.

Он часами мог бродить по дорожкам, разбегающимся от фонтана. Он любовался лилиями и базиликом, вдыхал запах жасмина и акации. Порою присаживался на мраморную скамью, в тень раскидистого платана. Пил воду из фонтана, украшенного позеленевшей от времени статуей Нептуна. То были самые отрадные мгновения в жизни Тиберия. И он ненадолго забывал о государственных заботах, о нелюбви римлян, о толпах просителей, осаждающих дворец.

Тиберий бросал хлебные крошки в водоём. Рыбки, вилявшие хвостами и хватавшие угощение круглыми ртами, забавляли его. Император сравнивал их с плебеями, жаждущими дармового хлеба и зрелищ, и с сенаторами, жаждущими золота и почестей.

Чеканя шаг и размахивая правой рукой подошёл Макрон, которому Тиберий доверил охрану своей драгоценной особы.

– Луций Элий Сеян просит цезаря о встрече, – слегка запыхавшись, доложил он.

– Пусть подождёт, – нахмурился Тиберий. – Впрочем, нет! Я поговорю с Сеяном. Проводи его в сад.

Император продолжал кормить рыбок и не обернулся, даже услышав приветствие Сеяна.

– Ты гневаешься на меня, цезарь? – осмелился спросить сенатор, так и не дождавшись ответа на приветствие.

Тиберий замер. Избегая смотреть на сенатора, он внимательно разглядывал, как колышутся на дне водоёма темно-зеленые водоросли. .

– Ты был другом моего сына! – с неподдельной горечью воскликнул он. – Что изменилось? Почему ты стал на сторону сыновей Германика?

Элий Сеян опешил.

– Дело не в сыновьях Германика, а в соблюдении закона, – оправдываясь, пробормотал он.

Тиберий выбросил рыбам остатки хлеба. Заложил руки за спину и неспешно направился в глубину сада. Сеян поплёлся за ним. Со стороны зверинца доносился вой львов и сиплые крики голодных павлинов.

– Эти мальчики – кровные правнуки Августа. Кроме того, народ перенёс на них горячую любовь, которую питал к Германику. Усынови их, цезарь, и плебс восславит тебя! – поспешно заговорил Сеян, стараясь, чтобы слова звучали как можно убедительнее.

– Усыновить мальчишек Германика в угоду плебсу, ради минутной популярности? А как же мой внук?! – выкрикнул Тиберий, внезапно остановившись. – У тебя есть дети, Сеян! Что ты сделаешь, если от тебя потребуют оставить наследство дальним родственникам, а не родным детям и внукам?!

Сеян обескураженно молчал. Он мог бы возразить, сказать, что Октавиан Август сделал Тиберия наследником при условии, что тот усыновит Германика. Но Сеян понимал, что цезарь обозлится ещё больше, услышав это. Неожиданно сенатору пришла в голову мысль: «Август заботился о правах Германика, женатого на его внучке, потому что думал о правнуках. Можно ли осуждать Тиберия? Ведь, беспокоясь о внуке, он поступает подобно Августу».

Тиберий, придав голосу горестную дрожь, продолжал:

– Меня часто обвиняют в скупости. Неразумные! Неужели они думают, что казна империи создана лишь для того, чтобы любой желающий запускал в неё руку? Не в этом ли причина твоей неверности, Сеян?! Сколько сестерциев ты хочешь за то, чтобы склонить сенаторов в пользу моего внука?

Тиберий натужно покраснел, шея по-бычьи вздулась. Императора душила злоба. Сеян испугался.

– Прости, цезарь! Я поступил необдуманно! – взмолился он. – Но заклинаю – не говори о сестерциях! Я буду верно служить не за жалкие монеты, а потому что почитаю тебя!

– Могу ли я верить твоей речи? Слова – как ветер! – усмехнулся цезарь.

– Да покарает меня Юпитер-Громовержец, если я нарушу слово! – исступлённо поклялся Сеян. Чтобы придать больше убедительности словам, он упал к ногам Тиберия и поцеловал край императорской тоги. А затем, подавляя нахлынувшее отвращение, приложился губами к кожаным ремешкам сандалий.

Тиберий удовлетворённо улыбнулся.

– Я скоро покину Рим. Пребывание здесь угнетает меня. Риму нужен префект, распоряжающийся всем во время отсутствия императора. Даже преторианские когорты – единственные войска, которым разрешено постоянное пребывание в Риме – будут беспрекословно подчиняться префекту, которому я доверюсь. На эту должность я решил назначить тебя, Элий Сеян!

– А как же Сенат? – пролепетал Сеян, не смея верить удаче.

– Снимешь сенаторскую тогу, – усмехнулся Тиберий. – Разве новый пост не стоит этого? К тому же, я решил очистить Сенат от сброда, проникшего туда за время предыдущего правления. Оставлю лишь представителей древних сенаторских семей. А остальных, особенно сторонников республики – на улицу, со всеми полагающимися почестями!

Элий Сеян, не поднимаясь с колен, почтительно облобызал протянутую руку.

– Префектом ты останешься вплоть до моей смерти, – продолжал император. – А если мне наследует родной внук – пожизненно!

Отныне Тиберий был уверен в преданности Сеяна. Тот сам приложит все усилия, чтобы сделать наследником императорского внука.

XI

Покои, отведённые Калигуле, состояли из тёмной опочивальни и просторного светлого зала, предназначенного для занятий с учителем-грамматиком.

Мальчик боялся спать в чужом, незнакомом доме. Широкая постель с балдахином из полупрозрачного голубого шелка казалась ему холодной и неуютной, хотя на самом деле была роскошной и мягкой. Два раба спали на полу опочивальни, загораживая вход. Но даже так Калигулу мучил страх. По ночам он хрипло вскрикивал и просыпался в холодном поту. Мальчику снилось, что он – гладиатор, держит в руке деревянный игрушечный меч, а напротив него – хищный тигр с лицом Тиберия. Так преображались в детском сознании слова, некогда произнесённые отцом.

Однажды Тиберий вошёл в покои Калигулы. Императора сопровождал немолодой человек, держащий в руках несколько свитков, испещрённых латинскими и греческими письменами. Позади неловко топтался мальчишка лет четырнадцати, несущий плетёную корзинку, покрытую салфеткой.

– Это – твой учитель, – заявил Тиберий. – Он научит тебя читать, писать и считать.

Учитель, назвавшийся Флакком, важно закивал:

– О, да! Я приобщу тебя к знаниям! Сначала выучим латинский алфавит, а затем приступим и к греческому, – и, обратившись к императору, пояснил: – Моя новая метода даёт неслыханные результаты! Ученики начинают читать в кратчайший срок.

– Посмотрим, – сухо ответил Тиберий, усаживаясь в кресло без спинки и опираясь рукой о выгнутые подлокотники. Прыщавое лицо старика изобразило преувеличенное внимание.

Учитель сел на табурет, напротив Калигулы. Мальчик-раб поставил на столик корзинку и отдёрнул салфетку.

В корзинке лежали маленькие сдобные хлебцы, выпеченные в форме букв. Флакк выбрал хлебец, напоминающий букву «А».

– Сия буква есть первая в алфавите! – высокопарно изрёк он. – Именуется «А». Повтори.

– «А»! – послушно произнёс Калигула.

– Как именуется сия буква? – строго вопросил учитель.

– «А», – ещё раз повторил Калигула.

– Запомнил ли ты название и вид буквы?

Калигула утвердительно кивнул. Флакк положил хлебец обратно в корзинку.

– Отыщи букву «А» среди иных букв, – велел он.

Калигула потянулся к корзинке и вытащил указанный хлебец, попутно принюхиваясь к аромату свежей выпечки. Флакк удовлетворённо улыбнулся:

– Коль скоро ты выучил эту букву – можешь её съесть! – разрешил он. – Какую букву ты ешь?

– «А», – невнятно проговорил Калигула, набивая рот вкусно пахнущей сдобой.

– Теперь перейдём к второй букве, название которой «Бе».

– «Бе», – покорно сказал мальчик, едва сдерживаясь, чтобы не заблеять ягнёнком.

Повторилась процедура запоминания буквы и последующего съедания хлебца.

Учитель, довольный эффективностью методы, торжествующе обернулся к императору.

– Таким образом мы изучим алфавит в несколько дней! – похвастался он. Тиберий поощрительно кивнул.

– Перейдём к третьей букве, именуемой…

– «Це»! – нетерпеливо прервал Флакка Калигула. – Можешь отдать мне все хлебцы. Я знаю алфавит. Отец выучил меня читать шести лет от роду!

Флакк изумлённо опешил. Тиберий нахмурился:

– Хороша твоя метода! – язвительно заметил он. – Быстро учишь алфавиту тех, кто уже читает! Прежде, чем учить, нужно выяснить уровень знаний ученика!

Флакк пристыженно молчал.

XII

Шестнадцать лет! Кровь бушует в жилах, подобно молодому вину в мешках из козлиной кожи. Позади остались годы учёбы, впереди – целая жизнь.

Калигула вырос. Он ещё оставался по-мальчишески худощав, но плечи уже раздавались вширь. Черты лица определились. Зеленые глаза угрюмо блестели из-под низко нависших бровей. Рыжеватый юношеский пушок появился на верхней губе и подбородке. Скоро Гай Калигула торжественно побреется и впервые оденет тогу, которую позволено носить только совершеннолетним. Таково ритуальное посвящение во взрослые! Гай уже готов. Он научился читать по-гречески Гомера и Аристотеля и декламировать наизусть длинные отрывки из Вергилиевой «Энеиды». Узнал сколько будет, если к унции добавить семис. Умеет втиснуть в разговор изречения славных мужей древности. Уверенно рассуждает о том, как звали Ахилла, когда он скрывался в женском платье; или сколько кружек вина выпил Эней, пристав в Сицилии. Может блеснуть ораторскими способностями, сочинив пространную и убедительную речь на тему: «Что сказал бы божественный Юлий Цезарь, проиграв Фарсальскую битву?» (не иначе как: «Пришёл, увидел и удрал!»), или «Поздравительное слово Юпитера к Венере, получившей яблоко». Одним словом, Калигула в совершенстве овладел положенной школьной премудростью. А кроме этого – научился льстить, притворяться, скрывать свои мысли, открыто улыбаться Тиберию, в душе содрогаясь от ненависти.

Ему уже позволяли покидать дворец и гулять по запутанным римским улочкам. Правда, в сопровождении четырех преторианцев.

Калигула часто спускался с Палатинского холма, обители аристократов. Увлечённо бродил по шумной улице Субуре, заглядывал в лавочки с тканями и благовониями. Покупал у бродячего торговца ржаной хлеб за один асс, и жадно съедал его, запивая дешёвым вином. Завидев уличную драку, Гай с любопытством проталкивался в середину толпы и поощрял дерущихся непристойными выкриками. Римляне узнавали Гая Калигулу и указывали на него пальцами, поясняя непосвящённым: «Сын Германика».

* * *

Солнце медленно клонилось к горизонту. Косые лучи скользили по жёлтым колоннам Аполлонова храма. Калигула опасливо вступил в полутёмный зал. В центре возвышалась внушительная статуя бога-Кифареда. Калигула с любопытством осмотрел наготу Аполлона, не прикрытую ни листом, ни целомудренным покровом. Перед статуей располагался алтарь. Белый каррарский мрамор потускнел от потоков крови. Много тучных быков и агнцев приносилось в жертву Аполлону.

Неслышно ступая, подошёл верховный жрец. Он появился внезапно, из темноты, сгустившейся в углах храма. Полный мужчина средних лет, прикрывающий лысину рыжим кудрявым париком, он приблизился к Гаю Калигуле.

– Желаешь принести жертву Аполлону? – учтиво осведомился он.

– Хочу, чтобы могущественный бог предсказал мне будущее, – прошептал Калигула, сунув жрецу увесистый кожаный мешочек с сестерциями.

– На внутренностях быка? – жрец взвесил мешочек на ладони, стараясь определить размер вознаграждения.

– На голубях.

Верховный жрец провёл Калигулу во внутренний двор, подвёл к птичьей клетке. Белые голуби с пышными хвостами, нахохлившись, сердито ворковали. Жрец пересыпал в ладони Калигулы горсть зёрна.

– Брось птицам, – велел он. – Голубь, который первым клюнет эти зёрна, определит твою судьбу.

«А если никакой не клюнет?» – суеверно подумал Калигула. Сердце бешено колотилось, когда он бросал зёрна голубям.

К облегчению Калигулы, птицы благосклонно отнеслись к подношению и склевали зёрна. Жрец намётанным глазом заметил первого и навязал ему на шею крупную алую бусину на шерстяной нитке. А затем открыл дверцу клетки.

Голуби, шурша крыльями, взмыли в пастельную синеву неба. Прикрываясь ладонью от солнца, жрец пристально следил за полётом. Калигула, подавляя волнение, тоже всматривался в стаю голубей, ища того, с бусиной.

– Твой голубь поднялся выше всех! – воскликнул жрец. – Боги благосклонны к тебе. Ты поднимешься на вершины власти!

Калигула торжествовал. Ликование переполняло его. По-детски подпрыгнув, юноша хотел повиснуть на шее жреца, но вовремя сдержался.

И вдруг голубь с бусиной потерял высоту. Странно захлопав крыльями, он опустился на покатую крышу соседнего дома. И криво побежал по красно-коричневой черепице, приволакивая лапу. Жрец замер. Перевёл вопрошающий взгяд на Калигулу. Тот уже не смотрел на голубей. Внимание Гая перенеслось на скульптуру, изображающую похищение Дафны Аполлоном. Бог взвалил на плечо сопротивляющуюся нимфу; руки её уже превратились в ветви, зато задняя часть, привлёкшая взгляд мраморного бога (а заодно и Калигулы), была ещё человеческой.

Рассматривая мраморный зад нимфы, Гай не заметил резкого снижения своего голубя. Жрец предпочёл промолчать. Неразумно предсказывать неудачу члену императорской семьи. «Пребывание на вершинах власти будет недолгим. Затем его ждёт падение!» – подумал жрец.

* * *

Выйдя из храма Аполлона, Калигула направился к Форуму. Там, на главной площади Рима, находился храм, посвящённый богине Весте, хранительнице семейного очага.

Ежегодно, накануне июньских календ Агриппина Старшая передавала в храм изрядное подношение. Мать все ещё жила в ссылке. Изредка писала, из опасения не осмеливаясь откровенничать в посланиях. Деньги от имени Агриппины в храм Весты приносили сыновья. Но Нерон и Друз уже были торжественно объявлены совершеннолетними. А мужчинам не положено появляться в храме, где священнодействуют весталки-девственницы. И второй год подряд Калигуле приходится исполнять материнскую волю.

Впрочем, и несовершеннолетнего юношу обычно не пускают далее переднего двора, атриума. Калигула, ожидая верховную жрицу Весты, прислонился к колонне.

Две женщины в длинных белых туниках неспешно пересекли атриум. В старшей из них Калигула узнал верховную весталку. Протянул ей мешочек с сестерциями и свиток с материнским посланием. Женщина, спрятав монеты, внимательно читала письмо Агриппины. Калигула тем временем искоса посматривал на юную весталку.

Девушке было лет семнадцать. Совсем недавно завершился десятилетний срок её учёбы, и она стала полноправной жрицей Весты. Во всяком случае, в прошлом году Калигула её не видел.

– Молю богов о благополучии твоей матери! – громко вздохнула старая жрица, заставив задумавшегося Калигулу вздрогнуть от неожиданности. – Подожди здесь, пока я напишу ответ. Домитилла побудет с тобой.

«Значит, её зовут Домитилла!» – подумал Гай, неожиданно поняв, что ему очень хотелось узнать имя незнакомой весталки.

Уходя, верховная весталка бросила на Домитиллу выразительный взгляд. Девушка поняла: её оставляли с посетителем не для того, чтобы тот не скучал в одиночестве. А для того, чтобы юноше не вздумалось проникнуть в глубь храма, запретного для мужчин.

Калигула разглядывал матово-смуглое лицо девушки, изящный нос, прихотливый изгиб пухлых губ. И не было сил отвести в сторону взгляд! Невыносимо хотелось стоять между мраморных колонн, глядя целую вечность на гладкие каштановые волосы, расчёсанные на прямой пробор, на карие глаза, продолговатые, словно сладкие финики…

– Ты очень красива, – наконец сказал Калигула, обретя привычную дерзость.

– Не говори мне этого! – Домитилла закрыла уши смуглыми ладонями. – Весталке не положено слушать такие слова.

– Не скажу, – согласился Калигула. – Но буду думать! – повинуясь голосу взбурлившей крови, он потянулся к Домитилле. Взял безвольную тонкую руку девушки и заглянул ей в глаза дерзко и ласково. Он заметил, что так ведут себя легионеры, приставая на улицах Рима к женщинам, несущим на плече амфору или кувшин.

Домитилла поспешно отдёрнула ладонь и покраснела. Никогда ещё мужчина не касался её руки. Даже такой: шестнадцатилетний мальчик в отроческой светло-зеленой тунике. Бритва ещё не касалась его нежной щеки, рыжеватые волосы отливают золотом. Первый и единственный, который назвал Домитиллу красивой… И юная весталка вдруг мучительно затосковала, впервые сожалея о том, что обречена хранить девственность.

– Теперь я буду думать о тебе дни и ночи напролёт, – продолжал Калигула не только потому, что девушка ему действительно понравилась. Кроме этого, его ещё подталкивало странное упрямство. Ведь он хорошо знал, что жрице Весты, потерявшей девственность, грозит смерть. И мужчине, соблазнившему её, – тоже!

Знал! Но все равно смотрел на грудь, натянувшую тонкую шерсть туники, на узкие плечи, на серебрянные браслеты, змеёю охватившие смуглые предплечья. И смущал неопытную девушку жаром дерзкого взгляда. И сам смущался, оттого что касался к чему-то маняще запретному, ещё неизведанному, но уже близкому.

Вернулась верховная жрица, неся свёрнутое в трубку послание для Агриппины Старшей. Калигула, завидев её, отвернулся от Домитиллы и напустил на себя скучающий вид.

– Передай это матери, благородный Гай! – сочувственно проговорила немолодая весталка. – И поблагодари её…

Калигула покинул храм Весты, подпрыгивая с озорством юного сатира. Домитилла облегчённо вздохнула, услышав его удаляющиеся шаги. Кратковременное присутствие юноши несказанно смутило её. Казалось, его уход принесёт облегчение. Но, ложась вечером в постель, Домитилла вдруг с ужасом осознала, что мечтает о Калигуле.