Текст книги "Вечер в Византии"

– Передай, что я привезу ей из Канн синюю матросскую форменку.

– А заодно и мужчину, которого можно обрядить в эту форменку, – посоветовала Констанс, убежденная, что дети, подобно ей самой, просто одержимы сексом. Филиппе было всего девять, и, на взгляд Крейга, она почти не отличалась от его собственных дочерей в этом возрасте. Если, конечно, не обращать внимания на то, что она не встает, когда в комнату входят взрослые, и иногда употребляет заимствованные из материнского лексикона выражения, которые Крейг предпочел бы не слышать из уст ребенка.

– А как твои дела? – поинтересовалась Констанс.

– О’кей.

Гейл Маккиннон вежливо встала и удалилась на балкон, хотя Крейг был уверен, что она слышит каждое слово.

– Кстати, – вспомнила Констанс, – вчера вечером я замолвила за тебя словечко твоему старому приятелю.

– Спасибо. Кто он?

– Я ужинала с Дэвидом Тейчменом. Он всегда звонит мне, когда бывает в Париже.

– Как и десять тысяч других людей, так что в этом он не оригинален.

– Не хочешь же ты, чтобы я ужинала в одиночестве?

– Ни за что.

– Кроме того, ему уже сто лет. Он тоже собирался в Канны. Сказал, что подумывает о создании новой компании. Я намекнула ему, что у тебя наверняка что-то для него найдется. Он пообещал связаться с тобой. Не возражаешь? В худшем случае он просто безвреден.

– Только не повтори это при нем! Он умрет, если услышит нечто подобное.

Дэвид Тейчмен терроризировал Голливуд вот уже более двадцати лет.

– Зато я сделала все, что могла. – Она громко вздохнула прямо в трубку. – Не представляешь, каким ужасным было утро. Я проснулась, пошарила рукой по кровати и сказала: «Чтоб его черти взяли».

– Почему?

– Потому что тебя рядом не было! Ты скучаешь?

– Да.

– Тон у тебя такой, словно говоришь из полицейского участка.

– Что-то в этом роде.

– Не вешай трубку. Мне все ужасно надоело. Ты вчера ел на ужин буйабес?[7]7
  Рыба в белом вине.


[Закрыть]

– Нет.

– Ты тоскуешь по мне?

– Я уже ответил.

– Ничего себе ответ! Любая девушка посчитает его равнодушным.

– Я не хотел, чтобы ты так подумала.

– Жалеешь, что меня с тобой нет?

– Да.

– Назови меня по имени.

– Предпочел бы не делать этого.

– После нашего разговора я паду жертвой мрачных подозрений.

– Не стоит.

– Этот звонок – сплошная зряшная трата денег. Заранее ненавижу завтрашнее утро.

– Почему?

– Потому что опять проснусь, протяну руку, а тебя снова нет.

– Не будь жадюгой.

– Что делать, я очень алчная леди. Когда выставишь из номера всех незваных гостей, перезвони мне, ладно?

– Так и быть.

– Назови меня по имени.

– Надоеда.

На другом конце линии раздался смех и что-то щелкнуло. Констанс отключилась. Крейг повесил трубку. Девушка вернулась с балкона.

– Надеюсь, я вам не помешала, – посетовала она.

– Вовсе нет, – заверил Крейг.

– После звонка у вас вид куда счастливее.

– Да? Не заметил.

– Вы всегда так отвечаете на звонки?

– Как именно?

– «Крейг у телефона».

Он на минуту задумался.

– Да… по-моему. А что?

– Звучит так… так казенно, – протянула девушка. – Ваши друзья не обижаются?

– Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно.

– Ненавижу казенщину, – призналась Гейл. – Если бы мне пришлось с утра до вечера сидеть в офисе… – Она выразительно пожала плечами и снова присела к столу. – Как вы оцениваете прочитанное?

– Еще в самом начале карьеры я взял себе за правило никогда не судить о целом по его части, тем более когда работа не закончена.

– Но все же намереваетесь дочитать до конца?

– Да, – кивнул Крейг.

– Обещаю быть спокойной, как тихая звездная ночь.

Она поудобнее устроилась на стуле, откинулась на спинку и скрестила ноги. Крейг заметил, что ступни у нее все-таки чистые, и вспомнил, сколько раз приказывал дочерям не сутулиться. А они все-таки отказывались сесть прямо. Целое поколение с плохой осанкой.

Он снова поднял желтые листочки и стал читать.

«Это интервью Крейг согласился дать Г. М. В гостиной своего „люкса“ (за который платит сто долларов в сутки) в отеле „Карлтон“, розоватой, напоминающей безвкусно украшенный торт штаб-квартире всех приезжающих на Каннский кинофестиваль VIP-персон. Крейг – высокий, стройный, медлительный костлявый мужчина с седеющими густыми волосами, длинными и небрежно зачесанными назад, ото лба, изборожденного бесчисленными морщинами. Глаза – холодные, светло-серые, глубоко посаженные камешки – бесстрастно взирают на вас сквозь полуопущенные ресницы. Ему сорок восемь, выглядит он на свои годы и производит впечатление стражника, наблюдающего в бойницу на крепостной стене за приближающимися вражескими войсками. Голос, в котором еще чувствуется его родной нью-йоркский выговор, низок и чуть хрипловат. Манеры старомодные, безликие и вежливые. Стиль одежды строго консервативен, особенно для этого города, наводненного крикливо-павлиньими нарядами, как женскими, так и мужскими. Его вполне можно принять за преподавателя литературы Гарвардского университета, проводящего летние каникулы в Мене.[8]8
  Историческая провинция во Франции.


[Закрыть]

Он некрасив: слишком невыразительные и жесткие черты лица, а рот чересчур тонкий и плотно сжат. В Каннах, где немало собравшихся знаменитостей работали либо на него, либо с ним и где он был тепло встречен, у него, похоже, множество знакомых, но совсем нет друзей. Два из трех вечеров после своего приезда он ужинал один, и в каждом случае неизменно выпивал до еды три мартини и бутылку вина за едой без каких бы то ни было видимых последствий».

Крейг покачал головой и бросил стопку на книжную полку у окна. Три-четыре листочка остались непрочитанными.

– В чем дело? – осведомилась девушка, внимательно за ним наблюдавшая. Он ощущал ее пристальный взгляд даже через темные очки и поэтому старался ничем не выразить своего отношения к статье. – Обнаружили какой-то ляп?

– Нет, просто нахожу главного героя крайне несимпатичным.

– Доберитесь до конца, – посоветовала она, – увидите, как он изменится к лучшему.

Она встала, но не подумала распрямить плечи и по-прежнему некрасиво сутулилась.

– Я оставлю это вам. Представляю, какой напряг – читать что-то под бдительным оком автора.

– Пожалуй, захватите эту штуку с собой, – посоветовал Крейг, взмахом руки показывая на горку бумажных листков. – Я прославился своей рассеянностью. Вечно теряю рукописи.

– Ничего страшного, – заверила она. – У меня осталась копия.

Телефон снова затрещал. Крейг взял трубку.

– Крейг у телефона, – бросил он по привычке, но, взглянув на девушку, пожалел, что у него вырвалась стандартная фраза.

– Старина!

– Привет, Мерф! Ты где?

– В Лондоне.

– И как тебе там?

– Дышат на ладан, – сообщил Мерфи. – Не пройдет и полугода, как они начнут превращать студии в коровники для откорма черных быков. А как у тебя?

– Холодно и ветрено.

– Все равно лучше, чем здесь, – решил Мерфи, который, по обыкновению, так громко разорялся, что, должно быть, все, кто был рядом, его слышали. – Наши планы изменились. Летим к тебе сегодня, а не на следующей неделе. Сняли номер в «Отель дю Кап». Пообедаешь с нами завтра?

– Разумеется.

– Превосходно, – обрадовался Мерфи. – Соня передает привет.

– А я – ей.

– Только никому не говори о моем приезде, – предупредил Мерфи. – Я хочу немного отдышаться. Не собираюсь сразу рваться на фестиваль, чтобы по три раза на день сталкиваться с брызжущими слюной итальяшками.

– Могила, – заверил Крейг.

– Сейчас позвоню в отель, – пообещал Мерфи, – и прикажу поставить вино на лед.

– А я сегодня дал обет трезвости, – сокрушенно заметил Крейг.

– Только через мой труп, дружище. До завтра.

– До завтра, – повторил Крейг и повесил трубку.

– Я невольно подслушивала, – вмешалась девушка. – Это ведь ваш агент, верно? Брайан Мерфи?

– Откуда вы столько знаете? – резче, чем намеревался, бросил Крейг.

– Все на свете знают Брайана Мерфи. Как по-вашему, он согласится поговорить со мной?

– Об этом вам придется спросить его, мисс. Он мой агент, а не наоборот.

– Наверное, согласится. Он еще никому не отказывал, – решила Гейл. – Так или иначе, спешить некуда. Посмотрим, как пойдут дела. Было бы неплохо, если бы я присутствовала при вашем разговоре этак часок-другой. Но лучший способ взять по-настоящему хорошее интервью – позволить мне поболтаться возле вас несколько дней. Молчаливое восхищенное присутствие. Можете представить меня своей племянницей, секретаршей или любовницей. Я обещаю надеть приличное платье. У меня прекрасная память, так что даю слово не делать никаких заметок, чтобы не смущать вас. Буду просто слушать и наблюдать.

– Пожалуйста, не настаивайте, мисс Маккиннон, – попросил Крейг. – Я никак не соберусь с мыслями. Бессонная ночь и все такое.

– Ладно, сегодня больше не буду вам надоедать. Сейчас исчезну. Предоставляю вам прочесть все до конца и хорошенько обдумать.

Она небрежно повесила на плечо сумку, быстрыми, деловитыми, отнюдь не женственными движениями. И горбиться перестала.

– Я буду рядом. Повсюду. Куда бы вы ни кинули взгляд, узрите Гейл Маккиннон. Спасибо за кофе. И не трудитесь меня провожать.

Прежде чем он успел возразить, Гейл испарилась.

ГЛАВА 2

Он медленно мерил шагами комнату. До чего же она ему не нравится! Типичное обиталище богатых бездельников, у которых только и забот, что решать каждое утро, пойти или нет купаться и в каком ресторане пообедать.

Он закупорил бутылку виски и убрал ее в шкафчик. Сгреб свои вещи, запотевший полупустой стакан и оттащил все в спальню, бросив одежду на кровать, в которой провел ночь. Простыни и одеяла сбились. Вторая кровать осталась несмятой. Кто бы ни была та дама, для которой ее приготовила горничная, она предпочла провести ночь где-то в другом месте. Из-за этого комната казалась одинокой и пустой.

Крейг зашел в ванную и вылил все из стакана в раковину. Ну вот, некоторое подобие порядка наведено.

Он вернулся в гостиную, вынес в коридор столик с остатками завтрака и, войдя в номер, запер за собой дверь. На письменном столе громоздилась неряшливая стопка брошюр и рекламных буклетов различных фильмов. Мусор. Он одним махом сбросил все в корзину для бумаг. Чужие надежды, вранье, таланты, жадность.

Полученные утром письма лежали рядом с рукописью мисс Маккиннон. Он решил начать с них. Как ни тяни, а придется хотя бы пробежать их глазами и, конечно, ответить.

Он вскрыл первый конверт. Письмо от бухгалтера. Что может быть важнее подоходного налога?

«Дорогой Джесс, – писал бухгалтер, – боюсь, что ревизия за 1966 год даст не слишком обнадеживающие результаты. Этот ублюдок, ваш налоговый инспектор, уже пять раз шнырял по вашему офису. Я пишу это письмо дома, на своей пишущей машинке, чтобы не оставлять копий, и советую вам немедленно сжечь его, как только прочтете.

Как вы помните, мы были вынуждены уклониться от проверки ваших доходов за 1966 год в установленный трехлетний срок, поскольку этот год был последним, когда вы действительно делали какие-то реальные деньги. Брайан Мерфи провел эту сделку по счетам европейской компании, потому что большая часть фильма была отснята во Франции, и все считали эту операцию вполне законной, тем более что деньги, взятые в кредит вашей компанией под будущие прибыли, считались не столько обычным доходом, сколько приростом капитала. Но теперь налоговое управление оспаривает правомерность таких действий, а их сукин сын инспектор просто жаждет крови.

Кроме того (учтите, это строго между нами), он, по-моему, еще и проходимец. Посмел намекнуть мне, что если вы сами с ним договоритесь, он лично составит декларацию так, что комар носа не подточит. За соответствующее вознаграждение, разумеется. Обмолвился, что никто не пожалеет за такую работенку восьми тысяч долларов. Вы, разумеется, знаете, что я на это не пойду. Да и вы, насколько мне известно, никогда не пускались в подобные авантюры. Но я считаю, что вы должны знать, где собака зарыта. Если собираетесь что-то предпринять, немедленно возвращайтесь и потолкуйте с ублюдком сами. Только потом не посвящайте меня в подробности.

Мы могли бы обратиться в суд и скорее всего выиграть дело, поскольку сделка оформлена безупречно и может выдержать любую проверку прокуратуры. Но должен предупредить, что судебные издержки составили бы около ста тысяч. А учитывая ваши известность и репутацию, нетрудно представить, какой вой подняли бы газеты, обвиняя вас в уклонении от уплаты налогов.

Думаю, вполне возможно договориться с ублюдком и отделаться примерно двумя третями этой суммы. Советую не медлить и побыстрее все утрясти, тогда можно за годик-другой возместить утраченное. Если соберетесь ответить, пишите на мой домашний адрес. Моя контора слишком велика, и никогда не знаешь, кто тебя продаст, не говоря уже о том, что правительство не гнушается перлюстрировать частные письма.

Всех благ, Лестер».

Возместить утраченное за годик-другой! Должно быть, в Калифорнии теперь никогда не заходит солнце! Недаром бедняге Лестеру все представляется в радужном свете!

Крейг разорвал письмо на мелкие клочки и бросил в корзинку. Можно, конечно, и сжечь, но не слишком ли это мелодраматичный жест? Кроме того, весьма сомнительно, что налоговое управление зайдет настолько далеко, чтобы подкупать горничных по всему Лазурному берегу, требуя от них склеивать обрывки всех писем, найденных в мусорных корзинках.

Патриот, ветеран войны, законопослушный гражданин и примерный налогоплательщик, Крейг думать отказывался, на что мистер Никсон, Пентагон, ФБР и конгресс пустят его кровные шестьдесят – семьдесят тысяч. Есть предел моральным терзаниям, которым способен подвергнуть себя человек, находящийся пусть и теоретически, но на отдыхе. Может, стоило позволить Гейл Маккиннон прочитать сегодняшнюю почту. Поклонники «Плейбоя» будут в восторге: Дягилев – покорный раб почтовой марки.

Крейг потянулся было за письмом от поверенного, но, тут же передумав, взял стопку желтых страничек, взвесил на руке, нерешительно подержал над корзинкой… быстро перелистал.

«Ему сорок восемь, выглядит он на свои годы», – прочел он. Интересно, каким кажется сорокавосьмилетний мужчина двадцатидвухлетней девушке? Развалиной? Руинами Помпеи? Верденскими окопами? Хиросимой?

Крейг уселся за письменный стол и начал читать с того места, на котором остановился. Пора увидеть себя глазами окружающих.

«Он совсем не похож на сибарита, потакающего собственным желаниям, – продолжала Гейл, – и, по общему мнению, не слишком потакает ближним. Поэтому в некоторых кругах за ним укрепилась репутация человека жесткого. Он нажил много врагов, и среди его бывших союзников есть и такие, кто обвиняет его в вероломстве. Подтверждением этого можно считать тот факт, что он никогда не ставил более одной пьесы какого-либо автора и в отличие от других продюсеров так и не завел любимчиков среди актеров. Нужно признать, что, когда две его последние картины провалились (убыток составляет более восьми миллионов долларов), собратья по кинематографу отнюдь не спешили выказать ему сочувствие».

Ну и стерва! Где она все это выискала? Не то что другие журналисты, которые редко знали о нем больше того, что печаталось в рекламных буклетах студии! Девчонка и в самом деле неплохо подготовилась. Буквально ядом брызжет!

Он пропустил две странички, бросив их на пол, и продолжал читать.

«Широко известно также, что по крайней мере однажды ему предложили руководство одной из самых престижных киностудий. Говорят, он ответил короткой уничижительной телеграммой:

Я успел вовремя сбежать с тонущего корабля. Крейг.

Его поведение можно бы объяснить тем обстоятельством, что он богат или был бы богат, если бы умело распорядился заработанными деньгами.

Режиссер, с которым он делал одну из картин, рассуждает немного по-другому. „Он просто противоречивый сукин сын“, – утверждает он. Актриса Моника Браунинг как-то сказала в одном из интервью: „Тут нет никакой тайны. Джесс Крейг – обыкновенный очаровательный псих, каких у нас немало, страдающий манией величия“».

Нет, необходимо что-нибудь выпить.

Крейг посмотрели на часы. Двадцать пять одиннадцатого. Всего десять двадцать пять.

Он, прихватив бутылку, отправился в ванную, налил в стакан немного виски и добавил воды из-под крана. Отхлебнул глоточек и отнес стакан в гостиную. И, не выпуская стакана из рук, вновь обратился к статье.

«Дважды Крейга приглашали стать членом жюри в Каннах. Дважды он отказывался. Когда стало известно, что в этом году он зарезервировал номер в отеле на весь период фестиваля, многих это весьма удивило. В течение пяти лет, после краха последней картины, он старался держаться подальше от Голливуда и лишь изредка наезжал в Нью-Йорк. И хотя свой офис так и не закрыл, за новые проекты не берется. Похоже, все эти годы он бесцельно скитался по Европе. Причины его продолжительного ничегонеделания не понятны. Отвращение? Разочарование? Утрата иллюзий? Усталость? Ощущение, что работа завершена и теперь остается лишь наслаждаться плодами трудов своих в тех местах, где гарантированно не встретишь ни друзей, ни врагов? Или нервный срыв? Может, этот гость Каннского фестиваля – попросту опустошенный человек, совершивший ностальгическое путешествие туда, где каждая улочка напоминает о славном прошлом? Или это крестовый поход профессионала, вновь собравшего свои войска и полного решимости победить?

Интересно, знает ли сам Джесс Крейг, сидя в своем стодолларовом „люксе“ с видом на Средиземное море, ответы на эти вопросы…»

Фраза обрывалась на середине страницы. Крейг положил листочки на полку текстом вниз и снова приложился к спиртному. Иисусе, подумать только, ей всего двадцать два!

Крейг вышел на балкон. Солнце вышло из-за туч, но ветер так и не улегся. Ни одного купальщика. Толстуха исчезла. Отправилась к парикмахеру? Или ее унесло в открытое море?

Внизу, на террасе, появились первые посетители. Он заметил неряшливую прическу Гейл Маккиннон, мешковатую футболку, голубые джинсы. Читает газету. На столе бутылка кока-колы.

Какой-то мужчина подошел к ней и сел напротив. Гейл отложила газету. С такой высоты было невозможно услышать, о чем они говорят.

– Я видела его, – сказала она мужчине. – Он заглотит наживку. Клюнет, старый ублюдок. Я его сцапала!

ГЛАВА 3

Он уселся. Зал быстро наполнялся народом, в основном молодежью – бородатыми парнями с перехваченными индейскими ремнями волосами в сопровождении босоногих девиц в кожаных куртках с бахромой и длинных цветастых юбках. Должно быть, в офисе Констанс они чувствовали бы себя как дома. Сегодня утром в программе был «Вудсток», американский документальный фильм о рок-фестивале, и истинные фанаты рок-музыки, одетые, как приличествует великому событию, слетелись со всего города. Интересно, как они будут одеваться, когда доживут до его лет? В их возрасте он был счастлив сменить мундир на деловой костюм.

Он надел очки и развернул «Нис-матэн». Сегодня Крейг проснулся поздно. Поскольку фильм длился три с половиной часа, а сеанс начинался в девять утра, и у него не хватило времени ни позавтракать, ни просмотреть газету.

В неярком теплом розоватом свечении он просмотрел первую страницу. Четверо студентов застрелены солдатами национальной гвардии в Кенте, штат Огайо. В зоне Суэцкого канала, как обычно, продолжается резня. Положение в Камбодже неопределенно. Ракета, запущенная с французского военного судна, сбилась с траектории, повернула в сторону суши и взорвалась около Ле-Лаванду, в нескольких милях от побережья, уничтожив попутно несколько вилл. Мэры соседних городов справедливо протестуют, с полным основанием доказывая, что подобные промахи военных наносят непоправимый урон туризму. Французский режиссер дает интервью, в котором объясняет, почему никогда и ни за что не представит свой фильм на фестиваль.

Кто-то произнес «рardon», и Крейг встал, так и не отрываясь от газеты. Послышался шорох длинной юбки; какая-то женщина проскользнула мимо и опустилась в соседнее кресло. В ноздри ударил легкий запах мыла, почему-то напомнивший о детстве.

– С новым утром. – Его приветствовала поп-девушка.

Он узнал огромные темные очки, закрывавшие почти пол-лица. На голове девушки красовался узорчатый шелковый шарф. Крейг пожалел, что не успел побриться.

– Ну разве не здорово, что мы все время сталкиваемся нос к носу? – заметила она.

– Здорово, – согласился он. Ее голос, как и костюм, сегодня казался другим. Более мягким, не столь напористо-вызывающим.

– Я была здесь и вчера вечером.

– Я вас не заметил.

– Так все говорят. – Девушка заглянула в программку. – Вас никогда не одолевал соблазн снять документальный фильм?

– Как всякого другого.

– Говорят, этот – сплошное безумие.

– Кто именно говорит?

– Ну… вообще. – Она уронила программку на пол. – Вы уже успели просмотреть тот материал, что я послала?

– У меня времени не хватило даже завтрак заказать, – пожаловался он.

– А мне нравится спешить в кино к девяти. В этом есть некое извращенное наслаждение. Да, большой конверт из оберточной бумаги. Дальнейшие экзерсисы на тему «Джесс Крейг как личность и деятель кинематографа». Улучите минуту, чтобы ознакомиться.

Она вдруг зааплодировала. В проходе перед сценой появился высокий бородатый молодой человек и повелительно поднял руку, призывая к тишине.

– Это режиссер, – объяснила Гейл.

– Вы видели другие его работы?

– Нет. – Она еще энергичнее захлопала в ладоши. – Я большая поклонница режиссеров.

У режиссера на рукаве была траурная повязка. Свою речь он начал с того, что призвал остальных последовать его примеру – в знак скорби по студентам, убитым в Кенте, а в заключение объявил, что посвящает фильм их памяти.

Хотя Крейг не сомневался в искренности молодого человека, напыщенная речь и явно бьющее на эффект знамение скорби в виде повязки вызвали у него ощущение некоей неловкости. Если бы все это происходило в другом месте, он, вероятно, был бы тронут. И уж конечно, смерть ни в чем не повинных молодых людей отозвалась в нем такой же болью, как и в любом из тех, кто пришел сюда. В конце концов у него двое своих детей, которые при определенных трагических обстоятельствах тоже могут погибнуть в таком же беспримерном побоище. Но сейчас, сидя в роскошном раззолоченном зале, где публика в самом праздничном настроении ожидала начала развлечения, он не мог избавиться от неприятной мысли, что от этого выступления так и разит саморекламой режиссера и стремлением предстать перед поклонниками в наилучшем виде.

– Ну как, наденете траур? – шепотом осведомилась девушка.

– Вряд ли.

– Я тоже, – кивнула она. – Не питаю ни малейшего почтения к смерти.

Она выпрямилась, словно приводя себя в состояние боевой готовности перед долгожданным зрелищем. Крейг попытался сделать вид, что не замечает ее присутствия.

Когда огни медленно погасли и начался фильм, Крейг сделал над собой усилие, стараясь отрешиться от всех предубеждений. Он отлично сознавал, что его нелюбовь к бородам и длинным волосам по меньшей мере неумна и вызвана лишь тем, что он рос и воспитывался в другое время и привык к иному стилю. Нынешняя манера одеваться в лучшем случае негигиенична. Моды приходят и уходят, и достаточно заглянуть в старые семейные альбомы, чтобы понять, насколько смешной кажется одежда, считавшаяся в свое время в высшей степени консервативной. Его отец, выходя по воскресеньям на пляж, надевал брюки-гольф. У Крейга еще хранится его фото в этих самых брюках.

Говорили, что «Вудсток» вроде бы выражает идеи и чаяния молодежи. Если это действительно так, он готов с ними ознакомиться.

Фильм действительно оказался интересным. С первых же кадров стало ясно, что человек, создавший его, обладает истинным талантом. Будучи профессионалом, Крейг ценил это качество в других, а на экране не было ни намека на дилетантство или пошлую пустенькую игривость. Снято и смонтировано на совесть, ничего не скажешь. Каждый кадр стал результатом кропотливого труда и серьезных размышлений. Но вид четырехсот тысяч человеческих существ, собранных в одном месте, независимо от того, кем они были и с какой целью собрались, был ему неприятен. Картина с невероятной точностью передавала маниакальную распущенность и поразительную неразборчивость и угнетала его все больше, по мере того как разворачивалось действие. Музыка и исполнение, за исключением двух песен, спетых Джоан Баэз, казались грубыми, примитивными и оглушительно-громкими, словно шепот или даже нормальный тембр голоса начисто выпали из вокального диапазона молодых американцев. Фильм казался Крейгу набором безумных звуков, предшествующих оргазму, но без кульминации самого оргазма. Когда на экране появились юноша и девушка, занимавшиеся любовью, не обращая внимания на камеру, Крейг отвел глаза.

И не веря собственным ушам, он наблюдал, как один из исполнителей, словно капитан группы поддержки на футбольном матче, выкрикивал:

– Скажите «эф»!

И четыреста тысяч глоток послушно отвечали:

– «Эф»!

– Скажите «ю»!

И четыреста тысяч голосов незамедлительно откликались:

– «Ю»!

– Скажите «си»!

И четыреста тысяч выкриков повисали над полем:

– «Си»!

– Скажите «кей»!

И четыреста тысяч человек тут же повторяли:

– «Kей»!

– И что получилось?! – жизнерадостно орал заводила голосом, стократно усиленным мегафоном.

– FUCK! – разнеслось по полю хрипло и раскатисто, словно на каком-то ритуальном фашистском сборище.

И тут же хор восторженных воплей. Публика в зале разразилась аплодисментами. Только сидевшая рядом с ним девушка осталась неподвижной. Руки спокойно лежали на коленях. Пожалуй, она не так уж плоха, как показалось ему сначала.

Он не встал и не ушел, но потерял к фильму всякий интерес. Кто может объяснить истинное значение грязного ругательства, произнесенного многоголосой аудиторией? Слово как слово, не хуже других, он сам иногда им пользуется. Само по себе оно не уродливо и не прекрасно, а в последнее время его так затерли, что от непрерывного употребления оно утратило первоначальный смысл или, наоборот, приобрело столько различных оттенков, что перестало ассоциироваться с чем-то неприличным. А в этом гигантском молодежном хоре оно звучало примитивной издевкой, лозунгом, стало оружием, стягом, под которым промаршируют батальоны смерти. Оставалось надеяться, что отцы тех четырех студентов, убитых в Кенте, никогда не увидят «Вудсток» и не узнают, что в произведении искусства, посвященном их погибшим детям, есть эпизод, в котором около полумиллиона их современников почтили память своих ровесников гнусной непристойностью.

До конца фильма оставалось немногим более часа, когда Крейг покинул зал. Девушка, казалось, не заметила его ухода.

Солнце сияло над голубым морем, национальные флаги стран-участниц фестиваля весело развевались на мачтах перед кинотеатром. Несмотря на то что на набережной было довольно многолюдно, а по мостовой мчался непрерывный поток машин, здесь царило благословенное спокойствие. Наконец-то и Канны стали напоминать полотна Дюфи.

Крейг спустился на пляж и побрел по кромке воды, одинокий, замкнутый человек.

Он решил пойти в отель, побриться. В почтовом ящике лежали большой конверт из оберточной бумаги с его именем, наискосок нацарапанным четким женским почерком, и письмо со штемпелем Сан-Франциско, от дочери Энн.

Крейг бросил конверты на столик в гостиной, отправился в ванную и старательно выскреб щеки. Лосьон приятно пощипывал горевшую кожу. Он вернулся в гостиную и взялся за послание Гейл Маккиннон. На стопке желтых листков с машинописным текстом лежала написанная от руки записка.

«Дорогой мистер Крейг! Я пишу это поздно ночью в гостиничном номере, гадая, что такого во мне вам не понравилось. Всю свою жизнь я умела ладить с людьми, но весь день и вечер, стоило мне взглянуть в вашу сторону, где бы то ни было: на пляже, за обедом, в фойе фестивального зала, в баре, на вечеринке, – вы смотрели на меня с таким видом, словно перед вами ураган по имени Гейл, готовый смести этот город с лица земли. Вам, разумеется, не привыкать давать интервью, причем, готова побиться об заклад, людям куда глупее меня, среди которых было немало ваших недоброжелателей. Почему же именно я так вам неприятна?

Что ж, если не хотите сами побеседовать со мной, найдется немало таких, кто не станет молчать, так что я не трачу времени даром. Если я не могу написать портрет с натуры, создам его, полагаясь на бесчисленные взгляды и мнения посторонних людей. И если получится так, что результат вам не слишком понравится, – ничего не поделаешь, сами виноваты».

Ага, обычный прием не слишком удачливых репортеров. Этакий элегантный шантаж. Если не выложишь все как на духу, я натравлю на тебя твоих врагов, готовых вылить ушаты грязи. Вероятно, это первое, чему учат на факультетах журналистики.

«Но может быть и так, – читал он, – что я подойду к этой проблеме совершенно иначе. Как делают ученые-биологи, наблюдающие диких животных в их естественной среде, – издалека, сидя в укрытии с биноклями. Животное метит свою территорию, не любит посторонних, опасается людей, употребляет крепкие напитки, обладает не слишком сильным инстинктом выживания, часто спаривается, причем с наиболее привлекательными самками из стада».

Крейг невольно хмыкнул. Достойный у него противник, ничего не скажешь. Записка заканчивалась словами:

«Поэтому я, подобно им, тоже лежу в засаде. И не отчаиваюсь. Прилагаю очередную околесицу на ту же тему, аккуратно напечатанную. Уже четыре утра, и я отважно пронесу свое произведение по темным улицам Гоморры-у-Моря и позолочу ручку портье, с тем чтобы первым, что вы узреете, проснувшись утром, стало имя Гейл Маккиннон».

Он отложил записку и, не позаботившись проглядеть продолжение статьи, взялся за письмо дочери. Каждый раз, получая послание от одной из своих дочурок, он вспоминал невыносимо циничное признание дочери Скотта Фицджеральда, которая где-то писала, что, еще учась в колледже, вскрывала письма от отца, только чтобы поглядеть, есть ли в них чек, а потом непрочитанными швыряла в ящик стола. Крейг развернул письмо. Самое меньшее, что может сделать отец для своего ребенка.

«Дорогой папочка, – читал он слова, написанные неразборчивым почерком не слишком прилежной ученицы, – Сан-Франциско это сплошная тощища. Колледж наш скоро распустят, а обстановка такая, словно вот-вот начнется война. Повсюду одни гунны. По обе стороны. В весеннем воздухе словно разлит слезоточивый газ, и каждый тупо уверен в собственной правоте. Насколько мне известно, мои чернокожие друзья жаждут, чтобы я изучала не столько романтическую поэзию, сколько ритуальные танцы африканских племен и обряд обрезания молодых девушек, поскольку романтическая поэзия устарела и изжила себя. Преподаватели отнюдь не лучше всей здешней публики. Образование – только для тупоголовых мещан и жалких обывателей.