Текст книги "Обманщик"

3

После ужина Моррис Калишер принялся расспрашивать Аарона Дейхеса о его работе. Аарон Дейхес отвечал вполне искренне: живопись никому не нужна. Зачем писать? Тора справедливо ее запрещает. Это идолопоклонство.

Моррис Калишер усмехнулся:

– Ты веруешь в Тору, а соблюдаешь ли прочие ее заповеди?

Минскер вмешался в разговор и заявил, что человек вправе совершать те благие поступки, какие под стать его духу. Надо иметь «свободный выбор и в грехах», так он аргументировал. Подчеркнув, что и пророки пренебрегали практикой человеческого самопожертвования. А поскольку все религии просто ступеньки лестницы, ведущей к поискам Бога, каждый вправе искать на свой лад, при условии, что подчиняется законам морали и не творит иного зла. Минскер сравнил религии с научными теориями. Можно принять их или отвергнуть, можно поменять одну на другую, но это не означает, что отвергаешь науку. Все атеисты делали одну и ту же ошибку. Отвергая тот или иной авторитет, они думали, что отвергают Бога. Наука не перестала быть наукой, когда были отвергнуты Аристотелева физика и биология, точно так же религия останется, пусть и будут отвергнуты откровения Моисея, Будды или Иисуса.

– Без порядка, – сказал Аарон Дейхес, – религии быть не может.

– Можно и порядок изменить. Так поступают во всех казармах.

В тумане дискуссии возник голос Минны:

– Герц, вы уже видели мой портрет?

– Несколько раз.

– Пойдемте, посмотрите еще разок, а потом скажете, вправду ли живопись так греховна.

Герц Минскер нехотя встал.

– Ладно, слово хозяйки дома – закон.

В коридоре он тихонько сказал ей:

– Зачем ты так делаешь?

– Мне необходимо поцеловать тебя.

– Ты с ума сошла.

– Да, так и есть.

Минна заранее стерла с губ помаду. Прижалась ртом к губам Минскера, а он разозлился: «К чему этот риск?» Детские капризы. Он хотел поскорее вернуться в гостиную, но она стояла на своем:

– Не убегай. Не дрожи. Никто ничего не подозревает.

Немного погодя они вернулись, и Минскер сказал Дейхесу:

– В самом деле, такие картины нельзя считать грехом. В них постоянно видишь что-нибудь новое.

– И что же ты видишь? Ничего.

– Ну-ну, наш друг Дейхес в плену странного настроения, – сказал Моррис Калишер. – Но это пройдет, пройдет. Бесспорно, изучать Тору и вести себя этично – дело благое. Но коли уж ты человек современный, то искусство вообще лучше карточной игры. В конце концов, любой талант – дар небес.

– А как насчет талантов, что высекали идолов?

– В наши дни никто идолам не поклоняется. Кроме разве что нацистов.

– Служить людям все равно что служить идолам, – сказал Минскер. – Фактически это одно и то же.

– Если так, то коммунисты самые ужасные идолопоклонники, – воскликнул Альберт Крупп. Он давно пытался присоединиться к дискуссии и успел поднять палец, но никто на него не смотрел. – Нет идола хуже, чем Сталин, – добавил он.

– Это верно, однако толика идолопоклонства присуща каждому, – заметил Герц Минскер. – Разве, например, любовь не есть форма идолопоклонства?

– Ну, ты преувеличиваешь, – возразил Моррис Калишер. – Праведники тоже любили. Иаков любил Рахиль.

– На самом деле он четырнадцать лет служил за нее.

– Тора не считает это грехом. Напротив.

– Тора велит проколоть рабу ухо в знак того, что он должен служить вечно.

– Право же, Минскер, вы играете словами, – воскликнула Минна. – Если любовь – идолопоклонство, то, значит, я тоже поклоняюсь идолам. С тех пор как мне сравнялось семь, я всегда кого-нибудь любила.

– Можно любить и не быть рабом.

– Нет, нельзя.

– Ну, Миннеле, ты преувеличиваешь. Все вы преувеличиваете! – сказал Моррис Калишер, неуверенный, как ему сформулировать свой аргумент. – По правде говоря, все до́лжно делать с умом. В Первую мировую австрийские офицеры подцепляли где-нибудь шлюху, сажали ее в ванну с шампанским и пили, пока не валились с ног. Вот это – идолопоклонство в худшем смысле. Но если женишься по закону и живешь в мире – это не идолопоклонство. И так дело обстоит во всем. Маймонид учит, что всегда надо выбирать золотую середину. Это и есть еврейство. Взять хотя бы нас, Миннеле. Я люблю тебя и полагаю, ты тоже любишь меня, иначе бы не пошла за меня замуж, в конце-то концов. Но никаких оргий мы не устраиваем, боже упаси. Мой отец, несомненно, тоже не устраивал оргий с моей маменькой, да пребудут они оба в святом раю…

– Наши отцы и деды понятия не имели о любви, – сказал Аарон Дейхес.

– Опять преувеличение, они готовы были в огонь пойти друг за друга.

– По-моему, любви вообще не существует! – воскликнул Альберт Крупп. – Я знавал одну пару, они так сильно любили друг друга, что просто с ума сходили. Может, и нехорошо этак говорить, но ей нравилось лизать ему ноги. Он сам мне говорил. Был у нее такой выверт – или черт знает как его назвать. Когда он возвращался, потный и грязный с дороги, то первым делом хотел принять душ или ванну, а она садилась на пол, снимала с него ботинки и носки и…

– Альберт, может, достаточно о мерзостях? – сказала Флора. – Это не тема для компании.

– Но такова правда.

– Правда бывает и грязной.

– Позволь мне закончить. Однажды муж заболел и умер. Оставил ей состояние. Я был на похоронах, и она в самом деле хотела броситься в могилу. Пришлось удерживать силой. Никогда я не слыхал таких рыданий и воплей. И не сомневался, что эта женщина покончит с собой. Представьте же себе мое удивление, когда полгода спустя я услышал, что она вышла за какого-то прощелыгу, торговца лошадьми, сущего хама. Больше я с ней не сталкивался, но совершенно уверен, что…

– Ладно, мы говорим о нормальных людях, а не о безумцах, – перебил Моррис Калишер. – Каждый знает, что сумасшедших вокруг полным-полно. В нашем городе арестовали крестьянина, который жил со свиньей. Но что это доказывает? Нормальный человек любит нормальным образом, и так дело обстоит во всех областях жизни. Тора учит нас соблюдать умеренность во всем. Это и есть еврейство…

Альберт Крупп поднял палец:

– А как насчет людей, которых Тора обрекла убиению, – мужчин, женщин, детей? Это была умеренность? И как насчет народов, из которых Тора велела убивать только мужчин и старух, но молодых женщин и имущество брать как добычу? Я изучал Пятикнижие, я знаю. Вы бы назвали это умеренностью, мистер Калишер?

– Так было в прошлом.

– Не означает ли это, что настала пора для новой Торы? – спросил Герц Минскер.

Некоторое время все молчали.

– Какая Тора? Иисус Христос велел подставлять другую щеку, а христиане две тысячи лет убивали друг друга. Даже папы вели войны и проливали реки крови, – сказал Моррис Калишер.

– Так, может быть, нам нужна третья Тора?

– Какая польза от третьей Торы? «Не слова важны, но дела»! – вскричал Моррис Калишер. – Факт тот, что евреи за две тысячи лет не пролили ни капли крови. Наоборот, проливалась их кровь.

– Дай им власть, дай им получить Израиль, и они пойдут войной на арабов.

– Я не сионист.

– Правда в том, что религия, как и наука, едва вышла из пеленок, – сказал Минскер. – Все Торы полны резчайших противоречий. Возьмите, например, нашу. Вот здесь написано «не убивай», а дальше: «И истребишь все народы». Вот здесь – «не кради», а здесь – «вкушай богатство врага твоего». Здесь – «не прелюбодействуй», а там тебе велят брать женщин врага. И вот так со всеми заповедями. Религия вообще никогда не занималась природой человека и обстоятельствами. С самого начала священники толковали о приходе Мессии, потому-то люди к ним и тянулись. «Бхагавадгита» – великая поэтическая книга, но и она, как религия, непоследовательна. Моя позиция такова: Бог, как и наука, не открывает Себя всем и каждому. Закон гравитации не открылся Ньютону в горящем кусте. Надо искать религиозные истины точно так же, как ищешь законы природы. Фактически те и другие суть части одной и той же истины.

– Как ты ищешь религию?

– Есть способы.

– А пока-то что делать?

4

Зейнвел Амстердам, компаньон Морриса Калишера, тоже пытался что-то сказать, но ему и рта открыть не дали. Остальные женщины, за исключением Минны, даже не пробовали вмешаться в дискуссию. Броня откинула голову на спинку стула, отдыхала от тяжких дневных трудов. Сил едва хватало, чтобы не заснуть. Она была из тех красоток, что в любых обстоятельствах остаются хороши собой. Похудевшая и усталая, она выглядела лишь моложе и привлекательнее. Привезенное из Варшавы черное платье уже вышло из моды, но ей оно шло. Из украшений у нее сохранилась только нитка жемчуга, которую она и надела. Броня казалась свободной от любых амбиций. Что ей за дело до этой дискуссии? Она совершила грех и понесла наказание. Вполне отдавая себе отчет, что Минна строит глазки Герцу, она поняла, зачем та повела его смотреть портрет. Но Броня бросила двоих детей в Варшаве на произвол нацистов, а перед этой трагедией все прочие проблемы блекли. Женщины молча смотрели на нее. Искали хотя бы один изъян, но все было безупречно – нос, рот, шея. В Америке она легко могла бы стать манекенщицей, но у нее даже мысли такой не возникало, да если б и возникла, она бы ее отмела. В респектабельном доме, где она выросла, на манекенщиц смотрели сверху вниз, как на уличных девок. Броня совершила один тяжкий грех: бросила Владека и детей и вышла за Минскера. Она сравнивала себя с насекомыми, которые в брачную пору взлетают ввысь, некоторое время парят в сексуальном экстазе, а затем вмиг обрекаются смерти. Время от времени Броня легонько посапывала, словно во сне, потом резко прекратила и извинилась:

– О, я ужасно устала, а здесь так уютно.

– Может, приляжете на мою кровать? – спросила Минна. – Усталость есть усталость. Стыдиться тут нечего.

– Нет, спасибо. Пока я сижу здесь, все хорошо.

– Можно спросить, сколько вам платят на фабрике, – поинтересовалась Матильда, жена Зейнвела Амстердама.

– Сейчас четырнадцать долларов в неделю. Позднее прибавят еще несколько.

– Но стоит ли работать за четырнадцать долларов в неделю?

– Мне нужны деньги.

– Какая эксплуатация! – вставила Флора Крупп. – Вот почему коммунисты набирают силу.

– В России даже столько не платят, – заметил Зейнвел Амстердам. Не имея шансов поучаствовать в мужском разговоре, он слушал женщин.

– Мы в Америке, а не в России.

– Да я не в претензии. Если бы только мои дети были здесь.

Женщины мгновенно замолчали и услышали, как Герц Минскер сказал:

– В религии, как в философии и в любой другой науке, надо начинать с сомнения. Возможно, Бог есть, а возможно, Его нет. Возможно, у человека есть душа, а возможно, он машина. Возможно, молитва производит некое воздействие, а возможно, нет. Таков был – и есть – мой метод. Возможно, Моисей стоял на горе Синай и слышал глас Божий, но доказать я ничего не могу, а значит, и положиться на это тоже не могу. И как раз по причине отсутствия доказательств я считаю, что все Торы и чудеса суть выдумки человека. Лишь если я сам стану свидетелем событий, не объяснимых логикой и доказывающих, что в природе есть намерение и духовная сила, – лишь тогда я буду вправе сделать тот или иной вывод. Поскольку же мой отец, благословенна будь его память, встал однажды утром и объявил, что Хаим Эйнбиндер выиграет в лотерею, а через три дня действительно пришла телеграмма с известием, что он выиграл, – я не могу отвергнуть это как выдумку, или как желание верить, или что-либо в таком роде. Когда отец сказал, что Хаим Эйнбиндер выиграет в лотерею, розыгрыш еще не состоялся. Шансы Хаима на победу были примерно один к ста тысячам. А мой отец даже билета не покупал. Это доказывает только одно: так или иначе, уже было предопределено, что выпадет номер Хаима Эйнбиндера. И что некая сила передала эту информацию моему отцу. Сей факт опровергает все материалистические теории. Если он истинен, то Дарвин, и Карл Маркс, и Гегель – да и Эйнштейн – попросту топчутся в темноте. Заодно хочу сказать вам, господа, что это не единичный факт. Подобные вещи случались тысячами, миллионами. Достаточно прочитать отчеты ученых-парапсихологов. Они – подлинные искатели Бога в наше время…

– Я знал Хаима Эйнбиндера, и он вправду выиграл в лотерею! – воскликнул Моррис Калишер. – Как сейчас помню.

Альберт Крупп поднял палец:

– Можно спросить вас кое о чем, доктор Минскер?

– Можно.

– Кто присутствовал, когда ваш отец, да почиет он с миром, сказал про выигрыш?

– Я сам слышал, собственными ушами.

– А кто еще?

– Один я. Но, возможно, и кто-то еще, я не помню.

– Доктор Минскер, я очень вас уважаю, – сказал Альберт Крупп, – однако коль скоро вы не позволяете себе верить в священные книги, в совокупный опыт, накопленный за четыре тысячи лет, и говорите, что все это, вероятно, выдумка, то почему я должен верить в вашу историю? Не поймите меня превратно, я верю, но по сугубо личным причинам. Так сказать, из почтения к вашему отцу. Но почему вам должны верить другие? Их отцы ничего не предсказывали. Я вот не припомню, чтобы мой отец, да почиет он с миром, делал предсказания. Даже если он желал кому-то неудачи, поскольку тот был соперником, случилось прямо противоположное: этот другой стал миллионером и…

– Вы не обязаны мне верить.

– На чем же мне тогда основывать свои убеждения?

– Я не единственный. По этому вопросу существует обширная литература. Вы когда-нибудь читали Фламмариона? Слышали об Эдмунде Гурнее[9]9
  Фламмарион Никола Камиль (1842–1925) – французский астроном; Гурней Эдмунд (1847–1888) – английский психолог и парапсихолог.


[Закрыть]? Известно ли вам, что в Англии существует общество, которое уже без малого шесть десятков лет занимается такими исследованиями? Год за годом ломая голову над этой темой, приходишь к определенным выводам. Суды приговаривают людей к смерти на основе показаний одного-единственного свидетеля, или полусвидетеля, или даже на основании заключения эксперта. Скажем, Бруно Гауптмана[10]10
  Гауптман Бруно (1899–1936) – плотник немецкого происхождения, осужденный за похищение и убийство двадцатимесячного сына авиатора Чарльза Линдберга.


[Закрыть] не так давно отправили на электрический стул, оттого что древесина приставной лестницы совпала с той, что нашли у него на чердаке.

Минна рассмеялась:

– У него и чувство юмора есть!

– Погодите-погодите, дослушайте меня, – воскликнул Альберт Крупп. – Допустим на минуту, что все рассказанное вами чистая правда. Ваш отец предсказал выигрыш. И Хаим Эйнбиндер выиграл. Допустим, сотня людей, подобно вашему отцу, сделала такое предсказание, и сотня Эйнбиндеров выиграла. Означает ли это, что в Шаббат нельзя носить с собой деньги или что не нужно надевать филактерии и ритуальные повязки?

– Я такого не говорил.

Аарон Дейхес неожиданно встал.

– В моей жизни было нечто подобное.

– Что же?

– Случившееся настолько фантастично, что мне даже рассказывать неловко. Вы ведь подумаете, будто…

– Знаю, знаю, история с подсвечниками на Хануку. Расскажите. Им стоит послушать, – сказал Минскер.

Все придвинулись поближе. Женщины и те заинтересовались. Аарон Дейхес не лгун. Он откашлялся, прочистил горло. Достал платок, утер рот. Застенчиво улыбнулся, словно сожалея, что сам поставил себя в затруднительное положение и должен теперь рассказать свою историю.

Пользуясь молчанием, Зейнвел Амстердам хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Ну-ну, вечер чудес!

– Зейнвеле, успокойся! – сказал Моррис Калишер. – Всякий день полон чудес, всякий час, всякая минута.

– Почему же Бог не сотворит чудо в Польше?

– Нет, ну как вам нравится? Отныне Бог пойдет на выучку к Зейнвелу Амстердаму.

5

– Это было не чудо, вовсе не чудо, – сказал Аарон Дейхес. – Где люди вроде нас видят чудеса? Тем не менее история странная. Здесь я должен упомянуть кое-что личное. Когда-то я любил одну женщину. Не ту, на которой женился, другую. Почему я не женился на ней, не знаю. Возможно, как раз потому, что очень ее любил. Закон физики гласит, что на всякое действие есть противодействие. Это приложимо и к психологии. Когда любишь кого-нибудь, то испытываешь к нему и изрядную неприязнь, и вскоре злость становится почти столь же велика, как любовь, и даже больше. К тому времени, когда, набравшись ума, видишь правду, уже слишком поздно. Она вдруг захворала и умерла. Какое-то извращенное стечение обстоятельств, и только. А происходило все в Мюнхене. Почему-то женщины там на похороны не ходят. За гробом шли трое мужчин, в том числе я. Зимний день выдался холодный, первый день Хануки. Я знал, что началась Ханука, потому что несколькими неделями раньше кто-то подарил мне ханукальную менору[11]11
  Менора – канделябр, обычно для девяти свечей.


[Закрыть]. В этом году я собирался зажечь свечи, не по причине религиозности, но просто так. Раз у меня есть менора, надо ее использовать. К тому же я не лишен сентиментальности. Свечи я припас заранее и поставил в канделябр восемь свечей поменьше и одну побольше, как шаммаш[12]12
  Шаммаш – свеча, которую используют для зажжения других свечей в Хануку.


[Закрыть].

Тем временем она серьезно захворала, и я обо всем об этом забыл. Не хочу вам наскучивать, но я отчаянно любил эту женщину. И до сих пор люблю и думаю о ней каждый день, каждую минуту. Кто бы знал… Путь до мюнхенского кладбища долгий. Накануне выпало много снега и ударил мороз. Не стану описывать вам ни похороны, ни мои тогдашние чувства. Могильщики раскидали снег, вырыли могилу и опустили туда ту, что была мне дороже всего на свете. Служитель хриплым голосом прочитал погребальную молитву, и скоро все закончилось. Убитый горем, я пошел домой. Можете представить себе, каково мне было, – все произошло так быстро.

Я вошел к себе в комнату – вообще-то это было все разом: жилая комната и мастерская. Уже свечерело, но зажигать свет мне не хотелось. Как можно зажечь свет, если в душе черным-черно, будто ночью? Никогда я не ощущал такого мрака. Сидел в пальто и шляпе, опершись на зонтик, который зачем-то брал с собой, и смотрел, как опускается ночь.

Внезапно я увидел менору и вспомнил, что пора зажечь первую свечу. Я ведь так и так хотел зажечь свечу за ее праведную душу. Спички у меня были при себе, и я зажег свечу. При одной свече в мастерской казалось еще темнее. Прямо напротив меня висел ее портрет – лучшее, что я когда-либо написал, – и ее лицо улыбалось мне навстречу. Я забыл сказать, что умерла она с улыбкой на губах, или, может, мне так чудилось. В подобных случаях не стоит слишком полагаться на слово. Все донельзя субъективно. Короче говоря, свечу я зажег, но благословения не произнес.

Стоял, смотрел на одинокую свечу и внезапно подумал: «Если твоя душа витает здесь, Неми (ее звали Неми), докажи мне это, зажги остальные восемь свечей». Порой в голове мелькают подобные мысли. Ведь в глубине души все люди веруют. По крайней мере, мне так кажется. Вместе с тем люди – в глубине души – еретики и не верят в чудеса. Какое чувство сильнее, я не знаю. Оба чрезвычайно сильны.

Но едва подумав об этом, я тотчас осознал, что никто не зажжет другие свечи и что эта единственная свеча сгорит самым обычным образом.

Между тем на меня навалилась страшная усталость. Ночью я вообще не спал и теперь рухнул на кровать, что стояла в алькове. Ни пальто не снял, ни калоши и мгновенно уснул. Мертвым сном. И так проспал до часу ночи. Я запомнил время, потому что у меня были часы со светящимися стрелками, вот эти самые, что сейчас у меня на руке. Печь я не затопил, и в комнате царил жуткий холод, но на мне было теплое пальто, а под ним еще и свитер.

Проснувшись, я некоторое время не мог сориентироваться. Ноги вконец затекли. Я встал, прошел в мастерскую. Огляделся и не поверил собственным глазам. Шесть свечей в меноре полностью сгорели.

– Шесть? – хором спросили несколько голосов.

– Да, шесть. Две так и стояли в своих подсвечниках. Желая объяснить случившееся естественным образом, вы, наверно, скажете, что ветер сдул огонь с одной свечи на другие. Но, во-первых, окно было закрыто, а значит, ветер ни при чем. Во-вторых, я убедился, что, даже если бы ветер и подул, одна свеча не зажгла бы другие так быстро. Я ведь сразу же провел эксперимент. Зажег седьмую свечу и попробовал сдуть пламя на восьмую. Дуть пришлось долго и сильно, пока восьмая свеча зажглась от седьмой. А тут шесть свечей полностью сгорели. Не могу даже описать свое изумление. «Неми, – сказал я, – ты была здесь и читала мои мысли. Ты подала мне знак».

– Если она сумела зажечь шесть свечей, то почему не зажгла все восемь? – спросил Зейнвел Амстердам.

– Не знаю, не знаю. Я тоже задавал себе этот вопрос. Но факт остается фактом. Немного погодя у меня возникли точно такие же сомнения: почему она не зажгла все восемь? Но шесть свечей, сгоревшие дотла, пока я спал, – событие неординарное.

Некоторое время все молчали.

– Казалось бы, духи усопших ужасно ограниченны и скованны, – заметил Минскер. – Умирая, человек захлопывает за собой дверь. Иначе никакой свободной воли вообще бы не было. Прочтите «Фантазмы жизни». Таких случаев тысячи.

Альберт Крупп поднял палец:

– Я все равно уверен, что в мастерской гулял ветер и одна свеча зажгла другие. Вы же сами говорите, что на улице было холодно и шел снег. Вероятно, и ветер дул. В мастерской обычно много окон. Вы говорите, что не топили. Вот ветер и залетел внутрь.

– Насколько я помню, ветра не было.

– Вы, конечно, можете помнить, что́ происходило, пока вы бодрствовали, но вряд ли вам известно, что происходило, пока вы спали мертвым сном.

– Согласен, однако здесь бы потребовался совершенно особенный ветер, который бы и свечи не задул, и одновременно направил их пламя в нужную сторону. Я потом несколько раз пробовал.

– Больше вы ничего от нее не слышали? – спросил Зейнвел Амстердам.

Манера, в какой он задал вопрос, вызвала смех. Никто не сумел сдержаться, Аарон Дейхес и тот улыбнулся. Правда, глаза его при этом увлажнились. Женщины хихикали и виновато отворачивались. Не смеялась только Броня – она уснула.

Минна кивнула на нее:

– Минскер, ваша лучшая половина спит.

Секунду Минскер смотрел на жену.

– Она устала. Счастливы те, кто может спать.