Текст книги "Гонимые"

Глава 3

Юрта Хучу одиноко стояла на обдуваемой ветрами возвышенности. Войлок порыжел от дождей, ветров и солнца, наверху, у дымового отверстия, он был черным от сажи. Каждый раз, подъезжая к своему жилищу, Хучу думал, что войлок давно пора сменить. Еще несколько перекочевок, и он развалится, расползется на куски. Шерсти Булган насобирала лишь на половину войлока. А уже не один год собирает. Можно было бы, когда стригут овец госпожи, кое-что утаить для себя, да очень уж неловко обманывать. Хучу честный человек. Булган тоже честная. А Оэлун хорошая госпожа. Они пасут, стригут, доят ее овец. Работа легкая. А молока пей сколько влезет, сыру ешь сколько хочешь. Хатун не запрещает. Она и шерсти на войлок даст, если попросить.

Но как сейчас просить, когда госпоже и без того худо… Ничего, юрта еще постоит. Юрта не главное. Вот сын заболел, это очень плохо.

У юрты Хучу поджидала Булган.

– Ну что? – нетерпеливо спросила она.

– Я говорил с шаманом. Он придет.

– А с каким шаманом договорился? – Булган расседлала лошадь, рукавом вытерла ее потную спину.

– Кокэчу приедет.

– Мог бы позвать кого-нибудь постарше.

– Постарше запросит барана. У тебя их много?

– Ты что это говоришь-то! Ему жалко отдать барана! А сына ему не жалко!

Сына Хучу, конечно, жалко. Но и барана отдавать не хочется. У него собственных восемь овец. Это не так уж плохо. Раньше совсем не было. Но восемь не восемьсот, даже не восемьдесят.

– Ты, Булган, не знаешь Кокэчу. Он хороший шаман. Все так говорят. У него теперь и имя другое – Теб-тэнгри. На своем белом коне, говорят, он каждую ночь поднимается на небо. Кокэчу вылечит нашего Тайчу-Кури, вот увидишь! Как он, наш парень?

– Спит. Когда шаман приедет?

– Сегодня. Я, пожалуй, пойду к обо. Мы давно не приносили жертву духу этой местности. Еще рассердится.

Булган принесла из юрты кусочек сыру.

– Ты бы сперва поел.

– Кто же сначала ест сам, а потом кормит духов? Скажешь тоже!

– Какие новости в курене?

– Хороших нету. У хатун людей осталось совсем мало. Кто остается, тех Таргутай-Кирилтух грозится разорить.

– Ну, это нас не касается.

– Еще не известно. Так я пошел.

Хучу спустился в ложбину, пересек ее и поднялся на невысокую сопку.

За сопкой была тоже степь, неровная, похожая на измятый войлок, вдали, почти сливаясь с небом, синела гора Бурхан-Халдун. На сопке торчал кустиками жесткий и упругий, как волос конского хвоста, ковыль – хилгана, росла седая полынь – ая. Тут в незапамятные времена была сделана насыпь из земли и камней. Землю оплели корнями неприхотливые травы суходолов, камни позеленели от узорчатых лишаев. На вершине насыпи в землю были воткнуты меч и копье. Древко копья стало трухлявым, железный наконечник и лезвие меча – бурыми, корявыми от ржавчины. Хучу насобирал сухой полыни, развел на насыпи огонь. Полынь горела плохо, густой белый дым столбом поднимался в небо. Раскрошив сыр, Хучу бережно положил крошки на огонь, склонил голову. Он смиренно просил духа этой местности не сердиться на него, если иногда ненароком нарушает его покой; он будет жить тут, стараясь ни словом, ни делом, ни помыслом не осквернить эту землю; он хочет, чтобы здесь всегда росли высокие сочные травы, не иссякала вода в роднике.

Поправив тлеющие стебли полыни, он обратился и к богине огня:

«Галахан-эхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека, ты, воплощение чистоты, оберегай от несчастий меня, мою Булган и нашего Тайчу-Кури». Больше просить было вроде бы не о чем. Жизнь у него не так уж плохая. Когда начал служить у Есугея, не было даже своего коня. Теперь у него три коня и восемь овец. Со временем будет больше и овец, и коней.

Только бы небо, покровительствовало его госпоже.

Снова поправив огонь, он помолился за Оэлун и пошел к своей юрте.

Кокэчу приехал вечером. Осмотрев Тайчу-Кури, бледного, с мокрыми от пота волосами, он достал из седельных сум бубен, расписанный изображениями луны и солнца, одеяние, увешанное погремушками, насыпал на горячие угли очага каких-то трав, и юрта наполнилась горько-ароматным дымом.

– А теперь уходите.

Он плотно закрыл за ними дверной полог. Вскоре из юрты послышались редкие глухие удары бубна и негромкий голос шамана. Хучу очень хотелось услышать, что говорит Кокэчу, он напрягал слух, но улавливал лишь обрывки фраз.

– Злой дух Элье… в обличье птицы являешься… летающий по воздуху… Болезнь и страдания…

Удары буна становились все чаще и чаще, пока не слились в сплошной рокот, и шаман уже не говорил, а выкрикивал слова. От этого тревожного рокота, от хрипловатого голоса шамана Хучу стало жутковато. И вдруг все разом оборвалось. Но шаман долго не открывал юрту. А когда вышел, его трудно было узнать. Огромные, с расширенными эрачками глаза лихорадочно блестели.

– Режь овцу. Черную с белым хвостом, – сказал он.

– У меня такой нет. В стаде Оэлун-хатун найдется и такая, и любая другая. Я поеду в курень, попрошу…

– Режь, тебе говорят! – нетерпеливо перебил шаман. – С Оэлун я сам поговорю.

Из овцы шаман выдрал горячую печень, наложил на правый, вздувшийся бок Тайчу-Кури. Мальчик испуганно следил за каждым движением шамана, но не стонал, не плакал. И Хучу с гордостью подумал: «Молодец! Крепкий…»

Спустя немного времени шаман снял печень и сжег ее на огне.

Тайчу-Кури почти сразу же заснул. Он дышал глубоко и ровно.

От горелой печени шел запах жареного. Хучу поглядывал на мясо барана, розовое, с белыми прожилками жира, – неужели и это добро сожжет? Не утерпел, спросил:

– С мясом что будешь делать?

– Мясо вари. Будем ужинать.

– Булган, давай большой котел! – весело заорал Хучу. – Ты хороший шаман, Кокэчу!

– Я Теб-тэнгри, – устало поправил его шаман.

Он растянулся на траве, подложив под голову руки, смотрел на небо, весь отдаваясь покою. Над ним звенели комары, белая бабочка села на гутул, но тут же испуганно упорхнула, оставив на голенище пыльцу с крыльев.

– Тебе, однако, не легко дается лечение, – посочувствовал Хучу.

Подумав, добавил:

– Хочешь, дам барана?

И вздохнул, все-таки барана отдавать было жалко.

– Для чего мне твой баран? Я живу как птица.

– Такое тяжелое дело – и даром! Нет, ты возьми барана! – Хучу обрадовал отказ Теб– тэнгри, и теперь он сам себе хотел казаться щедрым.

Теб-тэнгри повернул голову, снизу вверх посмотрел на Хучу.

– Почему бы тебе не отдать мне коня?

– Коня? – смешался Хучу.

– Ну да, коня. Я изгнал духов зла. Твой сын будет жить.

– Но у него не будет коня, если отдам.

– Не нужен мне твой конь, глупый ты человек! Понадобится – у таких, как ты, просить не стану.

Хучу успокоился. Нарезал мяса, опустил в котел, присел к огню.

Предвкушение сытного ужина, скорое выздоровление сына сделали его благодушным, ему хотелось говорить о чем-то большом и значительном.

– Каких духов больше, злых или добрых? – спросил он.

– А каких людей больше?

Над этим он никогда не задумывался.

– Не знаю.

– Злых не так уж много. Но один злой человек может испортить жизнь сотне, тысяче хороших людей, – сказал Теб-тэнгри.

Хучу подумал о Таргутай-Кирилтухе. Этот, если захочет, любого сделает несчастным.

– Верно! – Хучу вздохнул. – Ох, как верно говоришь, Теб-тэнгри. А как уберечь себя от злого человека?

– И злой дух, и злой человек признают одно – силу. Добычей коршуна становятся утята, а не синеперые селезни.

Ужинали в юрте. Теб-тэнгри ел мало. Хучу не понимал, как можно довольствоваться одним небольшим куском, когда мяса целый котел. Сам он ел не торопясь, чисто обгладывая кости, высасывая из них нежный мозг. С передышками, с разговорами он мог бы есть до полуночи. Однако ужин был неожиданно прерван. К юрте подскакали три всадника. Не слезая с коней, они потребовали, чтобы Хучу вышел к ним. Он остановился за порогом.

– Если добрые люди, заходите. Мой котел до краев наполнен мясом.

Они даже не поблагодарили за приглашение.

– Ты чей пастух?

– Я пасу овец вдовы Есугей-багатура.

– Утром снимайся и кочуй вниз по Онону. Ты теперь пастух Таргутай-Кирилтуха.

– А овцы?

– Вот безголовый! Все, что раньше принадлежало Есугею, мы забираем и возвращаем тем нойонам, которые давали ему воинов и коней.

– Да, но овец ему не давали, – сказал Хучу. – Он их пригнал из татарских нутугов.

– Поговори еще! – прикрикнул на Хучу один всадник.

– Дай ему! – посоветовал второй.

Третий молча хлестнул плетью по спине. Удар был не сильный, но чтобы не получить еще одного, Хучу охнул и застонал. Из юрты выскочил Теб-тэнгри, негромко сказал:

– Прочь отсюда, вонючие росомахи!

Тот, что ударил Хучу, снова поднял плеть, но один из его товарищей отвел руку, предостерег:

– Это шаман!

– Вы чьи люди? – спросил Теб-тэнгри.

– Таргутай-Кирилтуха. Мы выполняем его повеление.

– Уезжайте.

Всадники поехали. Один из них обернулся:

– Мы завтра вернемся. Запомни, пастух, утром ты должен быть готов. За ослушание будешь бит!

Теб-тэнгри сразу же заседлал своего коня.

– Ты в курень? – спросил Хучу. – Я тоже поеду.

Глубокой ночью они прискакали в курень и разбудили Оэлун. Все, что рассказали, она приняла как будто спокойно, не испугалась, даже не удивилась.

– Позови отца и деда, – попросила она Теб-тэнгри. – А ты, Хучу, иди по юртам, подыми всех мужчин. Потом заседлай свежую лошадь и скачи по ближайшим айлам. К утру все мужчины должны быть здесь.

Остаток ночи Хучу мотался по степи. В курень он вернулся уже на восходе солнца. Возле юрты Оэлун толпились люди. Всем желающим выдавали оружие. Получил меч, копье, лук и Хучу. Люди тревожно переговаривались, гадали, что будет. Из юрты вышли Мунлик, Чарха-Эбуген, Оэлун. Все сели на коней. Оэлун оглядела разом притихших людей.

– Нукеры, воины и пастухи Есугея, – негромко сказала она, – вы храбро сражались против наших врагов. Теперь Есугея нет, и кому-то кажется, что мы беззащитны, что нас можно обижать, а достояние детей Есугея бессовестно расхищать. Мы не будем безропотны, не уподобимся стаду испуганных овец. Я сама буду сражаться рядом с вами… – Она повернулась к тугу – древку с тремя хвостами яков, поднятому Мунликом. – Знамя Есугея, ни разу не выпавшее из его рук, поможет нам отогнать бесчестных грабителей.

Из юрты с чашей в руке вышел Теб-тэнгри. Шепча молитву, он окропил туг. И сразу же поскакали. От бессонной ночи, усталости и утреннего холодка по спине Хучу пробегали мурашки, но, если бы сейчас его отправили в теплую постель, он ни за что бы не пошел. Он снова был воином, тяжелый меч оттягивал его пояс, внушая чувство собственной значимости. Пробившись ближе к госпоже, он любовался ею и гордился так, словно она была его сестрой. Ее маленькие руки крепко сжимали поводья, на поясе висела короткая кривая сабля, вдовья шапочка была низко надвинута на лоб. Она была бы похожа на юного воина, если бы не горестные морщинки у рта, старившие ее лицо.

Около полудня вдали заметили пыль. Оэлун подстегнула коня. Вскоре стало видно, что по степи движутся стада и табуны, за ними на повозках и пешком, ведя вьючных лошадей в поводу, плетутся семьи пастухов, подгоняя их, по степи носятся вооруженные всадники. У Хучу заныло сердце. Где-то здесь, наверное, и его Булган с больным Тайчу-Кури, с ветхой юртой, с восемью собственными овцами.

Заметив опасность, всадники быстро стянулись в одно место, построились. Оэлун остановила своих людей, отправив на переговоры Чарха-Эбугена. Переговоры длились недолго. Старик возвратился, клонясь к шее лошади. Его правая рука была прижата к груди, из-под пальцев ползла кровь.

– Они ударили меня копьем…

Это все, что мог сказать старик. Обеспамятев, повалился из седла, его подхватили на руки, и ропот возмущения пробежал по толпе. Оэлун выдернула кривую саблю, подняла над головой.

– Да будет проклят тот, кто поднял руку на братьев своих!

– Рубить их надо! – крикнул Хучу, не узнавая своего голоса.

Подстегивая себя яростными воплями и проклятиями, все бросились вперед. Нукеры Таргутай-Кирилтуха почти сразу же повернули коней и начали отступать, на ходу отстреливаясь из луков. Хучу все время держался возле Оэлун, готовый в любое мгновение защитить ее. Вдруг стрела с хрустом вонзилась в грудь, и земля, пестрая от трав и цветов, прянула на него. Он хотел сразу же вскочить, но не мог даже повернуть головы. Прямо перед лицом увидел цветок мака, вдавленный копытом в землю. И это было последнее, что увидел Хучу.

Глава 4

Ценою жизни Чарха Эбугена и четырех воинов Оэлун удалось возвратить своих людей, табуны и стада. Но ни она сама, ни ее люди не радовались.

Победа в одной схватке значила мало, а о том, чтобы сломить Таргутай-Кирилтуха, принудить его отказаться от злого умысла, нечего было и думать: слишком уж не равны силы.

Таргутай-Кирилтух не пошел на курень Оэлун, как все того ожидали, не стал унижать себя войной с женщиной. Он поступил иначе. Его люди рыскали всюду, подстерегали в степи стада и угоняли вниз по Онону, а пастухов, если они пытались сопротивляться, безжалостно убивали.

Никто не знал, подымаясь утром, доживет ли до вечера. К Оэлун пришли старики и стали просить ее поехать к Таргутай-Кирилтуху, поклониться ему, отдать владение на его волю.

– Нет, – сказала она, – этому не бывать. Если даже меня привезут к нему связанной по рукам и ногам, я не стану перед ним на колени.

Старики ушли. После них появился Мунлик. Все это тревожное время сын покойного Чарха-Эбугена был для нее главной опорой. С ним она советовалась, он правил улусом. В этот раз, едва переступив порог, Мунлик виновато потупился.

– Я должен откочевать, Оэлун, Не откочую – убьют. А у меня дети. Семь человек.

– У меня не дети – щенята?! – вспыхнула она.

Мунлик еще ниже опустил голову.

– Я не предатель, Оэлун. У меня был Алтан. Его послал Таргутай-Кирилтух.

– Это какой Алтан?

– Сын Хутулы, двоюродной брат Есугей-багатура.

– Все наши родичи оказались там! А чего же говорить о тебе!

– Он мне сказал, Оэлун, что Таргутай-Кирилтух не утихомирится, пока у тебя есть хотя бы десять человек. Я готов умереть вот здесь, у порога твоей юрты. Но что это даст? Будет лучше для всех нас, если останусь в живых.

Разумом она понимала, что Мунлик прав: колотить кулаком по скале отшибить руку. Но остаться одной с малыми ограбленными детьми, беззащитными, как новорожденные телята… С этим не мирилась ее душа.

Сказала глухо, с враждой в голосе:

– Поезжай. И другим передай, я никого не держу.

Мунлик опустил голову, медленно пошел, у порога остановился.

– Все отъедут, – как жить будешь?

– Проживу. Стану волчицей, рыскающей по степям, совой, летающей по ночам, но поставлю на ноги своих детей, а уж они взыщут с Таргутай-Кирилтуха! Кровью заплатит за слезы сирот.

После того, как откочевал Мунлик, ушли один за другим и остальные нукеры Есугея. С Оэлун осталось несколько одиноких женщин. Но даже их забрали люди Таргутай-Кирилтуха. Они обшарили юрту Оэлун, утащив все сколько-нибудь ценное, собрали весь скот, до единой головы, и, посмеиваясь, тронулись вниз по Онону. Ей оставили хромую кобылицу с маленьким жеребенком и старую, облезлую корову – не из сострадания, потехи ради.

На месте еще недавно шумного куреня осталась одинокая юрта из белого войлока, повозка со сломанным колесом – это было все ее богатство. Хоахчин плакала, пряча лицо в ладонях, приговаривала:

– Ой-е… Какие худые люди! Зачем таких худых людей небо терпит!

Старшие сыновья, Тэмуджин, Джучи-Хасар и Бэлгутэй, сидели, испуганно прижимаясь друг к другу, как бескрылые птенцы, заметившие в небе ястреба.

Только младшие, Хачиун и Тэмугэ-отчигин, еще ничего не поймали, беспечно бегали там, где еще недавно стояли юрты, а сейчас видны были круги белой, проросшей под войлоком травы, подбирали всякую ненужную мелочь, весело болтали, довольные находками.

От тоски, обиды, отчаяния ей хотелось упасть прямо тут же и биться головой об истоптанную копытами землю. Еще никогда ей не было так тяжело, одиноко. Она вспомнила свою тоску и беспомощность после того, как ее захватил Есугей. Разве она может сравниться с тем, что есть сейчас? Тогда могла умереть, а сейчас и умереть нельзя – на руках дети.

– Мама, почему они так? – спросил Тэмуджин. – Что плохого мы сделали?

– Ничего плохого я не сделала никому. А вы слишком малы, чтобы навредить кому-то.

– А наш отец? – требовательно допытывался Тэмуджин.

– Ему многие завидовали. Зависть рождает зло. А зло часто вымешают на том, кто подвернется под руку.

Тэмуджин больше ни о чем не спрашивал, молчал, напряженно думая.

Джучи-Хасар посмотрел на хромую кобылицу, чесавшую бок о повозку, губы его дрогнули.

– На чем теперь ездить будем?

– Ездить нам некуда, – вздохнула она. Окинула взглядом степь: ни человека, ни птицы, ни зверя.

– А кто по утрам будет молоко приносить? – всполошился вдруг Бэлгутэй, большой любитель хорошо поесть.

Каждый из них озабочен чем-то своим, а все вместе – ее одна большая забота. Как жить? Чем кормить детей? Уже завтра им нечего есть. А придет зима с лютым холодом?..

Утром она поднялась чуть свет. Хоахчин уже не спала. Сидела у потухшего очага, подперев голову руками.

– Умирать будем, фуджин. Все умирать будем.

– Не смей так говорить!

Она сказала это слишком громко. Тэмуджин поднял голову. Разбудила. А может быть, ему тоже не спится…

– Подымайся, сынок. И разбуди Хасара.

– А что?

– Пойдем искать пропитание. Мы теперь будем, как серые мыши, питаться травой.

Вчетвером вышли в степь. Джучи-Хасар тер спросонок глаза, плохо понимая, куда и зачем надо идти. Тэмуджин что-то сердито ему говорил.

Хоахчин шла с большим лукошком, сплетенным из лыка. Оэлун несла мешок.

Спустились к берегу Онона. Здесь были низинные луга с высокой травой. Роса еще не обсохла, и все они сразу же вымокли по пояс. Среди травы Оэлун нашла высокие стебли с мелкими темно-пурпурными головками цветов.

– Это судун. Его корни можно есть. – Вытряхнула из мешка ножи и старый, наполовину обломанный меч. – Будем копать.

У судуна было толстое, неглубоко залегающее корневище. Выдрав его из земли, Оэлун отряхнула и кинула в лукошко.

– Надо было взять копье. Им копать лучше, – сказал Тэмуджин.

– В следующий раз возьмем копье. Это ты правильно придумал. Да и то мужчина.

Похвалу Тэмуджин принял как должное. Он отломил от корневища кусочек, вытер о мокрую траву, разжевал и скосоротился. Но ничего не сказал. Он и впрямь молодец.

Все разбрелись по лугу. Земля была сырой, легко поддавалась, корней накопали много. Их промыли в воде Онона и пошли к юрте.

Из корней приготовили варево с терпким, вяжущим вкусом. Хачиун и Тэмугэ-отчигин, пока варево булькало на огне, заглядывали в котел, втягивали ноздрями запах, но, когда пришло время есть, оба, хлебнув раз-другой, захныкали.

– Перестаньте! – прикрикнула на них Оэлун. – Ничего другого у нас нет и не будет. Ешьте и помните, кого надо благодарить за это.

– Мы отблагодарим, мама! – пообещал Тэмуджин. – А вы все, мои младшие братья, помните: кто захнычет – получит по шее. Ешьте что есть. Потом мы накопаем сладких корней. Таких же сладких, как мед земляной пчелы. Я знаю, где они растут.

– А еще мы накопаем много луковиц сараны, – сказала Оэлун. – И корней кичигине. Насобираем луку, грибов и ягод. Будем работать, не умрем с голоду.

С этого времени изо дня в день, в жару и дождь, Оэлун с тремя старшими сыновьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать лук, собирать грибы, ягоды черемухи. А Хоахчин все это промывала, резала, сушила, толкла и складывала про запас. Они спешили заготовить питание на зиму. Хоахчин понемногу научилась готовить из корней, грибов и лука если не вкусную, то вполне съедобную и питательную пищу. Она взбодрилась, повеселела и уже не заикалась о том, что все они умрут. Даже жалела, что когда-то отправила на родину своего братишку Хо.

– Большой стал теперь. Помогал бы. А там живет, не знаю, как.

И Оэлун уверилась, что теперь-то они выживут. Только бы подросли ребята, только бы встали на ноги.

Зима была трудной. Бураны катились по степи, поднимая снег, гудели над одинокой юртой, словно безобразные духи-страшилища – кулчин. Дети от постоянного недоедания стали худенькими, вялыми, они почти не играли, кутаясь в шубы, молча жались к очагу. Тэмуджин за зиму сильно вытянулся, стал долговяз, нескладен, его серые глаза на худом лице казались совсем прозрачными, в них все время таилась тревожная тоска.

Оэлун решилась на крайнюю меру – зарезала кобылицу. А немного спустя волки днем, на глазах у всех, растерзали корову. Всей оравой бросились на них, отбили мясо. О еде до лета можно было не беспокоиться, зато не осталось никаких надежд сняться с этого проклятого места. Жеребенка днем и ночью держали на привязи возле дверей юрты. Волки часто подходили к самому жилью, разноголосо выли, и в темноте поблескивали огоньки голодных глаз.

Жеребенок обреченно ржал, бил копытцем мерзлую землю. Тэмуджин выскакивал из юрты, колотил обломком меча по пустому котлу; волки нехотя уходили и почти тут же возвращались назад. И однажды, отбросив котел, он с обломком меча кинулся в темноту. Оэлун побежала следом, спотыкаясь о сугробы, догнала, схватила за руку. Сын весь дрожал.

– Ты с ума сошел!

– Не могу больше! Ненавижу!

– Успокойся. Скоро весна. По теплу как-нибудь переберемся к людям.

– Люди? Нет людей! Есть только мы и волки, готовые сожрать нас.

Больше полугода они не видели ни одного человека. Порой и самой Оэлун начинало казаться, что в степи, занесенной снегом, в самом деле нет никого, только хищные звери носятся по ней в поисках добычи.

С наступлением теплых дней волки ушли. Днем жеребенка отпускали пастись. Он щипал на проталинах сухую прошлогоднюю траву, за ним неотступно следовал Джучи-Хасар.

В один из таких теплых дней, когда ноздреватые сугробы, наметенные в логотинах и за кустами харганы, подтаивали и с шуршанием оседали, Хасар прибежал с пастбища, закричал:

– К нам кто-то едет! – От радости он подпрыгивал, и с мокрых гутул летели ошметки грязи.

Все высыпали из юрты. К ним трусцой подъехал Мунлик, за хвостом его коня тянулись на поводу четыре лошади. Взглядом пересчитав ребят, Мунлик с облегчением сказал:

– Все живы-здоровы! Хвала твоим духам-хранителям, Оэлун! Я не мог приехать раньше. Люди Таргутай-Кирилтуха не спускали с меня глаз. Эти кони – ваши. Увел из табунов нойона.

– Украл? – спросил Тэмуджин.

– Пусть будет так, – согласился Мунлик.

– Я должен ездить на ворованном коне? Я – сын Есугея? – Тэмуджин насупился.

А Хасар и Бэлгутэй отвязали лошадей, повели в степь. Оэлун смутилась от неуместной горделивости сына, стала торопливо приглашать Мунлика в юрту. Там у очага уже хлопотала Хоахчин.

– Вы кочуйте к подножию горы Бурхан-Халдун, – сказал Мунлик за обедом. – Там редко кто бывает, место безопасное.

– Опять будем одни? – спросил Тэмуджин.

– Я постараюсь кочевать поблизости. Выделю вам из своего стада немного скота. Будете сыты. Сейчас Таргутай-Кирилтуху не до вас. У него была стычка с Тогорилом. Сача-беки и Алтан от него отделились.

– Это хорошо, – обрадовалась Оэлун.

– Не знаю, – задумчиво сказал Мунлик. – Что хорошо, что плохо, не сразу и поймешь. Нойоны ссорятся, а плакать приходится нам, простым людям.

Нет власти, нет порядка, нет и спокойной жизни. А лошадей, Тэмуджин, я не украл. Я только взял часть того, что по праву принадлежит вам.

Мунлика, видимо, задели слова Тэмуджина, и Оэлун сказала сыну:

– Слушай, что говорят, старшие. А то-украл.

– А не так? – заупрямился Тэмуджин. – Надо заставить Таргутай-Кирилтуха вернуть все – это будет другое дело.

Мунлик усмехнулся.

– Какой умница! Вот и заставь! Ты – сын Есугея!

– Да, я сын Есугея. И я его заставлю.

– Ты, я вижу, бойкий парень. Но тебе еще рано помышлять о таких делах. И одной бойкости для этого мало, Тэмуджин. Знаешь, почему твоего отца уважали, в чем была его сила?

– Мой отец был багатуром.

– Не только поэтому. Он делал то, что нужно всем, – мечом добывал спокойствие.

– Я буду делать то же, что делал мой отец.

– Пусть небо покровительствует тебе! А пока давай-ка подумаем, как лучше добывать пропитание.

Из седельных сум Мунлик достал сеть, железные рыболовные крючки и лесу, сплетенную из конского волоса.

– Это тебе, Тэмуджин. Будешь ловить рыбу.