Текст книги "Жизнь номер раз"

– Андрей, музыка закончилась.

– Ну и что? Тебе плохо со мной?

– Нет.

Подошли Сережка с Ольгой:

– Ну что, Андрюха, никак от своей жены оторваться не можешь?

– Не понял.

Честно говоря, я тоже не поняла.

– Вот, смотри… – И достает какую-то бумажку, читает вслух. До меня доходит смысл написанного. Боже! Это та самая бумаженция, где девчонки, сменив настоящие фамилии, написали… Елки! Там же я записана как Павлова! Он же решит, что я ему на шею вешаюсь!

– Ага, есть! Павлова Анжелика Николаевна.

Я, увидев насмешливое изумлённое лицо, только и смогла резко развернуться и пулей вылететь на улицу. Сбежать.

Какой неудобняк! Ну Ольга! Ну погоди! Ну зачем же так! Как ему теперь объяснить, что это не моя дурацкая идея – поменять фамилии. Ну Денисенко! Держись! Да, представляю, что он теперь думает. Ох!

Растрёпанная, запыхавшаяся, я ворвалась в домик. «Тук-тук-тук», – простучали каблучки по деревянной лестнице. Я рванула дверь, другую, включила свет и замерла… Шурка с Виталиком! Шурка, обнаженная, хрупкая, маленькая лежала на кровати. Испуганные карие глаза смотрят на меня. Виталька, голый до пояса, перед ней на коленях. Раздраженно обернулся к двери, лениво встал. Взгляд скорее злой, чем смущенный.

Да, не вовремя. Я смутилась. Пытаюсь вспомнить, когда же они ушли с танцев. Вдруг мне становится смешно: вот ведь одна глупенькая переживала-переживала, а зря. Тут поводов для переживания намного больше. Засмеявшись и уже овладев собой, смогла смело глянуть на них и твёрдо сказать:

– Могли бы и дверь закрыть! – Повернулась и вышла.

Да, а куда пойти? Возвращаться? Ну уж нет. Я остановилась на крыльце. Еще неизвестно, как Султан принял известие о еще одной жене. Засмеет наверняка. Да, влипла я. Интересно, а Виталик знает, что Шурочка хочет быть Андрющенко Александрой? Всё-таки когда они смылись? И что она в нём нашла? Да, он высокий, но какой-то костлявый, нескладный, лично мне к нему прижаться не хочется. Ну да, зато к Султану прилипла, как липучка. Так там такая спина, что за этой спиной от всего мира спрятаться можно. Да и плечо – вполне надёжная опора. Он сантиметров на десять меня выше, но такой крепкий, что я кажусь сама себе маленькой по сравнению с ним, маленькой и хрупкой.

Интересно, они там трахаются? Или я их спугнула? Долго мне ещё торчать здесь? Ага, вышли. Что-то долго вы, дорогие, одевались.

– Анжела, нашим не говори про нас, пожалуйста.

– Уговорила.

– Спасибо. Понимаешь, я люблю его.

– Понимаю. Это меня не касается.

Они обнявшись, ушли, а я стояла и думала. Нет, Шурка определённо сошла с ума – такое ему разрешает. Хотя действительно: меня это не касается.

Я зашла в комнату, зажгла свет. Чем заняться? Я побродила между кроватями, постояла у стола. Литровая стеклянная банка с полиэтиленовой крышкой. В крышке прорезь для денег. Это штрафная копилка. Ольга выдумала её, чтобы отучить нас «от недостойных выражений», как она объяснила. С той поры все, кроме неё, регулярно пополняли нашу копилочку. Белоснежка соблюдала свои принципы. Интересно, что бы она сказала, увидев сегодня Шурку? А могла бы она оказаться на её месте? Вряд ли, она такая рассудительная. Я отвернулась от стола, подошла к кровати, достала из-под подушки письма. Как раз никто не помешает читать.

«Анжела, здравствуй!

Всё не пишешь и не пишешь. Ты бываешь действительно невыносимой. Ты обиделась на что-то? Но я не сделал ничего плохого. Да, мы иногда не понимали друг друга. Иногда я был не прав. Но всё решалось благополучно. Объясни, в чём дело сейчас. Если я виноват, я исправлюсь. Мне трудно без тебя, без твоих писем. Я никогда не жалуюсь, ты же знаешь, но здесь не курорт, и единственное, что может поддержать меня – это твои письма. Анжела, не будь врединой, пиши.

Здесь одни парни, а разговоры всё про девчонок. Большинство не верят, что подружки дождутся их. Некоторые спорят с ними, говорят, что есть верные девушки, которые умеют ждать. А я всем говорю, что моя злючка будет только моей, что только я могу её укротить. Люди в жизни часто делают ошибки, может случиться, и ты наделаешь их. Я знаю, это бывает, сам не святой. Знай, что бы ни случилось, я пойму тебя и не брошу. Мне больно писать это, но ты можешь встречаться с парнями, ходить на танцы, в кино. Ты свободна, делай что хочешь, только (ты слышишь!) не выходи замуж. Я не верю, что кто-то может полюбить тебя сильнее меня. Вряд ли ты будешь счастлива с другим. Ты и сама это знаешь.

Я люблю тебя. Целую. Сергей».

Называется, дал отпущение будущих грехов. Ах, мой милый сказочник, если бы ты думал так на самом деле! Это очередная ложь. Ты лгать мастер. Ты всегда знал, что я хотела слышать, и говорил мне это.

Я уснула, вспоминая Федота, наши встречи, наши отношения. Я не хотела рвать отношения, написав, что ждать не буду. Хоть он мне и не нужен, я отвечу на его письма, потому что мне нужно куда-то вернуться в случае неудачи. Всё равно что консервы на черный день. Можно хранить сколько угодно. Два года – большой срок. Всё может случиться, может быть Федот и будет мне нужен. Завтра займусь консервацией.

На следующий день все величали меня не иначе как Павлова Анжелика Николаевна. Я пыталась это игнорировать, но в конце концов, сорвалась и нагрубила Степану. Он решил обидеться, легко поднял меня и забросил на кучу мешков с картошкой, стянул с ног мои сапожки, взял их подмышку, повернулся и пошёл, бросив напоследок:

– Посиди и подумай о своём поведении.

– Стёпа, подожди, сапоги отдай.

– Нет.

– Ну Стёпа… Ты хочешь, чтобы я целый день здесь просидела?

– Ага! – И ушёл.

Ёлки! Что ж делать? А ничего. Буду отдыхать здесь.

Сапоги минут через десять принёс Павлов, подал мне, поймал меня, когда я, надев их, спрыгнула вниз.

– Буянишь, Маркиза. Жалуются на тебя.

– Знаешь, это была не моя идея сменить фамилию! Мне не нравится, когда за меня решают, а потом смеются надо мной!

– А что, тебе не нравится моя фамилия?

– Не в том дело…

– Ну тогда привыкай и не злись. Тебе всё равно никуда не деться. Это судьба.

– Не решай за меня!

– Ну что Вы, Маркиза, как я смею, – и, смеясь, пошёл прочь от меня.

За неделю я привыкла не обращать внимания и не сердиться, если меня называли Павловой. Привыкла, что Андрей всегда рядом. Я была благодарна, что он не загонял меня больше в угол, не пытался повторить вечер, когда я выпрыгнула от него в окно. О себе он рассказывал мало, на мои допросы о семье отшучивался, меня тоже не расспрашивал, предпочитал разговор на нейтральные темы. Благо, их хватало. Рассказчик он был хороший… да и сейчас неплохой, только слушают его другие.

А тогда он развлекал и смешил меня, не отпускал ни на шаг от себя, был терпелив и внимателен.

Ира, наблюдая за нами, как-то сказала:

– Анжела, если ты не порвёшь с ним, дело закончится свадьбой. Подумай, нужно ли это тебе.

И я думала, но ничего не могла понять. Не могла просчитать варианты, так как было слишком много неизвестных величин. Что ж, будем выжидать. Победит тот, кто окажется более терпелив.

Так прошёл сентябрь. В октябре, перед самым отъездом, у Стёпы был день рождения. Обыкновенная пьянка в бане с продолжением. Никто посторонний этого не должен был знать, так как руководство пило вместе со всеми. Девчонки оказались брошенными ради пива и прочего. Поскучав немного, мы решили утешиться чем-нибудь вкусненьким. Выгребли из тумбочек все запасы, открыли копилку и заслали Денисенко с Филимоновой в магазин. Они вернулись с тортом и пряниками. Нас с Ирой отправили в столовую, вскипятить чай.

Вот тут-то и ждал меня сюрприз. Я, наверное, позеленела от злости, когда, открыв дверь, увидела весёлую компанию, стол, накрытый газетой, на нём пиво, рыбьи кости, несколько бутылок водки. Пьяные мужики, некоторые старшие девки, тоже очень весёлые. Но взбесило меня зрелище пьяного Султана с полуголой Оксаной на коленях. Пьяный окрик:

– Эй! Быстро закрыли дверь!

Ну и что делать? Хлопнуть дверью? Бросить в них чайник? Заорать? Глупо. Смешно и глупо. Это значит – снова дать повод смеяться над собой. Прячем, комкая поглубже эмоции. Зовём на помощь иронию и надменность. Так, маска готова, Анжела, действуй!

– Пьянствуете? Ну-ну, – стараюсь быть спокойной, прохожу, набираю в чайник воды.

 
И руки голые до плеч,
И руки голые до плеч,
Любимая, вслед поезду протянешь…
 

Ага, Лёша тоже здесь. Вместе с гитарой. И тоже пьян.

 
Но поздно, но поздно,
Но это будет слишком-слишком поздно,
И лишь останется один
Невероятно едкий дым
И тусклые мерцающие звёзды …
 

Ставлю чайник на плиту. Он закипит минут через пять-десять… Стоять и ждать здесь? Нет, я не выдержу. Лучше выйду.

– Малыш, ты куда? Иди к нам.

Я закрываю дверь и пытаюсь перевести дыхание. Что за дурацкое обращение: Малыш? В задницу! «Иди к нам…» Ну уж нет! Я туда больше не пойду.

– Ира…

А Иры-то и нет. Но туда я точно не пойду!

В комнате все мрачные. Иришка уже успела всё рассказать.

– Чайник я поставила, но забирать будет кто-нибудь другой. Я туда не пойду.

Все мрачно молчат.

– Я тоже не пойду! – Ира. Это что, из солидарности? Ах, там же был Кирилл! Я не заметила, он что, тоже с девкой? Тогда понятно.

– И я не пойду! – Шурочка испугалась. Боится разочароваться в своём Виталике. А остальные? Мрачно молчат, но тоже, похоже, боятся увидеть лишнее. Долго тянется молчание. А, гори оно всё там синим пламенем!

– Когда приедут пожарные, мы поймём, что чайник вскипел.

Слишком уж вымученные улыбки в ответ. И снова молчание.

– Девчонки, а как тортика с чаем хочется…

– И мне тоже, – у Ленки вид просто несчастный. Но вдруг в больших карих глазах мелькает смешинка, и она быстро добавляет: – Но туда я не пойду!

Всем стало смешно смотреть на эту испуганную, забавную рожицу, и все дружно рассмеялись.

– А что я смешного сказала?

И сама уже смеётся сквозь слёзы. Да это же истерика! Ещё немного, и всё перейдет в слёзы.

И тут открываются двери. Разозлённый Виталик чуть не швыряет нам на стол чайник:

– Забирайте своё добро! – И уходит, хлопнув дверью.

Чего он такой психованный? Перетрудился, неся чайник? Или недоволен тем, что его оторвали от кампании? Может, не в струю пошло наше веселье? Скорее, всё вместе.

– Какие мы сердитые! Шурка, чего это он такой?

– А я знаю?

Всё, тишины больше нет, вместо неё по комнате летают тихие реплики, издёвки, приглушённые смешки.

– Девчонки, а как тортика хочется…

И опять дружный смех, но теперь просто смешно, что в любой ситуации сладкоежкам трудно потерять аппетит. Ничто не помешало нам с удовольствием навернуть и торт, и пряники, и пирожки, и конфеты.

Перед тем, как уснуть, мы долго лежали и шептались в темноте. Стук в окно. Ольга, которая была ближе всех к окну, распахнула раму.

– Оль, позови Шурку! – Это Виталик объявился. Шурочка быстро соскочила и стала одеваться. Ленка чуть ли не с презрением процедила сквозь зубы:

– И ты пойдёшь?

– Да, а что?

– Ничего, это твои проблемы.

Шурка выскочила, застёгиваясь на ходу.

– Глупая… поманил пальчиком, она и помчалась.

– Может, она его любит.

– Ну и что? Становиться тряпкой из-за этого? Разрешать вытирать об себя ноги?

– Ты её плохо знаешь. Она ещё загнёт его в бараний рог.

– Поживём – увидим.

Постепенно разговоры стихли. Почти все спят. В комнате тишина. Тишина и темнота. Темнота выползает из-под кроватей, растекается по проходам, заглядывает мне в глаза, в душу. И вот уже в душе темно… темно и пусто. Темно, пусто и одиноко. И вряд ли что поможет от этой пустоты, темноты и одиночества.

Федот… Прости меня… Мне так плохо без тебя… Только не надо слёз. Но так плохо. Так одиноко. Я знаю, тебе сейчас тоже плохо, ты тоже одинок. Как бы я хотела прижаться к тебе, заглянуть в твои глаза… Я потеряла тебя. Через два года ты будешь совсем другим. Да и сейчас ты не тот, которого я нарисовала себе и полюбила. Мне трудно прощаться не с тобой, а со своей любовью. Да, я люблю тебя. Со всеми твоими выбрыками, которые злили меня, я люблю тебя, твои глаза, твои губы, твои руки. Я решила выбросить эту любовь из своего сердца, из души. И поэтому в душе темно и пусто, и одиноко, а сердце болит… болит и кровоточит…

* * *

На следующий день при попытках Павлова заговорить со мной я отворачивалась и уходила от него, как будто мы не знакомы. Когда он, не выдержав этого, припёр меня к стене столовой во время обеда и потребовал объяснения, я с мстительным удовольствием просветила его:

– Развод и девичья фамилия.

Он посчитал ниже своего достоинства извиняться и объяснять что-то и, взбешённый, ушёл. На него невозможно смотреть без смеха, когда он зол: он краснеет от гнева, большие серые глаза становятся ещё больше. Точь-в-точь варёный рак, который раздражённо размахивает клешнями. Я не выдержала и рассмеялась ему вслед. Злой взгляд через плечо подтвердил мне, что я добилась своего: я достала его окончательно. Я отомстила за вчерашнее. Но я вчера сдержалась и не устраивала сцен.

После обеда я написала письмо Федоту, объяснила, что поступила в институт и теперь не живу дома, поэтому не отвечала на его письма. Не удержалась и вложила в конверт фотографию. Он её не видел, я фотографировалась на документы для поступления, и мастер уговорил меня сделать открытку.

Фотография вышла странная, в коричневых тонах, поэтому мои глаза оказались карими, волосы тёмными, а я какая-то чужая, беззащитно-нежная и застенчивая. Откуда всё это взялось, и как поймал всё это объектив, для меня осталось загадкой. Эта загадка была тем больше, что фотографии на документы, сделанные этим же фотографом, были прямо противоположными. Светлые волосы, распущенные по плечам, светлые холодные глаза, расчетливый взгляд, вся подтянутая и строгая. Обе фотографии хорошие, но абсолютно разные.

Я запечатала конверт и хотела все остальные открытки, их ещё штук пять осталось, убрать в чемодан. Ира заметила их и взяла посмотреть.

– Ты хорошо здесь вышла. Ты здесь очень красивая.

Мигом остальные сбежались посмотреть. Они передавали фотографии из рук в руки, когда вошли Лёшка с Серёгой.

– Девчонки, завтра после обеда уезжаем.

– Наконец-то.

– Что это? – Лёха взял мою фотографию, посмотрел, усмехнулся. Насмешливо и оценивающе разглядывает меня. Я вижу, что он пытается найти то, что увидел, и не находит.

– Фотограф сильно польстил тебе. – Он протягивает снимок мне. – Хотя, может быть, ты в этот момент думала о себе. Уж себя-то ты любишь точно.

Всем стало неловко, и они замолчали.

– С чего ты взял, что знаешь меня лучше других? – На меня как-то вмиг навалилась усталость и равнодушие, так что я не стала никому ничего доказывать, тем более что и не нужно ничего доказывать, всё правда. Он смотрел, как я забросила снимки в чемодан, взяла конверт.

– Тебя проводить до почты?

– Нет, спасибо, я сама.

– Я всё же провожу.

Мы молча шли по дороге. Я перешагивала трещины на асфальте, стараясь не наступать на них. Он молча курил и искоса поглядывал на меня. Наконец не выдержал, спросил:

– Ты всё же решила написать ему. Почему?

– Не знаю. Мне плохо без него. Мне кажется, что ему тоже плохо.

– То есть пожалела?

– Ага. Себя. Какая тебе разница?

– Я пытаюсь понять тебя.

– А тебе это нужно? Ты за дипломом психотерапевта сюда приехал?

Он выбросил окурок, долго молчал.

– Нет. Мне просто интересно. Если ты его любишь, зачем все остальные – Андрей, я?

– А зачем тебе я? Уверена, что у тебя дома тоже девчонка осталась.

– Пока я был в армии, она вышла замуж, хотя говорила, что любит меня.

– Лёша, замуж выходят не только по любви.

– Да. Она залетела.

– Ну вот, видишь, по глупости тоже можно сыграть свадьбу.

– Вот я и пытаюсь понять.

– Лучше не пытайся. Или ты хочешь научный труд на эту тему опубликовать? Тоже лучше забыть об этом. У Стендаля уже есть трактат «О любви». Очень нудная и неинтересная вещь. Займись чем-нибудь другим.

– Зачем тебе нужен Павлов?

– Мне скучно быть одной.

– А я?

– По той же причине.

Лёша обдумывал эту мысль до самой почты. На обратном пути он уже не искал причин моего нелогичного поведения, видимо, соответствующие выводы были сделаны. Он рассказывал про армию, про Севастополь, про маму, как она переживала за него. Я поняла, что он снова решил заняться мной. Ну что ж, после увиденного мною вчера, это не удивительно. Тем более что ты, Лёша, можешь оказаться мне полезным.

Мы вернулись, когда уже почти все сидели в автобусе, что отвозил нас на поле. Все места уже были заняты. Лёха подвинул какого-то парня в очках и сел на его место, притянув меня к себе и усадив на колени. Я обняла его за плечи, чтобы не свалиться во время поездки. Он поддерживал меня за талию. Витка, сидевшая сзади нас, громко фыркнула:

– Что, Кузнецова, ремни безопасности пристёгнуты? – сказано было громко. Многие обернулись посмотреть, в чём дело. Меня позабавил злой взгляд Павлова. Вита, спасибо. Я не думаю, что ты хотела помочь мне, но ты это сделала. Ситуация почти эквивалентна вчерашней, когда я увидела Оксанку на коленях у Павлова. Правда, верхняя часть одежды у меня на месте, но я не думаю, что эффект был бы больше. Интересно, сколько времени он сможет игнорировать меня? Он сам сказал, что его злит, когда я с Лёхой. Когда он сорвётся? И что это будет?

* * *

После ужина, когда все собирались на танцы, красились и переодевались, меня выловил в коридоре Борода:

– А-а-а, Кузнецова, тебя-то мне и надо. График дежурств видела?

– Нет.

– Хочу огорчить тебя. Ты дежуришь по кухне. Тебя там уже ждут.

– Ёлки…

Бл… ин горелый! Везёт как утопленнице. Последний день, а я дежурю по кухне. Еще пару раз тихо матюкнувшись, пошла в столовую. Инка с Леркой уже чистили картошку. Я взяла нож. Откуда их берут, такие здоровенные? Прямо ятаган, а не кухонный нож. Горько вздохнув, начала отбывать трудовую повинность. Девчонки тоже были невеселы. Минут пятнадцать мы молча страдали втроём. Потом появился Лёха:

– Твои сказали, что ты здесь. Ну что, танцы накрылись?

– Лёша, не издевайся. Сам ведь видишь.

– Вижу. Это не я, это ты издеваешься. Над картошкой. Тебя не учили никогда, как это надо делать?

– Как умею, так и делаю.

– Давай сюда нож! – Забрав у меня этот ятаганище, Демченко начал быстро и ловко очищать картофелины от кожуры.

– Неплохо. Можно сказать, специалист.

– Учись, пока я живой. Очень хочешь на танцы?

– Да вряд ли успеем. На полчаса не стоит и идти.

– Сегодня последний день, можно гулять всю ночь. Если хочешь, возьмём гитару и пойдём к нам.

– А кто ещё будет?

– Никого. Только мы. Тебе это не нравится?

– Я знаю другое место, более интересное.

– Да?

– Ты сам мне его показал.

– А-а-а, – он рассмеялся, – так ты согласна?

– Да.

– Вот и чудно.

В конце концов, мы управились с картошкой… вернее, они управились. Я сидела и развлекала их своей болтовнёй ни о чём. Инка с Леркой побежали переодеться на танцы, Лёшка пошёл за гитарой. Меня, едва я переступила порог, встретил твёрдый голос Виталика:

– Свет включать не стоит.

Я поняла, что и входить не стоило, повернулась и вышла.

Я стояла на крыльце, смотрела на свет из окон домов, пробивающийся сквозь ветви деревьев, и лёгкая грусть и тоска по дому, домашнему уюту начала просыпаться во мне. Странно, я всё время хотела сбежать из дома подальше, сбежать и не возвращаться. Откуда эта грусть, это сожаление? Какая ерунда! Это просто очередной приступ одиночества. Сейчас придёт Демченко, и всё будет нормально.

Вот и он. Идёт, что-то насвистывает.

– Ты чего курточку не надела? Замёрзнешь. –  Меня выперли из комнаты, даже зайти не дали. –  Кто?

– У Виталика спроси.

– А-а. Ясно. Ладно, я тебе свою отдам.

– А ты?

– Я морозостойкий.

Он накинул мне на плечи свою куртку и, держа её за обе полы, притянул меня к себе, рассмеявшись:

– Ага, попалась, которая кусалась. Теперь так просто от меня не удерёшь.

Не в том я настроении, чтобы удирать от тебя. Мне некуда податься, и поэтому я сегодня с тобой. Сегодня моё лекарство от одиночества – это ты.

– Ты же видишь, я никуда не удираю.

Глаза… Тёмные, темнее ночи. Они всё ближе. Всё замерло внутри… Да, вот он, тот момент, когда уходят сомнения. Целуй меня. Целуй и ласкай. Мне нужна твоя нежность, чтобы излечиться от одиночества. Я не умею быть одна. Я не могу быть одна!

Свет вырывается на крыльцо из открытой двери. Лерка с Инкой, смеясь, выскочили из домика, резко замолчали и вновь прыснули от смеха, сбегая по ступенькам.

– Лёш, похоже, это уже в наш адрес.

– Ага. Может, лучше пойдём отсюда?

Мы по тропинке спустились к речке. Влажный, прохладный воздух пахнет осенью. Осень везде. Осень плещется в холодной тёмной воде, осень кружится в воздухе и, шурша опавшими листьями, стелется по земле. Я чувствую её наощупь. Её руки нежны, как бархат, но её прикосновение колет, как ветви шиповника. Она горит, как огонь, но сгорая, несёт холод промозглых туманов. Я слышу её: грустно и нежно осень шепчет мне жестокие, злые слова. Каждый раз она приносит мне один и тот же подарок – лишний год в моей жизни. Каждую осень я становлюсь старше ровно на год. Я не хочу этих щедрот, но она смеётся надо мной, и мы обе знаем: мне никуда не деться от этого.

Ну что ж, привет! Мы снова встретились. Восемнадцатый раз. Сколько ещё встреч у нас впереди? Ты смеёшься. Твой смех похож на шелест листьев. Ты знаешь, но не скажешь мне. Ну что ж… привет!

– Анжела…

– Да?

– Иди ко мне.

Сидя на перевёрнутой лодке, Лёшка перебирает струны. Что-то грустное-грустное плыло в воздухе, отражаясь от воды, путаясь в ветвях ивы и вновь возвращаясь к нам.

 
На ковре из желтых листьев
В платьице простом
Из подаренного ветром крепдешина
Танцевала в подворотне осень вальс-бостон…
 

Как странно созвучны наши мысли. Из всех песен он выбрал именно эту. Может, действительно существуют люди, способные читать чужие мысли? Но если даже и так… сегодня мне нечего стыдиться. Так хорошо и грустно на душе. Лёгкая тихая грусть как мотылёк порхает по струнам. Песня сменяет песню, тихий приятный голос поёт мне о любви и нежности. Какой волшебный вечер.

Он откладывает гитару:

– Иди ко мне…

И я, как зачарованная, иду. И вот уже вместо гитары на его коленях я, и что-то дрожит во мне, как струна, и его поцелуи на моих губах, и на шее, и на груди. Пуговицы расстёгнуты, и жаркая рука ползёт по спине, отыскивая застёжку лифчика. А в голове туман. И проходят мимо подробности того, как щёлкнула застёжка, как сползает с плеч, обнажая их, кофточка. Только поцелуи, как плащ, покрывают плечи, руки, грудь.

– Я люблю тебя, Анжела, если б ты только знала, как я тебя люблю…

Я чувствую голой спиной шершавое дно лодки, но мне не хочется думать об этом. Я слышу только жаркий шепот, но смысл сказанного не доходит до меня.

Только нежные руки на моём теле.

– Я хочу тебя. Я больше так не могу… Одна-единственная ночь…

И что-то откликается внутри, я выгибаюсь навстречу его рукам, его губам.

– Я сделаю тебя счастливой…

Вж-ж-ж-жик! Поехала вниз молния на брюках.

– Я люблю тебя…

Жаркие руки спускают вельвет всё ниже и ниже. Меня охватывает озноб.

Сознание резко возвращается, как будто сменили слайд в диапроекторе, и я, как со стороны, вижу себя почти полностью раздетую на перевёрнутой лодке. Меня вмиг начинает трясти, то ли от холода, то ли от страха. Губы не слушаются меня, и хриплый шепот неузнаваем:

– Нет, Лёша, не надо.

– Что?

Тёмные глазищи, в которых я тону. Я снова чувствую туман, обволакивающий меня, и из последних сил сопротивляюсь, пытаясь сохранить рассудок, и понимаю, что всё напрасно.

– Не надо, я прошу. Пожалуйста, не надо.

– Анжелка, не ломай меня.

– Ну я прошу!

– Анжела…

Он продолжает целовать меня, а я, понимая бесполезность своих попыток, срываюсь на слёзы. Он несколько минут удивлённо смотрит на меня и отпускает, садится рядом, взлохматив волосы, и отворачивается.

– Извини, я не хотел тебя обидеть.

Меня всё ещё трясёт, и я, уткнувшись лицом в колени, всхлипываю и размазываю слёзы по щекам. Накинув мне что-то на плечи, он притягивает меня к себе и начинает вытирать слёзы:

– Успокойся. Ничего страшного не случилось. Всё будет так, как ты захочешь. Ты поняла? – Отведя волосы, падающие на лицо, и приподняв мой подбородок, он заставляет смотреть себе в глаза: – Успокойся, ты не должна меня бояться. Я не собираюсь тебя обижать. Я люблю тебя. Всё будет так, как ты скажешь.

– Я не хочу этого…

– Я понял. Не хочешь – и не надо. Одевайся. – Он отвернулся, закурил, отошел на мостик.

Я быстро натягивала брюки, лифчик, кофту, не веря, что всё кончилось таким образом. «Не хочешь – и не надо…» Лёха, если б ты знал, как я благодарна тебе.

Он курит и молчит. Наверное, злится на меня. Может быть, тихонько сбежать?

– Не уходи… – Три шага, и он уже рядом. – Не уходи, пожалуйста. По-моему, я уже доказал, что ты можешь мне доверять.

Он притянул меня за плечи к себе:

– Ты останешься?

– Да.

– Ну вот и хорошо.

– Лёша…

– Да?

– Спасибо тебе…

– Глупая ты. Благодарят обычно совсем за другое.

Он поднял упавшую гитару.

 
Солнце сквозь листву, солнце сквозь листву
Озаряет лица.
Вижу я тебя, вижу я тебя
И хочу добиться
Той любви большой, той любви большой
Полной чар и ласки.
Эту ночь с тобой, эту ночь с тобой
Я провёл, как в сказке.
 

– Ой, Анжелка, Анжелка… как ты меня жестоко обломала! Слушай, Анжелка, а что ты вообще знаешь об этом?

– О чём?

– Ну об этом… в общем, об отношениях мужчины и женщины.

Мне не нравится, что он смеётся надо мной. Как будто я действительно беспробудная дурочка.

– Ну расскажи. Что, по-твоему, творится ночью в закрытых спальнях?

– От этого рождаются дети.

– А-а-а… Ну самое главное ты всё-таки знаешь! – он всё ещё забавляется, ему, видишь ли, весело. – А как ты думаешь, дети всегда рождаются?

– Нет.

– А почему?

– Ну бывают какие-то отклонения, и мужчина или женщина оказываются бесплодными, тогда детей в семье нет.

– Я не об этом. Ты что-нибудь знаешь о предохранении?

– Ну да, резинки есть.

– Вот и смотри: люди не хотят иметь ребёнка, пользуются резинками, но всё равно это делают. Почему?

К чему это он ведёт?

– Я не знаю.

– Тебе никто не говорил, что это может быть приятно, а иногда и сказочно приятно?

– Это для мужчин.

– А для женщин?

– А для женщин – это супружеская обязанность.

– То есть?

– Ну она ему даёт, когда он хочет.

– Ага… – Кажется, я его озадачила, ему уже не смешно. – Ну а Шурка, почему она даёт Виталику?

– Она любит его. И вообще, она глупая.

– Ага. Вот как. А ты… тебе было неприятно, когда я тебя целовал? Это тоже была обязанность?

– Нет.

– То есть тебе было приятно?

– Лёша, я не понимаю…

– Ты ничего не понимаешь! Чего ты боишься? Что можешь залететь? Так ведь если предохраняться, можно и не залететь. Ты боишься, что будет неприятно, но ты даже не пробуешь!

– Я не хочу, чтобы мой будущий муж всю жизнь попрекал меня за то, что я не дождалась его.

– Ага. Вот в чём дело. А если твой будущий муж – это я?

– Тогда ты не будешь расстроен, что немного подождал.

– То есть сначала свадьба, потом постель?

– Вот именно.

– Но ведь сейчас не прошлый век, и простыни на ворота не вывешивают.

– Лёша, я не хочу дальше развивать эту тему. Перестань, хорошо?

– Ну, мне просто интересно.

– А мне нет. И вообще, уже поздно. Пора домой.

– Анжелка, да ладно тебе… Не заводись. Не хочешь, я не буду… – Он снова взялся за гитару. Перебирает струны, но что-то волшебное уже исчезло, и мелодия не складывается. – Да, ты права, уже поздно. Нам надо вернуться.

Он проводил меня до крыльца и, не попрощавшись, не поцеловав меня, исчез в темноте. Ну и ладно! С чего это он решил, что я буду выполнять его прихоти? Пошёл он!..

Наши уже спали. Быстро раздевшись, я нырнула под одеяло.

– Анжелка, ты где была? – Ольга, оказывается, ещё не уснула.

– Гуляла.

– Я понимаю, что гуляла. С кем?

– Как будто ты не знаешь. С Лёхой. А что?

– Тебя Павлов искал. Был очень зол.

– Это его проблемы.

– Он тут чуть дверь не вынес.

– Нам эта дверь больше не понадобится – завтра уезжаем.

– А-а-а. Ну спи. Я тебя предупредила.

– Спокойной ночи.

Какой длинный день! Только очутившись в постели, я поняла, как устала. Волна усталости охватила всё тело и потянула куда-то в темноту, в забытьё…

– Анжелка, вставай!

– Опять начинается! Анжелка, проснись!

– Иди сама разбирайся.

Щеколда не выдержала, полетели щепки, дверь распахнулась.

– Где она? – Султан. – Анжелка, иди сюда, поговорить надо!

– Завтра.

– Я тебе сказал! Иди сюда!

– Закрой дверь!

– Хуже будет!

– Завтра.

– Анжелка, тебе лучше выйти. Он пьяный. Иди сама разбирайся.

Девчонки перепуганы. А он действительно в бешенстве:

– Анжелка, последний раз говорю, иди сюда!

– Бля… Иду! – Еле-еле нашла брюки, сапожки, накинув прямо на футболку курточку, растрёпанная и заспанная, выхожу в коридор. Да, картинка! Действительно пьян. И действительно зол. Ну и что дальше?

– Ну и?

– Ты где была?

– А тебе не всё равно?

– Здесь я спрашиваю.

– С чего бы это?

– Ты где была?

Я смотрю в пьяные, бешеные глаза и думаю: если я его пошлю открытым текстом, получу по морде или нет? Нет, пожалуй, лучше не рисковать.

– Кто ты такой, что я должна отчитываться?

– Я люблю тебя.

– Правда? Ну и что?

– Я люблю тебя.

– Только-то? Ты считаешь, что это даёт тебе право устраивать скандалы?

– Всё было так хорошо, и вдруг ты опять с Лёшкой.

– Вдруг! Ха-ха! Вдруг! Не смеши меня! Я не такая дура, чтобы не понять, куда меня посылают, когда вижу тебя с очередной шалавой!

– Ты про вчерашнее? Считай, что отомстила.

– Вот и ладушки, я иду спать.

– А Лёшку я прирежу, если ещё раз увижу с тобой.

– За что? За то, что помог картошку чистить?

– До трёх часов ночи?

– Чего ты боишься?

– Если с тобой что-то случится, я его убью. Я его уже предупредил.

Вот как? Интересно, что это было?

– Ну и что он сказал?

– Сказал, что ты не хотела.

– Я действительно не хотела.

– Тогда зачем пошла с ним? – Он навис надо мной, упершись руками в стену и перекрыв проход. Сзади шершавое дерево стены, впереди злой прищур серых глаз. Что ему нужно? Что он хочет знать? Что я это сделала назло ему? Оттого, что мне было плохо и безмерно одиноко?

– Мне интересно с ним, и я доверяю ему.

– А мне нет?

– А ты и не пытался оправдать моё доверие.

– Ты про Оксанку? Это была ошибка.

– Как быстро ты это понял?

– Не издевайся.

– Андрей, я устала. Я хочу спать.

– Cкажи, что простила, и я уйду.

– Я подумаю и скажу тебе об этом завтра.

– Вот так, да? А я тебя не отпущу. – Действительно, угроза реальна.

– Ты думаешь, мне понравится такое отношение?

– Я никому тебя не отдам.

– Андрей, не говори глупости. Пропусти меня, я хочу спать.

Стоит, молчит и смотрит. Ну и долго ещё?

– Андрей, я хочу спать.

Медленно опустил руку, но с места и не двинулся. Ну что ж, и на этом спасибо. Я проскользнула мимо:

– Спокойной ночи.

Смотрит совсем в другую сторону. Интересно, завтра он про это вспомнит?

Юркнув в комнату, я осторожно закрыла дверь.