Текст книги "Поздняя любовь (сборник)"

Почти задремавший под стук колес Прянишников встрепенулся и взял со столика электронную книжку, чтобы перечитать народную мудрость, собранную Внутренним предиктором:

«Обязанность без любви делает человека раздражительным.

Ответственность без любви делает человека бесцеремонным.

Справедливость без любви делает человека жестоким.

Правда без любви делает человека критиканом.

Воспитание без любви делает человека двуликим.

Ум без любви делает человека хитрым.

Приветливость без любви делает человека лицемерным.

Компетентность без любви делает человека неуступчивым.

Власть без любви делает человека насильником.

Богатство без любви делает человека жадным.

Вера без любви делает человека фанатиком.

Есть только одна великая и преображающая сила – любовь».

Заставить бы правителей читать эти слова по утрам и перед сном, как молитву, авось поумнеют! Прянишников усмехнулся на само собой выскочившее русское «авось», – значит, не поумнеют.

А хохлы и читать, пожалуй, не будут. Зачем им? Свой выбор они сделали. Решили, что уж если мериться деньгами, то без русских сомнений и стыдливости. Вот и полезли из всех щелей господские замашки сформировавшейся лакейской психологии. И ведь не властители заболели, а те, кто мнит себя народом. Решают, кто им брат, а кто нет. Выбирают себе мать и родину почище. Запутались, где кончается реальность и начинается мир, в котором исполнена заглавная мечта толпы – запасти в хате, которая «с краю», дармовые «бочки варенья и коробки печенья», которые сработают для них ни на что другое не способные примитивные существа, только формально называющиеся людьми.

Потом Прянишников подумал, что для любви все-таки нужно увидеть встречное движение, хоть самое слабое. Абстрактно полюбить того же Толю или сходящих с ума малороссов у него получается плохо.

Это рассуждать о любви хорошо. Сделать как? – вот в чем вопрос. И еще многое, что проповедует Внутренний предиктор, объяв чуть не все науки, – как сделать?

Да и не во всем они правы, эти анонимные умники. Вот в естественных разделах, например, доверились квазинауке, уверовав в торсионные поля и магию воды. И этот их отталкивающий тяжеловесный слог текстов и лекционный стиль изложения любого материала с привлечением одних и тех же готовых и тасующихся в зависимости от темы кусков навязываемого «мировоззренческого стандарта», неизбежно приобретающего черты штампа…

В круге единой терминологии и определений – не концепции уже, а теории жизни, Пряничников уставал не меньше, чем от неподъемных мыслей о смысле земного бытия. Поэтому в «Мертвой воде»[6]6
  Теория устойчивого общественного развития в преемственности поколений, предложенная Внутренним предиктором СССР


[Закрыть] он искал и ценил больше воду живую: анализ русского слова, поиск скрытых смыслов, приобщение к Пушкину, рассказы о поворотных событиях жизни, – все те отступления от главной темы, в которых сквозь маску пережитого прорывалось сохраненное в первозданной чистоте детское любопытство и юношеское стремление узнать, которые только и дают человеку возможность состояться.

Но, несмотря на все свои сомнения и поднимающееся раздражение от умничающих стариков, перед тем, как впасть от этого в непременную тоску, Прянишников все-таки успевал порадоваться тому, что они есть, – светлые головы в погруженном во мглу обществе. Они есть, и они светят. А значит, непременно появятся и другие огоньки, и возникнет незримая связь между ними, и воссияет, наконец, свет, который даже незрячим поможет увидеть прямой путь промысла.

«Чумазый может» (2)

Голова Прянишникова совсем склонилась набок, готовясь задремать, но тут поезд медленно, из последних сил, подтянулся к станции, и, передернувшись напоследок всеми своими вагонами и противно проскрежетав колесами, замер у перрона.

Это была большая остановка, где менялась локомотивная бригада, состав заправляли водой, и вдоль него проходили рабочие, проверяющие техническую исправность тележек. На всех таких станциях Прянишников выходил и бродил вдоль вагонов, разминая ноги.

«Сыночки, купите яблочки!» – метрах в пятидесяти от перрона, за железным забором, отделяющим территорию станции от привокзальной площади, почти прильнув к заборным трубам, высоко поднимала красное маломерное ведерко пожилая женщина в видавшем виды шерстяном платье и темном цветастом платке.

Вся станция была перекрыта заборами, ограждениями и турникетами на вход и выход. Попавший за решетку местный озабоченный народ вместе с пассажирской братией, одетой кто во что горазд, дрейфовал мимо киосков, павильонов и прилавков лицензированных продавцов, торгующих втридорога, и здания вокзала, одна из дверей которого вела в супермаркет, немного сбивающий перронные барыши. Стесненное у путей пространство было относительно свободным только в небольшом внутреннем сквере вокзала, где настроение продать хоть что-нибудь оживлял памятник местному подвижнику. Когда-то он был обласкан советской властью за призыв не ждать милостей от природы, а забирать их у нее, – теперь вот тоже оказался за решеткой.

Почему-то Прянишникову вспомнился Генка Курепин, которого он пару недель назад, направляясь на юг, увидел на одной из московских станций. Поезд почти плыл вдоль перрона, так что у Прянишникова было достаточно времени разглядеть пожилого мужчину с высоко поднятой головой и прыгающей походкой, тянущего за собой сумку на колесиках. Знакомые жесткие вихры, разлетающиеся во все стороны, большие мясистые уши с торчащими из них седыми волосинками, открытый лоб, упрямство во взгляде, узких ноздрях, бритом подбородке – вылитый Курепин.

Прянишников уверил себя, что это Генка еще потому, что лет двадцать назад, когда часто ездил на электричках, собирая отзывы на свою диссертацию, среди вышедшей на той же станции толпы выделил и хорошо рассмотрел пару, которая вела себя как зять и теща. Прянишников ни секунды не сомневался, что это Генка с тещей, из чего следовало, что хитрый Курепин, женившись, пристроился где-то в Москве или поблизости, но, благодаря опустившим страну демократам, ничего не приобрел и мыкается, как все.

То, что они с тещей мыкаются, было в их движениях и в глазах, – эта общая растерянность, особенно характерная для простых москвичей, временно лишенных возможности отличаться от провинции. Тогда они вместе тянули за собой полную продуктами новую сумку на колесиках. Не исключено, что двадцать лет спустя Генка тянул за собой ту же самую сумку, – он очень бережно всегда относился к своим вещам.

Генка, как и Прянишников, был из интернатских «ежиков», но из соседнего класса, десятого «ж». Сегодня Прянишников мог поклясться, что с первого взгляда они с Генкой ревниво следили друг за другом, старательно избегая сближения не только из-за свойственной юношам застенчивости, но и по причине большой внешней и внутренней схожести, которую чувствовали оба. Черты лица Прянишникова с возрастом смягчились, нос его перестал казаться большим, с ним гармонировали маленькие глубоко посаженные глаза, умеющие смотреть, подбородок окреп, кожа была ровной и загорелой, и вообще он приобрел определенную привлекательность, а вот в десятом классе они с Генкой были очень похожи некрасивостью формирующихся черт: и остротой выделявшихся носов, и глазами, и детской припухлостью щек, и гладкими подбородками. Генка был только чуть покрупнее, пожилистее, повыше ростом и по-другому говорил, – рублеными фразами, отрывисто, с ноткой вызова в голосе.

Игнат был чуть лучше Генки по математике, Генка чуть лучше Игната по физике, а в целом у них были примерно одинаковые, ниже средних среди поступивших в интернат, способности к точным наукам, и тянуться за лучшей половиной им удавалось за счет определенной степени прилежания и ответственности.

На мехмат они поступили и закончили его тоже одинаково, без больших проблем и успехов, двигаясь параллельными курсами по разным отделениям и изредка сталкиваясь, когда не было возможности проскочить мимо: «А, это ты! Как дела? Нормально? Ну, давай, увидимся». После распределения, которое проходило у них в разное время и разных местах, Генка пропал из видимости одноклассников и однокурсников, – также, как и Пряничников, – и вот вынырнул со своей тележкой, заставляя вспоминать давно позабытое…

Неужели это он? А кто же еще?

Генка Курепин светился в памяти маячком, направляя Прянишникова во времена учебы в интернате и университете, а как ни удивительно казалось это Прянишникову, и как он не оспаривал это наедине с собой, но время учебы сложило его характер и в значительной мере определило судьбу, не очень похожую на ту, о какой мечталось в детстве. Частенько он задумывался об этом и пытался ответить, почему так произошло, и могло ли у него получиться иначе, но ничего лучше того, что случилось, не мог придумать.

Зарешеченная станция, поймавшая поезд на сорок минут, уже давно осталась позади. Вагоны снова покачивались на поворотах и постукивали колесами о рельсы, укачивая пассажиров и задавая им ритм бездеятельного существования.

Наши соседи продолжали ехать вдвоем. Они по очереди поужинали, попили чай и улеглись по койкам.

Толя продолжал перелистывать что-то небывало остросюжетное. Прошлой ночью он спал мало, и, судя по всему, опять собрался бодрствовать под ночником часов до двух-трех.

Прянишников выспался днем и знал, что не заснет даже при таком осторожном свете. Уставший читать при искусственном освещении, он отложил книжку и всерьез ударился в воспоминания, решив перебить ими и надвинувшийся вечер, и предстоящее полуночное бдение.

Прянишникову было неполных шестнадцать лет, когда судьба подсказала ему, как складывается мир людей, как он преображается в своем развитии, и какова в этом сложении роль людей, способных подняться над собой.

Вместе с сотней школьников из разных областей страны он приехал в летнюю математическую школу в молодой городок биологов на Оке, спланированный вписаться в живописные ландшафты и донести своими широкими улицами, ухоженными скверами и вольготно прячущимися в зелени парков типовыми высотками простую мысль о просторах русской земли, дозволяющей и в городах жить, а не мучиться по прихоти и для выгоды чужого ума.

Городок располагал увлекающиеся натуры обманчиво мечтать о наступающем уже новом человечном времени и неизбежно притягивал к себе, особенно первое время, не только ученых, но и деятелей культуры, – режиссера Никиту Михалкова, например.

Игнату Прянишникову понравилась очевидная футуристичность архитектурного решения высокого и прямого как стрела центрального проспекта с редкими жилыми зданиями и институтами, по которому они два дня прогуливались с сопроводившей его до места и всему радующейся восторженной его мамой. И молочные коктейли в магазине, особенно вкусные после прогулки в насыщенном кислородом воздухе, ему понравились. И экскурсия в один из институтов, где люди в белых халатах показывали ребятам свои лаборатории, и где в комнате с белыми перфорированными стенами, на монохромном мониторе первого увиденного Игнатом компьютера, в хитрой игре на выживание крутился по экрану зеленый человечек, съедая все другое зеленое, что там было, пока не оставался один среди пустого серого мира.

Но теперь, спустя тридцать с лишним лет, Прянишников понимал, что все это был только благоприятный фон для того, чтобы он понял и удивился людям, с которыми общался, и которых видел со стороны, и о которых только слышал, – и уже всю жизнь потом мог не только догадываться, но и знать о существовании в людском многообразии таких же, как он, и много лучших него, и настолько лучших, что дух захватывало от одной мысли, что они есть.

Почему-то Игнат от своей области приехал в школу один. Вряд ли не было больше земляков, прошедших предварительные испытания на месте. Скорее всего, не поехали. Хохлов еще здесь не было, ребят из Сибири и с Севера – там были свои интернаты. Зато собралось много белорусов и ребят из ближних к столице областей. Много было тамбовских, – Игнат связал это с тем, что уроженцем Тамбова был Колмогоров, придумавший эти интернаты для одаренных детей из провинции.

Как бы то ни было, соседом Игната по комнате в общежитии и по парте на период летней школы оказался скромный пацан из тамбовской деревни, которого тоже привезла мама, женщина в платочке, не ставшая, как мама Игната, гулять и искать, где переночевать, а сразу уехавшая.

Прянишников натужно покопался в памяти, вспоминая, как звали того парнишку, – не вспомнил. Без имени парень мог потеряться в проявляющихся смутных картинках, и Прянишников решил обозвать его Сашей. То, что он помнил о его внешности: крепкое сложение мальчишки, не чуравшегося работы по хозяйству, короткие волосы с кудрявым чубом и светлое, рубленое по-тамбовски прямыми углами лицо, – вроде бы не противоречило выбранному имени.

Жили они в университетском общежитии биофака и там же занимались, в больших лекционных комнатах на первом этаже. Этажей в здании было не меньше пяти. Если бы Прянишников вспомнил, был ли там лифт, он нарисовал бы и девять – здание ему запомнилось высоким. Располагалось оно на задах и пониже городских застроек, на крутом берегу, под которым по зеленым лугам сбегала далеко вниз к извилистой реке натоптанная тропинка. От высокого центрального проспекта к берегу и общежитию вела боковая аллея. По обе стороны вдоль нее стояли рядками жилые пятиэтажки из красного кирпича, в одной из которых был магазин, где продавали лакомство – молочные коктейли, коричневые и белые шарики развесного мороженого.

Саша в своей деревенской школе был круглым отличником и недосягаемым для ровесников учеником, – таким же, как Игнат в своей, и как добрая половина вызванных в летнюю школу кандидатов. Были, конечно, среди них и не отличники, и даже фактические двоечники и троечники по языкам и гуманитарным предметам, которым натягивали удовлетворительные оценки за успехи в точных науках.

– Задача летней школы, – сказала на вводной лекции завуч интерната, куда они поступали, – посмотреть на ваше умение овладевать новым материалом и отвечать у доски. Сделайте так, чтобы учителя вас заметили. Будьте активными, тяните руку, правильно излагайте свои мысли, и все у вас получится!

Кандидатов на поступление разделили на два больших класса, будущие десятые «е» и «ж», – дополнительные к первым пяти классам двухгодичников, поступивших в интернат после восьмилетки без дополнительного летнего фильтра.

Учеба заключалась в выдаче домашних заданий по физике и математике со ссылками, где об этом можно почитать, и разборе этих заданий на следующий день у доски. Если учебный материал был незнакомым, разобрать его было проблематично. Нужные книги были в естественном дефиците, а без них осилить новое в непривычной обстановке, да еще с учетом кажущегося безделья вокруг, было очень непросто.

В первую же неделю выявились явные лидеры, которые как будто заранее перерешали все эти задания, и которых учителя спрашивали уже только по необходимости. За оставшуюся половину мест шла вялая борьба тех, кто что-то когда-то разбирал и с помощью подсказки мог дать частичный ответ. Игнат и Саша оказались на вторых ролях. Игнат пару раз поднимал руку, и его приметила учительница по физике: задавала наводящие вопросы, он отвечал. Саша сидел молчком, и учителя не догадывались, что он решал многие задачки из тех, которые они давали, – это видел Игнат, подглядывавший в тетрадку соседа. Однажды утром он не выдержал и спросил у Саши:

– Почему ты молчишь? Я же вижу, что ты все решаешь. Последняя неделя пошла. Тебя не возьмут, если не будешь отвечать!

Саша уже заправил свою постель и убрал в тумбочку лишние вещи, как всегда аккуратно их разложив по своим местам, – не хуже Игната, которого мама давно приучила убирать за собой. Услышав вопрос, он задумался и сделал лишнее движение рукой по заправленной постели. Потом выпрямился и, посмотрев в глаза Игнату, ответил:

– Я не все эти задачи знаю. Не уверен, что решу. Мне надо попробовать. А потом уже бывает поздно.

– Тебе уже некогда пробовать! Ты соображаешь лучше меня, – наседал на него Игнат. – Ты не жди других, а сразу сам тяни руку. Сообразишь у доски. Если затормозишь, училка подскажет, она всем подсказывает!

– Так не очень хорошо.

– Что не хорошо?

– Не хорошо надеяться на других.

– Ты и не надейся, сам будешь решать! Неужели приятно сидеть, когда другие, не лучше тебя, получают плюсы и плюс-минусы, а у тебя ноль? Я же вижу, что ты лучше многих! А получаешься никаким!

– Тебе просто надо поднять руку, не думая, – продолжал Игнат. – Вот увидишь, у тебя все получится. Давай, прямо сегодня решись и иди к доске. Давай, а то будет поздно.

Саша молчал. Он и так уже наговорил больше обычного.

А Игнату очень хотелось, чтобы Саша поступил вместе с ним. В жизни должна быть справедливость. Будет не честно, если Игнат поступит, а Сашу не возьмут. Черт бы побрал эту его деревенскую застенчивость!

Игнат почему-то знал, что ему до положительного решения остался только один шаг, и он сделает его сегодня. На сегодня была тема, которую он штудировал перед городской олимпиадой. Наверняка там будет какая-нибудь задачка, решение которой он знает. Вот бы хорошо было отличиться сегодня вместе с Сашкой!

Внутренне чувство Игната не подвело. Подкинув завязанный на голове хвост и блеснув глазами из-под стекол очков в тяжелой оправе, учительница по физике закружила на доске задачку про траекторию движения точки на колесе и, как всегда улыбаясь, пригласила ее решать.

– Почему мало рук? Маша и Игнат? Давай, Игнат.

Как же называлась та кривая, уравнение которой вывел и которую нарисовал Игнат на доске? Прянишников даже удивился, как туго вспоминалось то, что он не должен был забывать. В голове болталась лемниската Бернулли, связанная с бесконечностью… А про колесо было другим словом, похожим на само движение… Циклоида? Ну да, скорее всего. Как он мог позабыть?..

Учительница радостно оглядела чисто записанный на доске вывод, который снимал последние сомнения с уже намеченного ею решения по Игнату.

– Умница! – сказала она, и Игнат понял, что поступил.

Сев за парту, он даже не очень вслушивался в следующие задания и только толкал локтем соседа, напоминая об утреннем разговоре.

В самом конце двухчасового урока, перед обедом, в классе установилось неловкое молчание. Учительница нарисовала последнюю задачу и призывала уже не решить ее, а хотя бы дать идею решения, но желающих не было.

– Саша? – удивилась учительница.

Саша решительно вышел к доске и нарисовал на ней формулу, потом осторожно еще одну и вдруг смутился. По его невозмутимому и даже заторможенному лицу невозможно было понять, как он паникует. Один Игнат угадал это, встретившись с ним взглядом.

Саша посмотрел на учительницу. Потом снова на Игната и опять на учительницу, но она молчала.

Это был первый раз, когда она не подсказывала. И это было не честно. Никто в классе не знал решения этой задачи. Все умники, которых она выделяла, притихли. За что она так поступает с Сашей?

– Нет, не то. Садись, пожалуйста, – сказала она. – Задача снимается с рассмотрения. Советую порешать ее на досуге. Я вам это настоятельно рекомендую, чтобы избежать неудобного подарка судьбы на вступительном экзамене в университет.

Когда через пару дней в их классе зачитали полученные кандидатами баллы и назвали фамилии поступивших, Игнат успокаивал себя тем, что если бы у Саши не получился минус, а так и оставался ноль, он бы тоже не поступил, но все равно было чуточку неприятно и стыдно сознавать, что у соседа не получилось, и что, может быть, уезжающая домой пассивная половина уступила не более достойным, а более ловким.

Про ловких он подумал еще потому, что, поддался их разговорам и не пошел на лекцию Колмогорова – одного из авторов нового школьного учебника алгебры, и поэтому необыкновенного в представлении Игната человека. Робкий ропот учителей его школы, считавших старые учебники лучше, конечно, вползал в его уши, но, не задерживаясь, вылетал оттуда. Игнат видел очевидное – человек специально придумал показать, что математика едина, и что в ней есть, чем удивить способного школьника, которому скучно с туго соображающими ровесниками. Наверное, академик и таланты придумал собирать в интернаты из желания удивить и готовности удивляться.

В коридорах говорили, что раньше, пока не пошатнулось его здоровье, академик с удовольствием преподавал и в интернате, и в летних школах. Теперь же он в учебном процессе не участвовал, но вот пообещал приехать прочитать лекцию и приехал, наперекор всем сомневающимся.

А Игнат, так хотевший увидеть и послушать этого человека, взял и ушел с его лекции. Сбили его с панталыки и незнакомые шумные люди, приехавшие с Колмогоровым из Москвы, и вдруг возникший на первом этаже тихого здания общежития беспокойный и усиливающийся дух коллективного ожидания зрелища, и обрывки разговоров обгоняющих его ловких людей о том, что академик – не важный лектор и с возрастом изъясняется все более путано и не понятно, и неожиданно полный актовый зал, в котором потерялись знакомые ему школьники. Войдя, он смутился, остановился у стеночки и под аплодисменты поднявшемуся на сцену отцу-основателю, которого закрывала то одна, то другая активная голова, сориентировался на уходящего из зала парня из своего класса, которому тоже не досталось хорошего места, и вышел вслед за ним.

В опустевших коридорах царила напряженная тишина, оставаться в здании показалось неловко.

Юноша вышел на улицу и, не долго думая, пошел знакомой тропинкой вниз к реке. Маме очень нравился этот спуск, и когда она уехала, Игнат несколько раз повторял их путь. Иногда ему даже казалось, что мама снова здесь, вместе с ним, за поворотом, там, куда убегает тропинка, и что скоро он увидит ее, – повернет за поворот и увидит.

Тропинка продолжала кружить. Слева и справа от нее стелились к земле ровные травяные склоны. Река была далеко внизу. И всюду по сторонам, насколько хватал взор, был тот волнующий душу простор, в котором, как в любимых с детства сказках, за неведомыми далями, синими лесами и широкими полями, должно было быть место чуду…

Совсем недавно Пряничников прочитал, что в городе, где он учился в летней школе, годом позже сняли кино про Обломова. «Мамочка! Мамочка приехала!» – запомнил он счастье малыша, бегущего вверх, к бьющему в глаза солнечному свету, в котором белым пятном расплывалось женское платье самого родного ему человека. Как же Прянишников не разглядел, что маленький Илюша Обломов бежал по траве тем же речным склоном?! А ведь так особенно щемило в кинотеатре сердце, и на глаза наворачивалась слеза…

Назад к общежитию Игнат поднялся точно к концу лекции. Перед подъездом и на первом этаже толпились взволнованные люди, мимо которых ему пришлось пробираться, а у дверей актового зала Игнат попал прямо на академика с несколькими слушателями, которым он медленно договаривал последние слова. Игнат услышал мягкий грассирующий говор, разглядел крупные нос и уши, бритое лицо с тяжелой нижней частью, и даже уловил прямой взгляд, как будто пожуривший Игната за то, что он сбежал.

Среди окруживших Колмогорова слушателей была учительница по физике, поставившая накануне Игнату плюс. Все ее поведение и поведение других людей, которые имели для Игната тот же высокий статус преподавателей, – то есть были на порядок умнее него, – было поведением учеников перед учителем, а значит Андрея Николаевича следовало считать на порядок выше них и уже на два порядка выше Игната, и еще выше большинства других, не способных к наукам людей.

Игнат тогда просто смотрел и запоминал интересное, почти не анализируя увиденное. Теперь же Прянишников мог порассуждать и представить себе, насколько высоко поднялся академик, и как мало людей добирается до этих вершин…

То, что раньше он мог только смотреть, а с некоторых пор умел рассуждать, Прянишников замечал за собой не первый раз, и каждый раз это замечание было с долей грусти. Словно он уже начал подводить жизненные итоги, не зная, хорошо ли жил.

Не то, чтобы он боялся смерти, – не знал, готов к ней или нет.

Теперь он думал, что та мимолетная встреча с академиком проделала с ним странную шутку: Колмогоров стал ему не чужим.

Еще несколько раз он видел Андрея Николаевича, уже учась в университете, но всегда издалека, никогда с ним не разговаривал и точно знал, что Колмогоров не подозревал о существовании некоего Игната Прянишникова, но тем не менее убеждал себя, что он знал, чувствуя какое-то неопределенное притяжение к этому человеку, – и до сих пор, зная, что с академиком на этом свете давно попрощались, притяжение это ему помнилось.

С некоторых пор Прянишников знал, что его притягивало, – данный Колмогоровым ответ на давно стоящий перед русской элитой вопрос о «чумазых».

Ответ на этот вопрос был ответственным, поэтому умные люди от него обычно уклонялись, предпочитая послушать, что по этому поводу скажут другие умники. Чехов, например, уклонился, зато Михалков решил за него договорить, как понял, в «Неоконченной пьесе для механического пианино».

В этом фильме помещик усаживает за заморский инструмент чумазого рабочего, и тот с удовольствием делает вид, что играет, изумляя утомленных бездельем гостей. Гости помещика поражаются тому, чего не может быть, и гадают, в чем тут фокус, пока, к общему облегчению, загадка не раскрывается.

«Чумазый не может! Я же говорил!» – с той побеждающей интонацией барина, роль которого так удается мастеру, и с искренней радостью от того, что он, как всегда, оказался прав, ответил Михалков и за своего героя, и за себя.

«Чумазый может!» – возразил своим подвижничеством Колмогоров, и этот ответ Прянишникову был ближе.

Вопрос о чумазых соседствовал с вопросом о евреях.

То, что среди самых выдающихся математиков оказались евреи Арнольд и Синай, и на всех остальных математических уровнях среди учеников Колмогорова было непропорционально много евреев, а отпрыски «чумазых» семей из глубинки, воспитанные в интернате и на том же математическом факультете, в массе своей оставались на вторых математических ролях, – никак не отменяло вывода Прянишникова.

Он видел многих, стремившихся не быть, а стать, и давно понял, что для лучшего результата важно не упустить нужный момент развития. Колмогоров видел больше него и понимал это следующим образом: «По его теории математические способности человека тем выше, чем на более ранней стадии общечеловеческого развития он остановился… Себя Андрей Николаевич считал остановившимся на уровне тринадцати лет, когда мальчишки очень любознательны и интересуются всем на свете, но взрослые интересы их еще не отвлекают…»[7]7
  В.И. Арнольд. «Об А.Н.Колмогорове»


[Закрыть]

Так что по своевременности приобщения к наукам «чумазые» были евреям не конкуренты и поначалу заведомо отставали, но как все-таки быстро догоняли и обгоняли лидеров и какую конкуренцию смогли им составить! И поднялись бы Арнольд или Синай на свою высоту без этой конкуренции?

Прянишникову довелось повариться в мехматовской смеси из натасканных к поступлению в вузы выпускников интерната, больше половины которых были из «чумазых», а евреев не было ни одного, и москвичей из сильных школ и математических классов, больше половины которых была евреями, а из «чумазых» – никого, довелось учиться у разных учителей и посмотреть на университетских преподавателей разной национальности, – и вот, до чего он дошел в собственном исследовании национального вопроса.

Среди евреев тоже было много неудачников, – значит, только своевременного воспитания и образования мало. Успеха добивались те их них, кто искренно хотел сделать, а не имитировать дело. А еще не мешал делать свое дело не одноплеменнику. Поэтому если в чужой Игнату среде было поначалу хотение другого рода, оно или вело к неуспеху или преобразовывалось в искреннее намерение состояться. И самые успешные евреи многое в себе преодолевали, чтобы подняться, – национальные условности, в том числе.

Прянишников признал точное название феномена, которое объяснило его уважение к тем, кто состоялся, – русские евреи. Не вынося свои мысли на обсуждение и не боясь поэтому укоров в высокопарности, он говорил себе, как чувствовал: в них был русский дух. Этот дух был в строках известных, но лично ему незнакомых строгого Арнольда, эмоционального Баренблатта и других, оставивших добрые слова о Колмогорове[8]8
  «Колмогоров в воспоминаниях учеников» (МЦНМО, 2006).


[Закрыть]. Этот дух был в готовности старенького Льва Давидовича, члена-корреспондента и записного оппонента периферийных ученых, ехать на защиту диссертации неизвестного ему Прянишникова. И в желании мехматовского выпускника 12-тью годами ранее Игната, пробующего профессорскую кафедру в местном университете с дальним прицелом на их альма-матер, – опекать молодого стажера и понравиться ему, для чего обыграть как сущую безделицу переписанный им с той изящной простотой таланта, которую Игнат не мог не отметить, алгоритм совместно решаемой ими задачки.

При этом некоторые непреодолимые слабости, вроде ревности к более гениальным соплеменникам или стремления правильно построиться (как говорил Адамар о своем сопернике, переигравшем его в юности на олимпиаде[9]9
  На Французской школьной олимпиаде Concours General


[Закрыть]: он тоже сделался математиком, но гораздо более слабым; он всегда был слабее), – Прянишникова не напрягали.

Но евреи евреями, а душа Прянишникова болела больше за «чумазых» и несостоявшихся. И не за ту общую массу в образе Толи, читающего жвачку на соседней лавке, а за тех, кому многое было дано, а они почти все бестолково растеряли.