Текст книги "Оправдание крови"

Из всей своей поездки Зазыба хорошо запомнил, как уже на второй день после приезда в Веремейки отправился с мандатом в Белынковичи, к войсковому комиссару товарищу Олейникову. Взял он туда с собой и малого Масея… Опять Масей!…

Спохватившись, Зазыба утопил в шайке, полной горячей воды, березовый веник и принялся заливать ковшом угли в печи. В лицо сразу пахнуло жаром и золой, Зазыба даже заслонился согнутой в локте свободной рукой. Наконец он отставил ковш, посидел немного на корточках перед печью, ожидая, что внутри вот-вот блеснет незалитый уголек. Но напрасно. Тогда Зазыба второй раз за сегодня подмел пол в бане, осмотрелся, – кажется, можно было идти звать сына.

Светало.

Хотя Зазыба наперед и не рассчитывал, однако баню подгадал к самой поре, будто по твердому уговору: просыпайся, мол, после ночи да иди мойся.

Зазыба вошел в хату, опустился устало на лавку. От его тихого движения вздрогнула, завозилась на топчане Марфа – она все-таки прикорнула под самое утро, не выдержала глухой тишины в доме, да и боязно было разбудить ненароком сына. Видно, ото последнее обстоятельство и повергло ее в тревожный сон.

– Ты бы потише хоть… – забеспокоилась она.

– Ничего, – громко, не понижая голоса, отмахнулся Зазыба. —Баня-то готова!

– А ему теперя, может, и не нужна наша баня, – снова зашептала Марфа.

– Ну, нужна не нужна, а я говорю, что готова, – кажется, еще громче сказал Зазыба, будто пришел с далекой дороги и застал в доме непорядок.

Теперь уже не мог не проснуться и Масей, как бы крепко он ни спал. Однако пробудился спокойно, так просыпаются люди или на короткое время, мол, только вот гляну вокруг, а потом снова засну, или приученные к внутреннему контролю, когда надо все время быть настороже и не выдавать своего присутствия.

Зазыба заметил, что Масей проснулся, и обрадовался – жалко было тормошить сына.

– Говорю, баня готова, – сообщил и ему Зазыба.

– Уже? – словно бы удивился Масей.

– Дак рано же, – ласково сказала мать.

– А может, ты передумал? – спросил Зазыба. – Может, зря топили?

– Наоборот!

– Тогда будем собираться. Давай-ка нам, мать, чистое белье.

Масей легко, рывком отшатнулся от стены и так же легко отвел назад согнутые в локтях руки.

– Эх, проспал, – пожалел он. Надо было сжечь в бане все это. – И кивнул на стеганку и на штаны, сшитые то ли из дешевого сукна, то ли из крашеной посконины. Зазыба в ответ усмехнулся.

– Огонь снова можно развести. Сожжешь, раз уж тебе так хочется. Тем паче что костюм твой у нас сохранился.

– Дак лежит твой костюм! —обрадованно подтвердила и Марфа. – Сберегли!

– Спасибо, – улыбнулся сын.

– Может, достать? – вскочила мать.

– А и правда, сын, – поддержал Марфу Зазыба, – зачем уж этими лохмотьями трясти? Пощеголял где-то и хватит!

Когда все необходимое для бани было сложено хозяйкой на скамье в одну стопу, а потом завернуто, как и полагается в таком случае, в полотняный ручник-утиральник, Зазыба сказал Марфе:

– Ты, гляди, тоже не копайся. Можешь позвать на пару Прибыткову Анету, чтобы не одной быть в бане.

– Не-не! Я сегодня и совсем не пойду.

– Как знаешь, – пожал плечами Зазыба. – Пошли, сын. Разогревшийся в бане Зазыба даже не ощущал, что утро выдалось сегодня уже совсем по-осеннему промозглое, недаром Масей, выйдя из дому, поежился и как-то смешно ссутулился.

– Ежели не забыл, – сказал сыну Зазыба, – заверни за баню, заткни куделью оконце.

– Не забыл вроде.

Масей тут же повернул за угол, повел по сторонам взглядом, ища эту кудель, а когда нашел ее у самой стены, в канавке, выбитой капелью, принялся с силой пихать в оконце – квадратную отдушину, вырезанную пилой на уровне поднятых рук в бревенчатой стене. Оттуда крепко несло жаром, но Масей не обращал внимания на это, старательно исполняя отцово поручение. Для полной уверенности он еще несколько раз поднес к оконцу растопыренные пальцы, держа их напротив, чтобы определить, не выходит ли пар. Удивительное дело, – до этого поручения Масей почему-то не чувствовал себя дома, словно теперь отец наконец допустил его до всего домашнего и оно опять должно было стать родным, а больше всего, наверное, тронул душу сына отцовский голос, когда тот послал его затыкать куделью оконце. Довольный, Масей облегченно вздохнул и громко засмеялся, будто увидел вдруг нечто такое, чего ему не хватало и что он давно искал, или разгадал что-то, что сильно беспокоило до сих пор.

– Заткнул! – даже не удержался и похвастался он отцу, через минуту входя в предбанник.

Отец тем временем стоял в одних подштанниках, потряхивая над шайкой с горячей водой свежим березовым веником.

– Добра, – отозвался он весело, – тогда раздевайся, клади свои лохмотья где хочешь, а то вешай на эти рогачи. – Он махнул веником на вбитые в стену железные крюки. – А я уже пойду поддавать пару…

Вскоре через закрытые двери послышался сильный треск, в парилке будто взорвалось, и Масей понял, что отец и вправду начал «поддавать пару»: от первого же ковша холодной воды один из раскаленных камней на печке не выдержал, зашипел и раскололся, произведя звук, похожий на легкий взрыв.

Как помнилось Масею, отец его плохо переносил банный жар, прежде баню для всех готовил дед Евмен, начиная с того момента, как закладывались в печь дрова, и кончая вот этим – разведением пара; обыкновенно дед и на полок первым лазил, – натягивая на плешивую голову суконный картуз, ставил возле деревянную бадейку с холодной водой, вместо ковша алюминиевую мисочку, из которой ловчей поливать на горячие каменья, и принимался обрабатывать березовым или дубовым веником свое старое тело, делая при этом малые или большие передышки. Никто не мог тогда усидеть в бане, мужики обычно собирались в предбаннике, пережидали, покуда дед Евмен наслаждался на полке…

Наконец Зазыба вылил на каменку-бунтарку последний ковш воды, толкнул локтем дверь, переступая в облаке пара через порог. Прежде чем заговорить, он искоса оглядел голого сына – словно хотел убедиться, цело ли у Масея мясо на костях, потом опустил руки в шайку с холодной водой, плеснул себе в лицо.

– У-у-уф-ф-ф!… – выдохнул и спросил Масея: – А водили там в баню, где ты был?

– Води-и-или, – почему-то растягивая слово по складам, ответил Масей.

– Значит, водили? – удивленно переспросил Зазыба, будто не надеялся на такой ответ.

– Водили, – уже коротко подтвердил Масей.

– Ну и хорошо, – тоже не слишком распространяясь, сказал на это Зазыба. – Ступай в баню, раз не отвык, да попотей там, а тогда начнем.

Масей послушно сложил на груди руки, будто не в парилку собирался войти, а по меньшей мере в купель, потом зажмурился и вслепую переступил порог, сразу же захлебнувшись жарой.

– Носом дыши, носом, – покуда не затворились двери, успел бросить вслед ему отец.

Но где там! Масей только попытался последовать совету отца, как тут же слиплись ноздри, и он снова начал было хватать воздух ртом. Потом пересилил себя. С полминуты задыхался так в пару, а может, и дольше, однако вскоре почувствовал, что дыхание вправду делается ровнее и ему уже не так горячо внутри. – Я тебя сам попарю, – объявил отец. Он облил из ковша весь осиновый полок, подвинул ближе к стене деревянную бадейку с холодной водой. – Ложись! – велел сыну.

Помогая себе руками, Масей забрался на полок и лег головой в самый угол. Но отцу не понравилось. Комлем веника он сразу же дал понять сыну, чтобы тот выдвинулся больше на середину, вытянул ноги подошвами к печке. Масей приподнялся на руках, передвинулся. Тогда отец картинно взмахнул под самым потолком веником и, мелко-мелко потряхивая, принялся водить им над распластанным телом сына, потным, но еще не багровым.

Чем ниже опускался веник, тем сильней Масей чувствовал спиной обжигающий жар его. Казалось, веник дышал, опускаясь сверху. Лежа на животе, Масей ждал, что отец начнет хлестать сразу же, однако тот не торопился, он еще раз пронес – все так же мелко потряхивая – веник вдоль тела, от самых пяток к затылку, и только потом хлестнул с потягом по правой лопатке. Вообще Масей зря напрягался: отцовские удары не причиняли боли, хорошо распаренные березовые ветки мягко стегали по спине, по ягодицам, по икрам и при этом даже гасили сухой жар.

Шлеп-шлеп-шлеп… Плясь-плясь-плясь… Шлеп-шлеп…

И чем сильней батька охаживал его веником, тем больше сыну хотелось этого – во всем неухоженном, грязном теле его вырастал какой-то нестерпимый зуд, а под кожей шевелился морозец.

– Ну как, сын? – перехватывая левой рукой веник, озорно спросил Зазыба.

– Терплю-ю-ю, – умиротворенно прогудел Масей. Тогда отец довольно кивнул головой и по-прежнему озорно продолжал:

– Это еще что! Это так себе! А вот зараз как поддам чуток, тогда и правда придется тебе потерпеть!

Он нащупал рядом с бадьей ковш, зачерпнул воды и опростал весь на печку. Теперь каменья не трещали и не разрывались, однако пар от них сразу же словно выстрелил вверх, упруго ударил в потолок, расползаясь жгучими волокнами над полком.

У-у-уф-ф! – привычно выдохнул Зазыба и опять, будто наново начиная, стал дробно потряхивать веником.

Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Плясь-плясь, плясь-плясь… Шлеп-шлеп…

– А спереди я сам, – попросил Масей.

– Что ж, попробуй, – легко согласился Зазыба, но перед тем, как выпустить из рук веник, положил его еще сыну под коленки, на самые поджилки. – Ну вот, – наконец воскликнул он, бросив на край полка веник, и, сгибаясь, вывалился в предбанник.

Масей повернулся на мокрых осиновых досках, которые хоть снизу спасали его от жары, свесил вниз ноги. Но долго париться самостоятельно не смог. И не потому, что сделалось совсем душно на полке. И, конечно, не потому, что слишком часто приходилось опускать руку с веником в холодную воду, чтобы не обжечься. Проходило уже то упоение, от которого, казалось, не будет угомону ни душе, ни телу. Наперекор себе Масей продержался без отца на полке несколько минут, потом отбросил, словно ненужную вещь, веник и ринулся в предбанник, готовый выбить головой дверь.

– У-у-уф-ф! – подражая отцу, выдохнул он за порогом; из синего тело его сделалось малиново-красным.

Зазыба тоже с явным интересом скользнул глазами по нему, спросил с доброй улыбкой, которая могла бы стать обидно снисходительной, не будь он отец:

– Ну, как оно?

– Уф!

– Обмой вот лицо, вода в шайке, – посоветовал отец, – да ложись на пол отдыхать. – И, увидев, что сын словно бы не решается, успокоил: – Не бойся, не запачкаешься и не застудишься. Половицы тут плотно подогнаны. Я даже прошлым летом еще раз клином поджал каждую. И завалинка хорошо обкопана. Так что не проймет с исподу. А хочешь, так я тебя и водичкой обдам. Правда, доктор Колосовский говорил, что это вредно, вроде бы кожа снова закрывается от холодной воды и не дышит. Но дед твой не страшился. Завсегда после парильни тут вот, в предбаннике, обливался холодной водой. А зимой прямо в снег сигал. Бывало, уж под руки вытащишь его из бани, а он так и норовит с порога нырнуть в сугроб. Нарочно загородку ставили из досок, чтобы сугроб у стены наметало. Окатить, что ли?

Масей отрицательно покачал головой.

– Дед! – мечтательно сказал он. – Что, деду делалось..

– Тогда ложись, – потянул его за руку Зазыба. Сперва Масей стал на колени на пол рядом с отцом, а уж потом лег ничком на половицы.

Казалось, после долгого пребывания в парилке будет стучать и колотиться сердце, но нет, оно уже успокаивалось, и вообще все существо Масеево расслаблялось, а на глаза наплывала дрема, правда, не та, от которой сразу проваливаешься в сон, эта, наоборот, колом распирала веки, не давала им слипнуться. Масей сложил перед собой ладони, прижался к ним правой щекой. Отец тоже подвинулся ближе.

– Значит, решил домой прийти? – спросил он через некоторое время, и Масей вдруг понял, что отец все время носил этот вопрос в себе.

– Домой, – сквозь сонную расслабленность сказал он.

– А почему в Красную Армию не пошел? – А кто бы меня взял? – вроде безразлично., но уже с некоторым вызовом ответил Масей.

– Ну, как это – кто бы взял? – не понял отец.

– А так, – оторвал щеку от ладони Масей и поднял голову.

– Надо было растолковать хорошенько, кто ты ичего хочешь.

– А кто быменя слушать стал? Кто быслушал мои толкования?

– Мало ли умных людей?

– Умных людей действительно немало, – согласился с отцовским доводом Масей. – Но раз не послушали… раз не сумел растолковать в мирное время, так неужели думаешь, что в военное до кого-нибудь дошло бы?

– А может, как раз и дошло бы?

– Нет, батька, все обстоит несколько иначе, чем ты представляешь себе. Казалось бы, кто имеет право отказать человеку в защите родины с оружием в руках? Но отказывают.

– Тебе и правда отказали, или только говоришь так? Беседа стала походить на допрос, и Масей отчаянно наморщил лоб.

– Говорю, батька, только говорю, – тоскливо признался он и умолк, как будто ничего не мог противопоставить отцовской убежденности; да умолк ненадолго, набрался терпения и снова начал: – Но я говорю тоже, что с этим делом все обстоит иначе, чем ты себе представляешь, батька, а может, просто хочешь выдать желаемое за действительность. Да, никто мне не отказывал, как можно отказать, если ты не просил?

– И правда, как?

– Но ты заметь в то же время, кто добровольно поставит меня из-под ружья да сразу под ружье? Не успел бы я заикнуться в военкомате, что из заключения да по какой статье сидел, как моментально очутился бы у стенки. Не только разбираться, но и разговаривать дальше не стали бы. Это когда армия наступает, так все, от полководца до рядового, довольны и во всем правильно разбираются. Тогда каждый посочувствовать готов. А когда армия отступает, так все получается как раз наоборот. Ну, а тут у нас даже не отступление, скорей всеобщее бегство.

– Допустим, на войне по-всякому бывает, – неуверенно кинул Зазыба. – Как в обычной драке, если оба сильные, небось сам не раз видел, так сперва то один сверху, то, глядишь, уже второй на нем…

– Это же не простая драка – это война!…

– Война, – задумчиво согласился Зазыба. – Потому я и верю, что за отступлением будет наступление. А ты не веришь?

– Не верить, батька, я не имею права, – ответил Масей, – Но разговор наш, кажется, не про это?

– И про это, – настойчиво уточнил старший Зазыба. – Да ладно. Меня тревожит, что ты не по чистой вернулся.

– Формально по чистой. Срок мой вышел.

– Тогда в чем дело?

– А в том, что… Словом, по чистой, батька, оттуда последнее время, по-моему, никого не выпускали. Просто привозили туда, откуда когда-то брали, и давали новый срок.

– Ну, а тебе новый дали?

– Не успели.

– А что говорили на суде?

– Говорили на следствии, – усмехнулся Масей. – А на суде было просто: приводили в зал, председатель спецколлегии зачитывал приговор – и на этап.

– Я тогда же, в тот год, поинтересовался в районе, дак мне сказали, что отбываешь ты срок по семьдесят второй статье. Растолкуй мне, что это такое.

– В семьдесят второй статье много параграфов. Меня судили за контрреволюционную агитацию.

– Ясно. Ну, а провинность какая?

– Разве не помнишь, какой снежный ком тогда катился с горы? Только бы донос на кого поступил.

– Значит, на тебя тоже был?

– Перед этим мы вечеринку устроили. Профессора своего чествовали. Как раз день рождения у него был. Ну, мы и собрались, бывшие студенты. Однако не учли одного. Затесался на вечеринку мальчик один. Све-е-етленький такой, чи-и-истенький, будто с иконы час назад сошел. Кажется, племянник ассистента нашего профессора. Вот он и настрочил на нас.

– Напраслину?

– Ты, батька, как следователь мой! – засмеялся Масей. – Тот тоже вот так искренне удивлялся: мол, и что же, ничего такого не говорили вы между собой? Так вот, как на исповеди, ничего похожего! Дело в том, что в компанию образованных людей затесался человек, видишь, я не говорю, что негодяй или хуже, так вот… в компанию образованных людей затесался человек, который только что кончил в деревне семилетку. Можно представить себе, чем показалась ему беседа умных людей? Вот он и изложил ее по своему разумению, не иначе – сочтя себя большим патриотом, чем каждый из нас.

– Ну, а следствие? Неужто следствие не могло разобраться?

– В том-то и загвоздка! Я ж не напрасно говорю, что вроде бы снежный ком с горы катился. Оказывается, лишь бы донос поступил. А он уже гипнотизировал всех.

Масей вдруг начал кашлять, до тошноты. Зазыба дотронулся до него:

– Ты не волнуйся, сын! – Я уже давно не волнуюсь из-за этого, – наконец прокашлялся Масей. – В душе у меня горько и пусто.

– Но и горечь тоже очищает человека.

– Чем?

– Своей горькостью.

– Слишком ее много. Только теперь она разбавлена другими веществами, – в конце концов, во время войны иначе и быть не может. Разбавлена, но не уничтожена.

– Ничего, все пройдет, сын. Горечь – она тоже заставляет человека заново познать жизнь. Вот только с освобождением твоим немного не так получилось. Потому я и вспомнил сразу про армию – это как раз лучший выход из положения был. Недаром же говорят, кто смел, тот и съел.

– Думаешь, я сам не понимаю, в какой капкан попал? – печально взглянул на отца Масей.

– Ага, в любой капкан не завидно попасть, а в этакий и совсем уж не стоило бы.

– Он все равно как забытый. Может, никто уже и не придет проверить его.

– Ничего, сын, все обойдется!… Только бы за тобой не было…

– А что за мной могло быть? – вскинулся Масей. – Разве от тебя я скрывался бы? – Он снова начал кашлять, хоть и не так надрывно, как прошлый раз.

Зазыба предложил:

– Пойдем, сын, еще раз на полок. Погреемся. А то и правда разлеглись тут. Давно у тебя этот кашель?

– Был как-то, а потом сам прошел.

– Может, грудь застужена?

– Нет-нет, наверняка нет.

– Ну и хорошо. Пойдем. Погрею тебя.

В бане дышалось уже легче, жара почти не донимала, однако Зазыба открыл на улицу и застекленное нижнее оконце.

– Ложись снова на полок, – сказал он. – Да повернись головой к печке. С правой руки мне ловчей будет.

Покуда Масей жестко укладывался на осиновых досках, боясь наставить синяков, Зазыба успел принести из предбанника ведро с кипятком, накрытое деревянным кружочком. Поставив ведро на пол, он поднял брошенный Масеем веник, оглядел его, не торчат ли голые прутья, потом утопил в горячей воде.

– Вот о чем я просить тебя должен, сын, – сказал он вдруг, кладя на спину Масею заново распаренный веник. Не говори ты с мужиками про все про это в деревне. Я понимаю, ты теперь обиженный. Тебе и правда не сладко. Но поверь мне, своему отцу, что советская власть в твоей беде не виноватая. Ты ж сам говоришь, ком с горы катился. Было, отрицать нельзя. Но… не всюду одинаково. У нас, например, ни одного пальцем не тронули. Да и не только у нас. Значит, самоуправство на местах творилось. А сверху за ним недоглядели.

– Чудные у меня родители, – вздрагивая кожей от пекучего березового листа, горько усмехнулся Масей. – Мать все время на господа бога надеется, а батька – на высшую власть!…

– Иначе мне нельзя, сын, – опуская снова веник в ведро, крякнул Зазыба. – Чего сам тогда стою? А в жизни мало ли что случается. Тем более когда эту жизнь заново строишь. Тут и ошибиться не трудно, не то что недоглядеть. Сам понимаешь.

– Опыта нет, поэтому делай что хочешь, набирайся опыта. Ошибаешься? Ну что ж, не ошибается тот, кто ничего не делает. Поэтому делай ошибки; быстрей выучишься. Попомнишь меня, батька, об этом еще скажут, ой, скажут!

– Я и сам понимаю, что скажут! – не принимая сыновней озлобленности, повысил голос Зазыба. – Не раз уже Говорили! В коллективизацию наворочали лишнего – поправили, головокружение от успеха вышло. В тридцать восьмом тоже поправили. Ежова наказали. На пленуме нарушения осудили. Так что…

– Святой человек ты у меня, батька, – вздохнул Масей. – За это я уважаю тебя.

– И на том спасибо, сын. Другой раз, может, и не сказал бы, а сегодня принимаю даже похвалу. Приятно. Особенно если сын хвалит, а ты хорошо знаешь, за что он хвалит.

Эти слова прозвучали для Масея одновременно и как укор, и как затаенная ирония. Поэтому он, смутившись, замолчал.

Отец тоже не начинал новой беседы.

Опуская раз за разом веник в кипяток, он потряхивал им над спиной сына, пронося вдоль хребта. И каждый раз на мгновение останавливался в каком-нибудь одном месте, прижимая березовые ветки к телу. Масея обжигали эти прикосновения, но он покорно молчал, даже не шевелился, только временами вздрагивал.

… Одетый во все чистое, Масей через полчаса вышел из бани, глянул перед; собой на широкий простор, где над горбатым полем всплывало красное солнце, и почувствовал вдруг, как сильно, словно перед самыми морозами, запахло полынью.