Текст книги "Бездна"

Бездна

Посвящается светлячкам, которые

в непроглядном мраке ночи

остаются маленькими огоньками надежды.

Эпилог

И всё же мне иногда хочется, натянув капюшон балахона, в сумерках дождливого вечера сидеть на лавке пустого сквера, и вдыхая горькие клубы табачного дыма, смотреть, как с неба падают дождевые капли. Они падают с неба и летят в пропасть отделяющую меня от окружающего мира. Я смотрю в небо оно свинцово серого цвета, оно сливается с выпускаемым мной дымом. Я смотрю в пропасть и не вижу другого края. Я подставляю дождю ладони и он ласкает их нежной прохладой. Дождь падает с неба в пропасть, а я сижу посредине, окружённый туманом дыма.

Я сижу в этой пропасти, но я не на дне, потому что она бездонна и я не с краю, потому что она бескрайна. У меня нет выхода, кроме как натянуть капюшон посильнее и прыгнуть, но мене не хватает смелости.

Я продолжаю курить и думать, я вижу зелёные листья и редкие лица прохожих, но между нами пропасть. И я решаюсь прыгнуть. Я закрываю глаза и стиснув зубы ныряю в пустоту бесконечной бездны. Мир пролетает как через трубу калейдоскопа, в котором искристые стекляшки организуют хоровод вселенной. Я вижу там все свои чувства, события, близких. Я вижу весь мир, но он далеко. Я тяну к нему руки, но он, как солнечный зайчик постоянно снаружи сжатых ладоней.

Дождь прошел и местами оставил лужи, я иду по ним в мокрых сандалиях. Тучи пропустили к земле солнце, и оно моя маленькая надежда. А я продолжаю падать в пропасть, что бы достичь мира, но он от меня так же далеко, как и прежде, но зато теперь уже светит солнце.

Авария

Вечер, и я наедине с пустым шоссе. На полной скорости движусь в сторону заката, который кривоватой полосой подытожил линию горизонта. В душе пустота, и злобная желчь в сердце, два желания быстрее и дальше. Я закуриваю сигарету, она отражается в лобовом стекле вместе с огоньками моих глаз. Сердитая тёмная ночь всё гуще объединяет краски в тёмном тумане безразличия. Злобно вжимая в пол педаль газа, Я лечу на полной скорости, как будто за мной гонится стая призраков или черная дыра, которая проглотит меня если я от неё но оторвусь. Крыша моей машины открыта и сильный боковой ветер пролетает сквозь уши, облака быстро движутся в сторону юга.

– О, Лис, как же ты меня достала, – я не смотрю на дорогу мне больше нравится наблюдать в зеркало заднего вида, как сливаются в единую полосу черты разделительной линии. Интуитивно я жду, пока машина наберёт полные обороты, для этого требуются секунды, но они тянутся как вечность. Ожидание в тягость.

Я свернул на узкую двух колейную дорогу. Близко растущие к проезжей части деревья смыкались над ней, как будто здоровались за руки. Мне нравится их шелест на сильном ветру, они переговариваются как живые. А я несусь во мрак ночи, выхватывая из её пределов лишь два больших пятна освящённых фарами. Раздались первые раскаты грома. Я притормозил, что бы закрыть крышу, и она с характерным техническим шумом сомкнулась надомной. Практически сразу, с нарастающим грохотом обрушился дождь. Дворники захлёбывались разгребая потоки воды. Но, это лишь усиливало азарт, и я набирал скорость, ветки деревьев изредка цепляли лобовое стекло и тёрлись о боковые двери.

Безнаказанность наверное губит, два лунно-белых огонька лишь успели мелькнуть перед глазами и только после сильнейшего удра я понял что это был фары.

Больница

Я очнулся в сине, белой комнате с ощущением того, что попал в настоящий ад. Не было не одной части тела, которая не болела бы, шея не вращалась и я только по средствам неимоверных усилий смог подробно разглядеть верхнюю часть стены переходящую в потолок. Лампа дневного света слепила глаза. И время остановилось, уступив место боли.

Прошла минута, или вечность, я не знаю, улыбающееся лицо пухленькой женщины в белом чепце склонилось надомной шевеля губами. Наверное, она, что-то говорила, но я не мог разобрать её слов и закрыл глаза. Снова темнота и забытье. Потом длинный больничный коридор с теми же противными лампами дневного света, и назойливо неприятный скрип каталки. Лица докторов, в сине-зелёных халатах склонившихся надомной, они смотрели снимки, бубнили сквозь маски непонятные слова, и ощущение, что так было всегда, и что именно так и должно быть не покидало меня. Сознание сдалось и словно сказало good-bye.

И вот я, где-то под потолком с ощущением невероятной лёгкости и первое мгновение не могу вспомнить, где и кто я. Странные люди в длинных халатах прикладывают, какие то пластины к лежащему, на кровати с колесами, человеку. Его от этого сильно встряхивает, а ему вроде всё равно.

Потом медленно с нарастающим рокотом лавина воспоминаний как будто догнала меня и я начал понимать, что на кровати с колёсами вовсе не какой то человек, а я сам, и это меня катят эти странные люди неизвестно куда. Я вновь увидел этот длинный коридор с мерцающими лампами. Я всё понял. Меня больше нет, я умер, много раз в кино я видел такие ситуации, у меня началась настоящая истерика. Я подбегал к каждому из них кричал, тряс их за плечи бил по щекам. Пытался разбудить себя. Я просил, уговаривал, умолял, но никто не обращал на меня внимания. Даже я сам оставался безучастным к своим мольбам. Врачи медленно катили каталку как в замедленном кадре фильма, меня для них не существовало.

Я пошёл следом, по узкому длинному коридору, чувство одиночества привело меня к необходимости окончательно признать факт своей земной смерти.

Но как же это так, ведь я же здесь, никуда не делся? Мысли в карнавале чувств абсолютно беспорядочно плясали в голове. «Неужели в этот раз не обошлось?» «почему же все кончалось так быстро. А что вообще было?» И один всё более чёткий вопрос, яснее и яснее вырисовывался среди этого беспорядка: «Почему?!»

Действительно почему? В ретроспективе начали прокручиваться все события прошедшей жизни. Последняя поездка и фары грузовика под, бампером которого я так неудачно припарковал свой Порш. Все состояния переживались заново, каждая мысль и каждый жест. Всё вновь и вновь все эмоции словно ожили, хотелось остановиться присесть подумать, но это было невозможно. Я стал как эфирный, и неизвестный ветер гнал меня всё дальше по коридору. Всё более мутными становились силуэты врачей и каталка – коридор темнел и только в конце оставался ещё свет.

Я вспомнил последний вечер с Лис, на кануне аварии, вспомнил нежный свет её похотливых зрачков в полусумраке бара. Грациозно изящный стан, чуть прогнутую спину, её неправильный прикус и закушенную нижнюю губу.

В тот вечер она была в ударе, казалось способной завести всех вокруг, даже безжизненную барную стойку. А мне наоборот было не по себе. Стараясь бросить курить я совсем потерял голову, которая, кстати, безумно болела. Уже опрокинув две стопки бренди и, осознавая, что придётся вести машину обратно домой, я отговаривал себя пить третью. Лис крутилась, вначале, вокруг меня: играла со мной взглядом, пробегала своими изящными пальцами по моей груди, отводя при этом манерно взгляд. Все её выкрутасы оставляли меня безучастным, дерьмовость моего настроения с лихвой покрывала её веселье. Естественно ей наскучило моё поведение. А может она просто, во что бы то ни стало, решила достать меня и поэтому устроила настоящее шоу.

Лис, жгучая брюнетка с роскошным количеством прямых волос грациозно спадавших по её плечам до середины спины, казалось, имела по эталону точёную фигуру. Её игривый и местами колкий характер всегда прослеживался в блеске карих глаз. Лис без труда привлекала к себе внимание, просто пройдя мимо, а в тот вечер она позволила себе гораздо больше чем просто ходьбу. Мне хватило двадцать минут её представления после которых я хлопнув по столу вышел.

Потом я курил, ехал на машине, гнал, думал, что мне всё равно…

Я вспомнил, как встретился с ней пол года назад на вечеринке у товарища. Она вела себя приблизительно так же как в тот последний вечер до аварии. Возможно тоже пыталась добиться чей-то ревности, а может просто веселилась. Увидев её тогда, я прилип к ней на пол года она практически полностью занимала всё КПД моего мозга, не оставляя в нём места для других дел. Лис вертела мной как монетой между пальцев. Я позволял ей все, что она могла придумать. Часто ей нравились невинно злые забавы. Например, обрызгать прохожего, проскочив на полной скорости вдоль кромки тротуара. В больничном коридоре я вспомнил даже лицо одной пострадавшей бабульки, наполненное не злобной печалью разочарования.

Потом я вспомнил время проведённое в Кембридже, экономический факультет, свою группу. Нудные лекции, весёлые пьянки и отвязные вечера. Кембридж это та пора в моей жизни, в которой я не в чём не нуждался и всё имел. Учёба меня не тяготила, да и свободного времени хватало. Папино наследство с лихвой покрывало все растраты на мои потребности, а мам не беспокоила меня.

Отца не стало, когда мне исполнилось тринадцать. Пуля киллера разорвала его сердце на мелкие части, и выбросила остатки наружу через образовавшееся в спине отверстие. Мне было тринадцать, и я долго плакал. Я любил отца, но любая, даже самая тяжёлая боль глохнет под тяжестью времени.

Не очень хорошие отношения с матерью разладились в конец. У неё была своя жизнь, а у меня жизнь в частном лицеи. Настал период моей полной несвободы, большего количества следящего за мной нянек не было у меня с момента самого моего рождения.

Зато после выпускного бала мы с приятелем, как бы празднуя свободу угнали машину директора, просто ради весёлой шутки.

Выпев для храбрости, натянув на лица маски, мы на глазах у всего лицея и самого директора двумя шмелями залетели в его машину, пока, тот вышел на секунду, опрометчиво забыв достать ключ зажигания. И сопровождаемые визгом покрышек мы вырвались со школьного двора.

Спустя каких то двадцать минут мы ехали по хорошо освящённой автостраде.

– Жми, – крикнул мне Санек, и милицейская сирена зарницей моргнула в дальней перспективе правого зеркала. Вдавливая в пол педаль газа, я разогревал покрышки директорского мустанга, выжал из него все соки. Ментовские машины не успевали петлять за нами в густом потоке автотранспорта. И мы наверное незаметно свернули на мало освящённую двух-полосную дорогу.

Азарт разгонял страх, а адреналин кровь. Совершенно стемнело и только два ярких луча фар выхватывали из тёмных лап ночи куски асфальта. Санек забил сплиф и я, наверное, в первый раз в жизни в серьёз, с удовольствием закурил. От этой привычки, потом, старался избавиться долго, так и не смог. С бешеным рёвом мы мчались, проникая в самую глубь тёмной, летней ночи. Но не долгим было наше веселье. Менты просекли нас и из самой глубины безмятежного мрака, покой наших ушных перепонок нарушил протяжный звук серены. Мы выключили фары и свернули на грунтовую дорогу рассекающую пшеничное поле.

Шутка начала казаться опасной. Да и небо обрадовало мелким дождём. На крутом повороте, у перелеска, наш заднеприводный форд занесло и и бросило со всего размаха на близь растущую берёзу. Мотор заглох и мирные дворники равномерно разгребали дождевую пыль. Мы бросив машину, пустились на утёк. Вскоре её нашли, а нас искать не стали и этот случай остался фрагментом воспоминания в нашей биографии.

В своё время смерть отца настолько потрясла меня что породила в моей душе глубокий конфликт. Противоречивый дуализм окружающего мира повергал меня в глубокое уныние, переходившее временами в депрессии. Начатки религиозного сознания привитые мне в детстве набожной бабушкой превратились для меня, со временем, в горькую плеть на фоне закисающего в собственном соку пороков, мире. Наверное, не заметно для себя я стал марксистом. Религия превратилась для меня в нимб святости над озером слёз – цивилизацией.

Я помню разговор со священником который говорил мне, что через страдания мы как глиняные горшки через горнило печи приобретаем свой цвет и твёрдость. он говорил мне что не мерой страдания измеряется счастье и тем более не в удовольствиях его надо искать. он сказал что истинное счастье заключается в том что бы быть с Богом.

А я ответил ему:

– Ты покажи мне своего Бога. Где Он? – сказал я.

Я сказал отцу Михаилу, так его звали:

– Бог оставил землю, а мы все, в бездонной пропасти которой является этот мир. Он не потрудился создать нам опоры и мы постоянно падаем. И вся жизнь это просто падение вниз.

С детства, не помню точно с какого возраста, я ощущал себя на краю пропасти, отделяющей меня от мира. Только не от того мира в котором я жил, а от прекрасного истинного мира в котором я должен был жить но почему то не попал туда. Я помню что сидел на лавке в небольшом сквере и мне казалось: я на краю пропасти за которой находится прекрасный мир и до которого мне не допрыгнуть. Пропасть эта была бездонной и бескрайней, поэтому я был с краю и не с краю, и не в центре, не на дне и не на поверхности, даже не в пропасти и не вне её. Смерть отца усилила ощущение бездны.

Батюшка Михаил сказал мне тогда, ещё, что: я не прав и Бог дал нам опору. Этой опорой является религия и вера в Его воплощение. Исполнение заповедей которых он нам дал является путём к умиротворению душевной бури. Победой над унынием и депрессивной тоской. Вера в Бога и осознание Его присутствия освободит меня от ощущения бездны в душе. Батюшка говорил, что пропасть, это ощущение первородного греха и собственной греховности. Он говорил о том, что только живое Богообщение может избавить от этого.

– Ходи в храм, исповедуйся, участвуй в других таинствах и Бог будет с тобой.

Я ему не поверил. И абсурдом казалось мне то что всё человечество расплачивается за совершенное когда то очень давно двумя из нас. Но об этом я не сказал. Тем более я знал как легко отец Михаил отпускает грехи отцу потому что тот жертвовал на его приход большие деньги. Я знал это и некоторые другие моменты, мне не верилось, что отец Михаил причастник живого Богообщения. А раз он сам не знает о чём говорит, то и нечего его слушать.

Позже я вообще стал оставлять подобные рассуждения. Я разжёг в своей пропасти большой костёр и под пьяные волынки вакханок пытался поймать в кулак солнечного зайчика который постоянно оказывался снаружи сжатых мною ладоней. На экономическом факультете религиозная проблематика не беспокоила меня, а с Лис моей похотливой вакханочкой я полностью забыл про подобные рассуждения, и в бешеной пляске под руку с Вакхом я продолжал падать в низ не находя опоры.

До поступления в школу, в самый канун первого сентября мы с моим тогдашним товарищем подожгли сторожку старика Мурата, охранявшего въезд в наш посёлок. Он едва успел выскочить, а нам было интересно как взорвётся газовый баллон. Баллон бабахнул, да так что от сторожки осталась только яма, а старый Мурат, похоже, окончательно оглох на правое ухо. В общем мы остались довольны результатом.

Я поступил в первый класс и отец в честь этого устроил огромный салют. Разноцветные пороховые бабочки восхищали меня, я прыгал от радости и думал: что ничего красивее больше в жизни я не увижу. Школьные годы: жалобы учителей, походы родителей в школу, но при этом меня никто не разу в серьёз не наказывал. Год за годом и течение жизни становилось всё более однообразным в силу повторения сюжетов. Казалось дно пропасти, где-то близко. И вот как гром с неба смерть отца, сразу всё пошло по-другому. Я в закрытом колледже и не, потому что мама меня не любила. Скорее наоборот, она просто не знала, что со мной делать.

В университете я прожигал наследство отца на свои прихоти, а мать на любовников.

В жизни любому моему проявлению сопутствовал праздник. В честь моего дня рождения отец устроил роскошный маскарад, пригласил человек пятьсот, устроил салют. Конечно, всего этого я не помню, и не жалею об этом. Много ещё впечатлений, таких как первая любовь, и первый отдых на море сливались передо мной в единый карнавал. События эмоции чувства, как стекляшки в калейдоскопе собирались в узор, законы которого ведомы одному лишь Вершителю судеб. Но всё словно вольтова дуга, замыкалось на смерти отца с одной стороны и отношениях с Лис на другой. Длинный больничный коридор с мерцающими лампами дневного света, непроницаемые маски хирургов, плачущая мать бегущая вслед за коляской. Я словно за мутным стеклом и события прошлых дней не отделимы от настоящих. Они теряют смысл и снова передо мной моя старая пропасть, я танцующий вокруг костра под руку с Лис. Её игривое лицо и блеск больших карих глаз.

Всё остальное пропало, Лис увлекает меня в даль. В скоре пропадает и оно, я снова наедине с пустотой бездны.

Раздался треск словно электрический, меня передёрнуло, как от прикосновения к сосульке в очень жаркий день. Ужас пребывания в измученном теле снова стал кошмарной реальностью. Видимо моё сердце запустили электрошоком и теперь несколько человек стараются сохранить равномерности его работы. Они склонились и маракуют надо мной – эти призраки в сине-зелёных халатах. Капли пота нависли у них на носах и глаза замерли в змеином взгляде. Наверное громадное количество обезболивающего сдерживает резкую боль травмы и вместе с ней все мои жизненные потенции.

Я снова покидаю их, но уже не для того что бы простится с жизнью, всесильные чары сна увлекают меня за собой. Мне снится Лис, её игривый взгляд, мы где то на прекрасном лугу среди дубовой рощи. Мы гуляем под руку, она на руках держит котёнка, он покусывает её палец и беспомощно мяукает. Нас окружают солнечные лучи, в них волосы Лис отдают полированной гладью эбена. Её лицо как вырубленное из карарского мрамора хранит в себе равнодушное спокойствие, отвечая лучам блеском хорошо отполированных граней. Лучи всевидящего солнца кажется, проникают везде. Трава в их свете блестит агатом, деревья отдают ультрамарином и всё какое то эфемерно прозрачное. Мир, словно воздушный шарик накаченный солнцем. Только равнодушные глаза Лис остаются непроницаемыми для его лучей. Они хранят в себе безотносительно усталое выражение зрачков, глядя в которые ловишь себя на масле, что им много сотен лет. Лис держит меня под руку, я хорошо её вижу, вижу её ноги печи и стан. Но я не вижу себя. Я ощущаю все эмоции и чувства, передвигаюсь, вроде даже живу, но не вижу ни своих рук ни ног, меня как будто нет и в тоже время я здесь.

Мы идём с ней по низкорослой траве, медленным шагом, она мне что то нежно шепчет на ухо, словно убаюкивает шелестом своего шепота. Зелёная дубрава кончилась, осталась, где-то далеко позади. Спереди только равномерно стриженая трава уходящая далеко за горизонт. Я оборачиваюсь назад и там тоже самое. Лис как будто не замечает этого. Она продолжает нежно гладить своего котенка и рассказывать мне свои истории. Мне становится страшно, я чувствую, как становлюсь чем-то маленьким и жалким. Я ощущаю себя котенком на руках у лис. Она гладит меня, нежно шепчет:

– Ах, ты мой хороший, славный маленький котёнок.

Я испуганно озираюсь и вижу за горизонтом отца. Он стоит с той стороны луга, я вижу как он улыбается. Он далеко, но от меня не ускользает не один его жест. Я хочу пойти к нему, прыгаю с рук Лис, и плюхаюсь носом в траву, чихаю и пытаюсь бежать в перёд. Но трава мешает моим лапам, я понимаю, что зелёная бездна не преодолима. Лис снова берёт меня на руки, гладит, я смотрю, как мы уходим в сторону, и отец остаётся с права. Я не плачу только потому, что котята не умеют плакать, а Лис продолжает нежно и даже приятно чесать меня за ухом. Наверное, я начал мурлыкать и проснулся. Передо мной стояла она.

Лис пришла как всегда немного не кстати, и как всегда не новящево изящно. Она сидела на краю моей больничной кровати, сложив руки на коленях, и смотрела мне в лицо, молча, с выражением упрёка, но в то же время очень нежно. Я понял, что до сих пор без ума от неё. У окна, спиной к комнате стояла мать. Тоже молча, прямо, но слегка растерянно, её плечи подрагивали, она поднесла к лицу руку, в ней был носовой платок. Губы Лис зашевелились, и я едва расслышал её ровный голос:

– Он очнулся, – сказала она, вероятно, моей матери. Та обернулась и бросилась ко мне. Мама была та же, что всегда только заметно постарела. Я не видел её уже около года. Она плакала, хотела вначале обнять меня но потом сдержалась. Просто встала неподалеку от Лис и смотрела, как я моргаю. От боли я не мог говорить. Тело горело, словно в огне губы не слушались. Засохший язык во рту припекся к нёбу. Тяжело было дышать, я постарался улыбнуться, но мать только сильнее заплакала. От усталости я снова отключился.

Мне кажется я видел солнце и звёзды. Я был от него так близко! Казалось, кроме него ничего нет. Солнце ослепило меня и я проснулся.

За окном шёл дождь. В палате было пусто, я слышал стук своего сердца и дождя по карнизу. Я не мог вращать головой, поэтому видел только потолок и верхушку окна по которой стекали дождевые капли. Я не мог уснуть, я не мог шевелиться, мне неудобно было лежать на спине. Мне стало безумно скучно и одиноко, я начал думать.

Я думал о том, что со мной случилось, о своей прошлой жизни, о своих ведениях, о путешествие по коридору. Теперь я точно знал, что есть душа и тело. Само по себе наличие этого дуализма открывало для меня очень многое. Я знал что дела мои очень плохи и скорее всего я останусь инвалидом. Но несмотря на это я не жалел о совершённом, я знаю что сделал бы тоже самое, потому что я есть я и я не жалею о том что я такой какой есть. К этому моменту жизнь настолько мне наскучила, что любой финал был бы принят мной без душевного страдания.

Мне вспомнилось загородное ранчо, где жил мой дед.

Я приезжаю туда в солнечный день, пахнет навозом и парным молоком. Свежестью тянет с близь лежащего озера, в дедовой мастерской повсюду мягкие опилки и пахнет свежим деревом. Я бросаю чемодан прямо в кучу со стружками и обнимаю деда. Он опускается на табуретку, а я присаживаюсь на верстак. Он отхлёбывает из старой фляги, а я весело улыбаюсь. Мы болтаем. Я рассказываю о маме, семейных делах, спрашиваю о бабушке. Мы идём в дом. Мне наливают полную кружку парного молока… как там хорошо! Я не могу понять, почему так редко туда заезжал? Почему тратил столько вечеров в дымных барах? С шальными женщинами гонял по ночным дорогам, пил вино и вставал с похмелья. Курил гашиш, что бы расслабится, когда все так просто, достаточно было приехать в деревню, подальше от суеты мегаполиса и спокойствие само накрывало меня.

Я не понимаю, может это связанно с изначально заложенным дуализмом вещей. С душой и телом. Почему они тянут канат жизни каждая в свою сторону и уступив одной теряешь другую. Я думал об этом и о том, что в моей жизни нет нечего такого, что можно было бы вспомнить. Каждое событие, как уложенный кирпич в ровной кладке, вроде нужен, вроде на своем месте, но один от другого не отличим. В кино или книгах люди совершают дела о которых можно говорить и вспоминать, которые можно запомнить, но в жизни я не разу не встречал человека дела которого были бы достойны долгой памяти.

За размышлениями я потерял счёт времени, и не знаю сколько его прошло, может десять минут, а может несколько дней, может я спал а может, не мог заснуть. Реальность совсем расползлась и потеряла форму. Я продолжал размышлять и не заметил, как тихо вошёл Дэн. Он на цыпочках прокрался в мою палату, сопровождаемый шепотом медсестры подошёл ко мне.

Дэна я знал с институтской скамьи, и последнее время считал своим лучшим другом. Это у него на вечеринке я познакомился с Лис. Она была его хорошей подругой, мы часто общались втроем.

Дэн молча постоял у моей кровати, тяжело вздохнул. В руке у него были ромашки. Он поставил их в банку рядом со мной. Подошёл к окну и через несколько минут вышел.

Я снова остался один. Время шло однообразно ровно. Ночь сменяла день, день ночь, они вместе сливались в сутки, которые проходили как минуты или года. Меня посещали Мать, иногда Лис, но их присутствие было не многообразней потолка или стен. Я всё равно не мог с ними общаться. Для меня наняли сиделку, но я толком не успел разглядеть её. Самым интересными и разнообразными были мои мысли и сны. Причём реальность сновидений казалась гораздо более очевидной, чем явь. Теперь моя жизнь протекала в суете ночных грёз. Сны стали достовернее реальности, которая обрекала меня на одиночество однообразия. Стоило мне только сомкнуть глаза как я оказывался в кругу друзей, в центре событий. Я жил в разных временах, с разными людьми, под разными именами, даже в разных реальностях и мирах. Я встречал там старых друзей, приобретал новых. Конечно, среди них была мать, разные родственники отец и конечно же Лис. Лис была тенью в каждом из кошмаров и праздником в прекрасных снах. Она практически не оставляла меня. Иногда тащила в бездну, иногда, как Ариадна давала спасительную нить. На яву мы общались меньше чем во снах, тем более там не было таких жутких ссор и скандалов.

Как не странно в процессе болезни я стал лучше понимать мать. Я да же стал любить её, как и в детстве окружённый заботами многочисленных нянь я ждал её появления словно только она приносила долгожданную отраду спокойной любви.

То, что случилось со мной по дороге в операционную палату не давало покоя, тёмный коридор – калейдоскоп событий. Эти видения преследовали меня во сне и на яву. Часто в конце туннеля я видел отца, иногда я щель по нему подруку с Лис. Тоже ощущение, испытанное мной там, часто настигало меня: внезапно приходило днём, или, обрывая сон, коридор втискивался в него и дальнейшие события проходили в нём. Я не мог его избежать, я не мог перестать думать о том, что произошло со мной в тот день. Всё это изменило меня. Я стал думать о потустороннем. Меня начали интересовать вопросы, которые раньше проходили далёкой околицей мое сознания. Травма естественно повлияла и на характер. По крайней мере, на время. Я стал более скрытным, сдержанным, спокойным, особенно учитывая, что первое время я напоминал скорее растение, нежели человека. Мне принесли Библию, я читал её, а моя седелка переворачивала страницы, когда я дочитывал их до конца. Много прочесть, не удавалось, больше десяти страниц мой измученный мозг отказывался усваивать. За чтением я обычно засыпал.

Я не знал, какое число, какой день недели и какой месяц, я даже не знал сколько время потому что запретил сообщать себе подобную информацию. Жить жизнью которой не можешь жить, считать дни и часы которых не проживаешь абсурдно и глупо. У меня была своя собственная жизнь, в которой я жил, и в которой хотел преуспеть. По началу моя седелка взялась исполнять роль календаря, и каждое утро сообщала мне день недели и число. Бедная, ей, наверное, чрезвычайно скучно было со мной сидеть!

После какого то времени Библия начала поражать меня своей бескомпромиссной откровенность, и я начал читать различных христианских авторов. Я уходил в чтение религиозных текстов, как в древний лабиринт, пройдя по которому, смог бы обрести Грааль. Наверное я искал ответа, я искал своё когито, отправную точку от которой смог бы перестроить всю кладку событий собственной жизни.

В процессе увлечения богословием мои кошмары стали отступать. Призрак Лис и отца навещали меня всё реже. Зато настоящая Лис всё чаще вызывала улыбку на моём лице. Её беспрецедентно-ненавящеивые посещения, которые становились всё более приятными и частыми, начали заставлять себя ждать. Я снова возвращался в реальность, пока ещё не уверенной и слабой походкой, но всё же шёл к ней.

Однажды наверное вечером, а может и утром пришёл Дэн. Дверь распахнулась перед ним и он энергично как весенний ветер, с букетом ромашек, почему то ему нравилось дарить их мне, вошёл в мою палату. Всё как буд то завертелось под действием его энергии.

– Тебе уже лучше, мой друг? – спросил он беззаботно и нежно. – Я смотрю ты за долгое время порозовел! Ой, как у тебя здесь душно, – сказав это он открыл окно и маленький хоровод снежинок занесло ветром.

– С Рождеством тебя, – и он поставил ромашки в банку, как и в прошлый раз.

– Прости что сообщаю тебе календарную дату, но не мог сдержатся, и не поздравить! Извини!

Я приподнялся на локтях, действительно мне становилось лучше и начинал шевелиться.

– Дэн, ты как всегда вестник праздника, – сказал я, насколько мог весело. – Лис будет печь праздничный пирог, как она делала в прошлое рождество?

– Не знаю, к обеду будет яснее. Ба, да ты же не знаешь что отмочили Санек с Петриком! – оживившись от воспоминаний воскликнул Дэн. – Неделю назад напившись сели на машину и взяли с собой Санькова питбуля. Их остановил гаишник и давай гнобить. Они его посадили к себе чтоб дать… он сел а там питбуль рядом. Мент испугался и хотел выйти, а тот рычать да так страшно что тот передумал. А ребята по газам. Они весь день катались так по городу, по ресторанам ходили а мент сидел в машине с собакой. Вечером машину припарковали а собаку с постовым там оставили, он к тому времени уже не слова сказать не мог, поэтому не возражал. Главное он и вначале не очень ругался… питбуль страшнее рычал. С утра когда вернулись, открыли дверь пультом собака выскочила и давай лизаться, а мент там сидит. Они ему:

– Тебе что там понравилось?

Он молчит. В общем увезли служителя закона на скорой помощи он так ни слова и не промолвил. Ты представляешь жесть какая?!

– Даа! – Сказал я, – этот рассказ с одной стороны напоминал о весёлой жизни за периметром больницы, а с другой какое то новое чувство бессмысленности фоном проходило во время всего Дэнова рассказа. Я понял, что мир стал для меня более глубоким, чем просто череда развлечений. Поэтому я разделял веселье Дэна только на половину.

Мы посмеялись вместе с ним, он рассказывал мне другие новости, говорил что устроился в хорошую фирму на хорошую должность. Но он не хотел там работать, это его отец сказал, что не доверит ему дела компании пока тот не проработает несколько лет в другой фирме и не поймёт, что к чему творится в реальном бизнесе.

– работа конечно не ахти, приходится вкалывать, как обычному клерку. – сказал Дэн. – но без этого никак, ты же знаешь моего старика! Проще тебе было на Порше под грузовиком проскочить без последствий. Не обижайся!

Мы проболтали легко и беззаботно несколько часов. – Скорее болтал Дэн, а я поддакивал и смеялся когда тот шутил. Мне было тяжеловато и не привычно говорить, тем более это был мой первый разговор с живым человеком за последнее время. А Дэн, по-моему, был очень рад, что может, наконец то поговорить со мной.

Потом дверь в палату медленно и плавно растворилась. Грациозной походкой вошла Лис. Она скорее плыла, чем шла по комнате. Приветливо улыбалась и не качнула ни кому головой в знак приветствия пока не подошла ко мне, потом, поцеловав меня, обнялась с Дэном.