Текст книги "Лес"

Иван Федорович Горбунов
Лес

(Ночь. Луговина в лесу. Посередине разложен костер).

ЯВЛЕНИЕ I

АНТОН и СЕМЕН сидят у костра; ПРОХОР поодаль лежит на армяке.

Антон (подкладывая хворост).

Ночь-то какая… Тихо!..

Семен.

Тихо!..

Прохор (Зевая).

Время чудесное… (Молчание). Эко, братцы, это лес!..

Чего в ем нету: и трава всякая, и птица разная…

Антон.

Божье произволенье!..

Семен.

И клад, ежели когда попадается, – все в лесу… Что за причина, братцы: тетка Арина девять зорь ходила за кладом. Станет копать – все уходит, пойдет домой – опять покажется. Так и не дался.

Прохор.

Брать, значит, не умела. Без разуму тоже не возьмешь.

Семен.

Я бы сейчас ухватил!

Прохор.

Ухватил один такой-то!.. Я тоже однова ходил, ходил…

Антон.

Може, его и не клали…

Прохор.

Клад был… это верно.

Семен.

Что ж, братец мой, во сне тебе это привиделось, али как? Тетка Арина сказывала, вишь, ей старец во сне объявился: хочу, говорит, я, раба Божья, счастье твое тебе сделать; ступай ты, говорит, на зоре к Федькину дубу, только ты иди, а назад чтобы не глядывайся.

Придешь ты, говорит, к Федькину дубу, оборотись лицом к зеленому лугу, отойди девять шагов и копай тут…

Прохор.

Нет, мне беглый солдат означил… по его речам я искал.

Антон.

Поймал ты, значит, его, солдата-то?

Прохор.

Поймал.

Семен.

Какой смелый!..

Прохор.

Чего робеть-то?

Семен.

Как чего, братец мой! убьет.

Прохор.

Ничего. На войне ежели – вестимо убьет; а в лесу он ничего, потому отощает. В лесу что он ест? Есть ему нечего… Ягода… Ягодой, али корешком каким ни на есть сыт не будешь. Ну, и отощал человек, – силу, значит, забрать не может. Опять же и ружья этого при ем нету.

Антон.

А ты в лесу его захватил?

Прохор.

В лесу; опричь лесу ему жить негде. Шел я тогда на покос, только что солнышко встало: смотрю, голова, а он сидит это, муницию свою заправляет. Подошел я к ему. Увидал это он меня – ровно бы вот лист затрясся. – Какой ты такой есть человек? говорю. – Ступай, говорит, дядюшка, своей дорогой, коли худа себе не хочешь. – Зачем, говорю, – идти мне некуда: я здешний. – Ничего ты, говорит, сделать мне не можешь, потому, говорит, я служу Богу и великому государю. – Мне, говорю, твоя душа не нужна, а что собственно к начальству я тебя предоставлю. – Испужался.

Семен.

Испужался?!..

Антон.

Испужаешься! За это ихнего брата не хвалят.

Прохор.

Где хвалить!.. Делать, говорю, нечего, друг мой сердечный, пойдем. – Есть, говорит, на тебе крест? – Есть, говорю. – Крещеный ты, говорит, человек, а своего брата не жалеешь: мне ведь, говорит, наказанье великое будет. – Я этому, говорю, голубчик, непричинен.

Семен.

Как же, сейчас ему лопатки назад и закрутил?

Прохор.

Без этого нельзя… порядок. Завязал это я ему назад руки, повел к становому. – Пусти, говорит, меня, дядюшка: – клад я тебе за это покажу, в купцы тебя произведу. – Сказывай, говорю, где? Коли верно скажешь, помилую. – Стал это мне сказывать приметы, где и что, а ребята ваньковские нам навстречу. – На войну, что ли, говорят, господа честные, идете? Обступили нас, стали допрашивать, да так вплоть до станового и шли. Опосля уж я искал, искал этого места: ровно и похоже найдешь, – станешь копать: нет. Так и бросил.

Семен.

А кабы нашел – ладно бы было.

Прохор (повернувшись на другой бок).

Пущай кто другой ищет. (Продолжительное молчание).

Антон.

Соловьи-то петь перестали. Оченно уж я люблю, коли ежели когда соловей поет.

Прохор (зевая).

Синица лучше.

Антон.

Где ж синице!.. Синице супротив соловья не сделать.

Прохор.

Сделает…

Антон.

Невозможно!.. Да ты соловьев-то слыхал ли?

Прохор.

Где слыхать! У нас их на мельнице тьма тьмущая, и домики для их понаделаны.

Антон.

Это скворцы!..

Прохор.

То бишь, скворцы… Все одно, и скворцы поют.

Антон.

Соловей, ежели теперича, когда петь ему, он сейчас… фиу, фиу. (Подражает пенью соловья; в лесу раздается свист).

Семен (прислушиваясь).

Что свистишь-то?

Антон.

А что?

Семен.

Погоди… молчи… (Все прислушиваются; опять раздается свист).

Прохор.

Разгуляться вышел…

Антон.

Кто?

Прохор (таинственно).

Кто? – Известно, кто.

Семен.

Теперича, ежели табун где близко, весь табун угонит.

Прохор.

Ничего, стороной пройдет.

Антон.

Да что вы, черти! – это сыч.

Семен.

Похоже!

Антон.

А то нет? Эх, вы!..

Прохор.

Коли свистит – ничего; а иной раз ровно малое дитя плачет… как есть ребенок.

Семен.

У нас летось под самый Успленьев день табун угнал.

Антон.

Ну, ври под пятницу-то!

Семен.

Вплоть до реки гнал.

Прохор.

Как до реки догнал, так и шабаш, дальние не погонит, жалеет тоже скотину-то.

ЯВЛЕНИЕ II

ПАВЕЛ-лесник (выходит справа).

Павел.

Что ж огонь-то не гасите… не спите?

Семен.

Так, сами промежду себя разговариваем.

Павел.

Спать чай пора.

Прохор (тихо).

Сам сейчас окликался.

Павел.

В обход ходил – не слыхал. Что ж, мы к этому привычны… это нам ничего.

Семен.

А мне, братец ты мой, жутко стало.

Павел.

По первоначалу, как я в лес пошел, и мне жутко было. Привык. Идешь, бывало, по лесу-то, все нутро в тебе переворачивает, а теперь ничего. Лихого человека бойся, а лешой ничего тебе не сделает. Домовой хуже – тот наваливается; а лешой, коли он уже оченно когда разбалуется, так он только тебя обойдет. Опять же на него молитва такая есть… особенная. Коли кто эту молитву знает, тому ничего.

Семен.

А ты, дядя Павел, знаешь?

Павел.

Нам нельзя без этого. Я, окромя молитвы, заговор на его знаю. Куда хошь иди – не тронет.

Прохор.

Обучи нас.

Павел.

Не переймете. Зря тоже этого не сделаешь.

Семен.

Ему заговор ничего: заговору он не боится:

Антон.

А мне, братцы, дворянин один в Калуге сказывал про лесовиков-то: ты, говорит, ничему этому не верь, никаких лесовиков нет, это так зря болтают.

Павел.

Много знает твой дворянин-то!

Антон.

Ни лесовиков этих самых, ни ведьмов – ничего, говорит, этого нет.

Павел.

Посадил бы я его ночи на две в сторожку, так он бы узнал, как их нет-то. Вот темные ночи пойдут осенью, пущай придет – посидит. Нету! Да вот как раз трафилось, слушай. Знаешь лапинский овраг – мы там рощу караулили. (Садится у костра). Дело близ Покрова было. Об эту пору ночи бывают темные… Дожди пошли… холодно… смерть!.. Идешь по лесу-то, да думаешь, зачем мать на свет родила.

Семен.

Беда, сейчас умереть…

Павел.

Спим это мы… Часу так в двенадцатом, слышу, братец мой, словно кто около сторожки ходит. Походил, походил – перестал. Орелка была у нас собака… просто, бывало, отца родного не подпустит… волка раз затеребила… Орелка раза два тявкнул, замолчал. Думаю: должно, – ветер. Только опять-то лег, как Орелка завизжит, как завоет, вот надо быть кто ей зад отшиб. Так индо меня мороз по коже! Мартын проснулся. Выдь, говорит, Павел, посмотри. Отворил я дверь-то: Орелка прижался к косяку, сидит… Слышу, братец ты мой, около самой сторожки лошадь заржала… Так у меня волосья на голове поднялись. Хочу назад-то идти, уж и двери не найду. Ходил, ходил, индо лихоманка забила, а лошадь нет-нет да опять заржет.

Семен.

Страсть!.. Я бы убег!

Павел.

Да куда бежать-то? Окромя сторожки – некуда. Ввалился в сторожку: дядя Мартын, говорю, – у сторожки лошадь ржет, должно за лесом приехали. Заругался мой Мартын – мужик он был хворый, сердитый: – убью, говорит, до смерти, кто попадется. Вышли мы из избы-то, а по лесу топорище так и звенит.

– Слышь, говорю, дядя Мартын? – Слышу, говорит… убью сейчас!.. Побежали мы. Стал я Орелку усекать – не лает, идет сзади. Что, думаю, за причина? Дал раза в бок, – только заскучала.

Семен.

Слышь, ребята?

Павел.

Не трожь, пущай спят.

Семен.

Ну!

Павел (вполголоса).

С полверсты мы прошли: топор близко, а на след не попадем, потому темно оченно. Шли, шли… рядом шли… – Дядя Мартын, говорю… Дядя Мартын голосу своего не подает. Что за оказия! Крикнул это я: дядя Мартын! Слышу, Мартын далече вправо… Я вправо забрал, опять крикнул: дядя Мартын!.. Дядя Мартын далече влево… а топорище тяп, тяп… Завернул я к ему на голос-то, стал Орелку кликать и Орелка пропал!.. Ну, думаю: пущай всю рощу вырубят – пойду домой, потому страшно уж оченно стало, опять же и озяб… так продрог… смерть! Повернул назад, пошел. Иду да и думаю: сам не балует ли?.. Только, братец, это я подумал, как по всему-то лесу: ого-го-го-го!!! Отродясь такого я крику не слыхивал. Так у меня руки-ноги подкосились! Хочу крест на себя положить – рученьки мои не владают.

Семен (жмется).

Меня индо и теперь дрожь прохватила!

Павел.

Очувствовался – не знаю, куда идти. Батюшка, говорю, угодник, выручи… Сотворил молитву, легче стало. К свету уж домой-то пришел: за пять верст он меня от сторожки-то угнал, да в самое бучило, в овраг-то и завел. Кабы, кажись, маленько еще – утоп бы.

Семен.

Ах ты, Господи!

Павел.

Ну, думаю: как приду домой, этого самого дядю Мартына на части разорву. Стал ему выговаривать-то, а он говорит: ты, надо полагать, в уме рехнумши. Я, говорит, всю ночь из избы-то не выходил.

Семен.

Он все, значит.

Павел.

Кому ж, окромя его. Шесть недель опосля этого я выхворал: все волосья повылезли, разов пять отчитывали, на силу на ноги поставили. Сама энаральша Пальчикова лечила, корочки с наговором давала, ничего не действовало. Так вот, как их нет-то! Может дворянина-то он не трогает, а нашему брату от его шибко достается. (Встает и потягивается). Спать теперича.

Семен.

Кому спать, а нам – Господи, благослови!.. По травушку, по муравушку. (Надевает армяк). Оченно уж я люблю, когда разговаривают про чертей, али про разбойников… просто, сейчас умереть, спать не хотца.

Павел.

Как же, не спамши-то?

Семен.

Я выспался. Я с вечерен спал. (Подходит к Антону и толкает его ногой). Вставайте, ребята!

Антон.

Только было…

Семен.

Скотину, поди, уж выгнали.

Прохор.

Господи, благослови!

Павел.

Жисть вам, ребята!

Семен.

Какая жисть!

Павел.

Покос подошел… коси да коси…

Антон (набивая трубку).

Акштафу на дорогу закурить, дело ходчей пойдет.

Все.

Прощай, дядя Павел.

Павел.

С Богом… дай Бог час.