Текст книги "Походные записки русского офицера"

Местечко Шклов, 11 ноября

«Вот и Шклов!» – сказал я с восторгом, переезжая широкий Днепр, на берегу которого сидит самое местечко. Ни один путешественник – знакомый и неизвестный, знатный и бесчиновный, богатый и бедный – не имел свободы проехать через Шклов, не завернув к знаменитому его обладателю. Ни один гость не выезжал из него, не заплатив дани удивления богатству и вкусу, с которым его угощали, не принесши дани уважения и благодарности тому, который все неприятности пышного вельможи умел прикрывать какой-то очаровательной любезностью и ласками своими. Здесь была столица роскоши и удовольствий. Все, что богатства в союзе с умом и вкусом произвести в состоянии; все, что Природа создаст и искусства украсить могут; все, о чем только нега, обильная выдумками, мечтать и что совершить она может, было собрано в цветущем Шклове. Сюда щедроты благодетельного вельможи призвали Муз вместе с богом войны и здесь основали им приятное жилище. В здешний Кадетский корпус со всех сторон России и Польши стекались тысячами благородные юноши. Тут науки просвещали умы и сердца их, искусства их украшали и чистая нравственность образовала; все вместе производили полезных Отечеству мужей и доставляли ей славных защитников. Здесь жил, наконец, любимец Фортуны, окруженный уважением тысячи чужестранцев и единоземцев, прелестями и ласками роя Граций, блеском, шумом и красотой строев конных и пеших кадетов, пышностью и веселостями двора своего, благодарностью им осчастливленных, одним словом, здесь жил Зоричь!

Зоричь более не существует, и с ним перестал жить Шклов. Это ныне – обыкновенное польское местечко, в которое богатые жиды, худым немецким языком или испорченным русским, приглашают путешественника и из которого низкие, неопрятные корчмы заставляют его скорее удалиться.

Г. Борисов, 14 ноября

Путь от Рославля до Борисова усеян мертвыми телами, которые представляются глазам в разных ужасных видах. Никого не встречаешь на дороге этой, кроме изуродованных морозами воинов великой армии в женских, крестьянских, жидовских и других странных одеяниях. Первый раз в жизни вижу печальный маскарад. Сожженные корчмы, опустошенные деревни и бродящие около развалин своих с палашем при боку шляхтичи, ограбленные великими своими избавителями – французами: вот предметы, которые повторять не слишком приятно! Около Борисова и в самом городе любовался я трофеями русских. На полях их, в их оградах довершено сокрушение сильнейшей армии (какой никогда не существовало), носившей ужас от дворца Эскуриальского до стен Кремлевских. Предводивший ее Гений, приучивший саму смерть страшиться его, дававший законы царям и признававший власть Бога только на Небесах, бежит теперь без души от горсти преследующих его казаков. Можно сказать, что он так утомил Фортуну своими беспрерывными успехами в дедале кабинета и на чистом ратном поле, что она вдруг отказалась служить ему. Справедливее прибавить должно, что он утомил терпение Небес до того, что они в несколько месяцев излили на него весь гнев свой. Чем-то кончится его военное и политическое поприще? Будет ли он уметь, воспользовавшись ужасным уроком, загладить свои ошибки и преступления? Признает ли себя виновным перед судом людей и Неба и заменит ли ненасытную страсть честолюбия истинной любовью ко благу своего народа и спокойствию общему? Какого имени удостоится он от будущих поколений? Нам до сего часа предоставлено дать ему только те имена, на какие могут иметь право деяния, противные законам чести, справедливости и любви к ближнему, – деяния, которые должны питать в душе нашей одно чувство ненависти и потушить в ней всякое доброе чувство, прежде возбужденное его полезными Франции трудами и военными подвигами.

Хотел бы пером военного наблюдателя начертать план Борисовского дела; желал бы удержать в моей записной книге распоряжения полководцев, содействовавшие наиболее к успеху победы или к замедлению ее, уловить минуту, которой покорствуя Гений решает судьбу битвы, – с холодным, терпеливым беспристрастием разобрать ошибки, который были вскоре исправлены или сопровождались важнейшими последствиями. Но возможность слишком часто не соглашается с доброй волей. Круг обозрений частного офицера тесно ограничен: он не простирается далее его дивизии или, много, корпуса. Сведения почерпает он или на самом поле сражения, где он действует на черте, ему назначенной, и не видит, что делается на других; или в кругу товарищей, рассказывающих ему о том, что около них происходило; или в общем мнении, которое иногда бывает плохой судья и ценитель наших дел. Соображаясь с подобными сведениями, он делает по ним свои суждения и нередко ошибается. Таково положение наше, когда, не имея верных источников, хотим пощеголять замечаниями насчет стратегических линий и пунктов какого-нибудь сражения. За грубые ошибки достается нам, как обыкновенно достается в подобных случаях мирным героям кабинета от полевых героев: награда известная – смех сожаления! Воспользовавшись собственным моим замечанием, упомяну только о том, что к нам ближе и известнее. Скажу, что соображения главнокомандующего, доставившие нам бесчисленные трофеи, не могли быть с большей тонкостью и мудростью обдуманы; что генерал Милорадович, привыкший первый встречать и первый провожать неприятеля, всегда собирать венки и щедро раздавать их своим сотрудникам, герой всегда отважный и счастливый, острил на врагов смертоносные штыки своих гренадер; что готовился славно вспомоществовать ему дальновидный и храбрый генерал Ермолов с военными товарищами; но что Судьба не дозволила вполне совершиться начертаниям вождя русских войск и рвению сподвижников его, уберегая конечно хищника престолов и нарушителя прав народных для жесточайшего наказания.

Г. Минск, 20 ноября

Первый город от самой Калуги, в котором можно засыпать розами наслаждения протеченный путь, усеянный ужасами смерти и беспокойствами жизненными! Здесь имеешь уже способы понежить взоры и вкус; здесь, наконец, эпикурействуют наши северные герои после нескольких месяцев, проведенных в самых жестоких испытаниях стоической школы.

Я вступил в Польшу и не вижу еще польского города. Кто здешние обитатели? – жиды. К кому прибегнуть для покупки или продажи? – к жидам. Где найдешь здесь художников и мастеровых? – между жидами. Они продадут, купят, сделают, сыщут и доставят все, что только продать, купить, сделать и сыскать можно. Вся торговля и промышленность, все искусства и художества платят богатую дань оборотливым и проворным евреям, и золото Польши большей частью сыплется в широкие их карманы. В удел природным ее обитателям достались возделывание земли и защита ее. Они питают и обороняют чуждый народ, который, спокойно сидя в своих конторах, лавках, мастерских и корчмах, собирает с них же деньги и их же обманывает.

Зеленая корчма под Вильной,[3]3
  До 1918 г. город по-русски называли Вильна, ныне – Вильнюс. – Прим. ред.


[Закрыть] 1 декабря

Сладкие мечты воображения! Куда переносите вы меня из дремучих лесов Литвы, из мрачной корчмы польской?.. Ах! Вы переселяете меня на места, сердцу драгоценные, – на милую родину!

Сижу теперь в семейном кругу почтенного русского дворянина. Шумит буря; метель засыпает окна мирной обители и возносит около нее снежные валы. Но завывающая буря и крутящийся в снегах вихрь нас не ужасают; мы сидим у зажженного в камине огня и любуемся розовым пламенем, порхающим по угольям. Дрожащий старец, глава семейства, рассказывает нам, как Задунайский унизил Чалму, как Италийский сломил рога буйной Праге и карал на горах Альпийских учителей в искусстве военном. Другой, ближайший родственник дому, повествует о мудрых деяниях Екатерины, о великих мужах ее века и золотом ее царствовании. Две замужние женщины, цветущие душевной и телесной красотой, и племянницы их, числом и прелестями Грации, слушают с вниманием рассказы почтенных летами и опытностью родственников. Вся душа их, кажется, во взорах и на устах красноречивых повествователей. Старики вдруг умолкают. Розовое пламя умирает мало-помалу; Ангел тишины и уныния пролетает над нашим кругом. Долго царствует глубокое спокойствие; наконец оно прерывается общими жалобами на разлуку. Те сетуют о супругах, другие о любезных братьях, третьи о сыновьях, препорученных битвам и славе отечественной войны. Одна из прелестных не смеет и роптать вслух на горестную свою участь; тихий вздох вылетает из груди ее – и этот вздох принадлежит милому ее жениху. «Где-то теперь любезные сердцу нашему? Укрыты ли от бурь и непогоды? Живы ли, здоровы ли они? Думают ли о нас в странах чуждых, отдаленных?» – говорят они. Все снова умолкает, снова та же мертвая тишина царствует. Вдруг слышны слабые звуки колокольчика – слышны и теряются в отдалении. Но звуки ближе, ближе, уже на дворе, уже у крыльца… Прелестные летят из комнаты и скоро возвращаются – с военными ведомостями в руках. Все садятся по местам. Отец семейства трепещущей рукой берется за газеты, надевает очки, возводит взоры к Небесам и читает: «В незабвенный день К… битвы ротмистр А…» – «Это внук мой!» – говорит старец дрожащим голосом. «Это наш братец! Ради Бога, продолжайте, дедушка!» – восклицают прекрасные. «Это он», – с сердечной боязнью шепчет милая невеста. Старец, повинуясь прелестным родственницам, повинуется сердцу своему. «Ротмистр А… видя, что французская батарея, наведенная на левое наше крыло, вырывала сотни жертв из твердых рядов и приводила в опасность жизнь многих генералов, вызвался лететь со вверенным ему эскадроном на батарею сию и поклялся честью своей уничтожить адское ее действие. Честь русского офицера священна – и предложение его принято с удовольствием. Громы батареи ужасно грянули – еще раз грянули… и вдруг умолкли! Ротмистр был уже на ней, привел в замешательство ее защитников, захватил большую часть ее орудий и, покрытый ранами и славой, возвратился к своему месту. Сам фельдмаршал встретил его с поздравлением и собственной рукой надел на него Георгиевский крест».

– Эй! Корчмарь! Еврей! Водки!..

Я хотел было продолжить мое пребывание в кругу любезного семейства, хотел представить радость деда и милых внучек; думал описать черту мужества и великодушия других родственников; но вынужден теперь возвратиться скорее в дремучие леса Литвы, в бедную польскую корчму и сказать воображению: остановись!

Сейчас пришли сюда два русских офицера, которые самым странным голосом требуют водки. Один из них бьет по столу грозно нагайкой; другой, называя себя каким-то князем (конечно, татарским), тормошит немилосердно корчмаря-жида и жену его, потом делает с ним мировую за стаканом водки, ссорится за другим и бьет его за третьим. Один подходит ко мне с вопросами: что я за человек? Не французский ли шпион? Я смотрю на него с удивлением; потом с сожалением усмехаюсь, пожимаю плечами и продолжаю писать.

Пускай в семействе русского дворянина скажут, прочитав некогда мои записки: «Дай Бог, чтобы ни один из этих офицеров не был моим братом и даже дальним родственником!» О невесте и говорить не нужно: какая девушка, хотя бы она не имела ничего, кроме своей души, хотя бы она была дочь простого ремесленника – какая девушка согласится дать руку подобному господину?..

Воспитание есть лучшее украшение воина. Звание его, давая ему особенные преимущества, не дает ему права быть грубым, необходительным и жестоким; напротив того, добродушие, любезность и чувствительность должны быть вплетены в венок его вместе с мужеством, твердостью духа и пренебрежением всех опасностей. Грозный, как лев, среди волнений шумящей битвы, кроткий, любезный и сострадательный в мирной хижине – вот отличительные черты истинного воина!

Г. Вильна, 12 декабря

Исполнился обет государя против неожиданных бурь судьбы ополчившегося твердостью духа и уверенности в любви к нему сынов его; услышаны Небесами молитвы верного ему народа, среди мирских превратностей сохранившего свои коренные добродетели и нравы; увенчались успехами мужество и труды войска его, великого на бранных снегах и на пепелищах родных хижин, – не осталось уже ни одного врага на лице любезного Отечества! Красуйся, цвети, величайся снова, Россия! Но в красоте, богатстве и славе твоей не забудь начертать на скрижалях вечности имя монарха, своей твердостью отстранившего твое уничижение; не оставь врезать в них клятву его: не положить оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в твоих пределах. Пускай сыны наши, величаясь именем русского, в благородной гордости повествуют сынам и внукам своим о том, кому обязаны они благополучием ходить по вселенной с возвышенной головой и смелыми очами! Пускай деяния его будут первым лепетанием младенца, начальными предметами воспитания юноши, любимым разговором мужа и последним у гроба воспоминанием старца! Пусть память Александра I со слезами благодарности в роды родов благословляется, и любовь к нему на сердцах народных взнесется к престолу Бога!

Бедные остатки неприятельской армии бегут уже за Неменом. Мы начинаем дышать воздухом счастья; отдыхая здесь, мы веселимся – веселимся тем более, что отголоски наших торжеств и радостей отдадутся скоро в сердце любезного Отечества. К дополнению счастья сего с нами князь Смоленский, утомленный победами, отдыхающий здесь на лаврах, собранных с полумиллиона врагов. «Иди спасать Россию», – сказал ему монарх в Петровом граде, и повторили то сердца народа. «Ты спаситель России», – говорит ему ныне государь в Вильне, и благодарное Отечество поздравляет его этим именем, и вселенная им уже Кутузова приветствует! Что должен ощущать светлейший, видя к нему явные милости Небес, благоволение государя и любовь вверенных ему войск; внимая благодарности России, приветствиям мира и тайному отзыву собственного сердца, говорящего ему, что ни один победитель не всходил на подобную высоту славы?.. Он восхищается в душе своей и восхищение делит с сотрудниками-героями. К довершению нашего блаженства государь император изволил прибыть в Вильну (вчерашнего числа). Минутные бедствия Отечества, труды и опасности военные, собственные потери, болезни и несчастья – все забыто в рядах храбрых, восхищенных приездом любимого монарха. Один взор его осветил мрачное прошедшее; один миг покрыл годы!

Вильна торжествует прибытие государя. Душам обыкновенным сродно мщение; но великодушный Александр мстит Вильне одной милостью и благодарит ее за радостные приветствия. Весь город блистает разноцветными огнями; везде светло снаружи – каково-то внутри?.. На ратуше отличается от многих других прозрачных картин изображение Гения России, карающего толпу галлов, и над ним парящего с лавровым венком двуглавого орла. Говорят, что подобное изображение, с лестными для Наполеона переменами, украшало то же здание, когда честолюбец, приковав поляков к колеснице своей, огнем войны освещал путь свой в Россию. Последуя великому примеру, мы не хотим этого слышать, забываем прошедшее и радуемся от души настоящему.

На днях государь император удостоил своим присутствием бал, данный светлейшим для русских офицеров и польского дворянства. Встреча достойна была высокого гостя и хозяина-героя. Государь, входя в зал, невольно наступил на французские знамена, из которых (так я слышал) одно держал сам фельдмаршал и при входе великого посетителя невидимо преклонил из-за дверей.[4]4
  Прекрасный предмет для картины!


[Закрыть] Знамена эти на днях отбиты у неприятеля. Говорят, что император был восхищен этой встречей и обнимал фельдмаршала, одарившего его таким неожиданным торжеством. Польские дамы рассказывают также с восторгом, что князь в сей вечер был с ними любезен до бесконечности. «Не одних лавров достоин Кутузов, – говорили они. – Мы готовы поднести ему венки из лучших роз и мирт, сорванных в цветниках польских».

Там же, 14 декабря

Вильна покоится в долине, окруженной высотами и пересекаемой реками Вильей и впадающей в нее Вилейкой. Город не обширен, но красивее, многолюднее и живее многих губернских городов России. Сообщением окружных вод с Балтийским морем торговля здешняя процветает. Улицы здесь не широки; дома порядочной высоты и почти все каменные. Большая часть из них, особенно на главных улицах, построены под одну крышку. Зодчество церквей довольно величественно. Впрочем, я не видел здесь зданий, перед которыми можно бы остановиться с чувством удивления.

Достойны здесь замечания Университет и Дом Милосердия: один обязан существованием своим монаху, другой – женщинам. Первый основан в 1570 году епископом Валерианом Протазевичем, утвержден королем Польским Стефаном Баторием, обновлен и возвеличен благодетельными щедротами императора Александра. Второй, учрежденный теми, которые везде и всегда составляют лучшую отраду человечества, процветает неусыпными их попечениями. Девушки известнейших фамилий здешних не стыдятся, обходя весь город, просить милостыню для бедных, вверенных Богом доброму их сердцу, и относить к ним собранные подаяния. Чего в подобные путешествия не переносят нежные члены их от непогоды, от беспокойной мостовой, от обязанности сходить в мрачные, сырые погреба и влезать на чердаки, где обитают несчастные, требующие их помощи? Зато холодное, убийственное равнодушие не смеет встретиться с их взором, этим красноречивым ходатаем за человечество, кто не отдаст последнего за сей умоляющий взгляд, за одно слово, обвораживающее душу вашу?.. Путешественник, обозрев здешний Дом Милосердия, не выйдет из него, не заплатив сердечной дани этим благотворным существам, посланным на землю для утешения и благополучия нашего.

За городом, на острой высоте, есть примечательный памятник древности. Некогда в развалинах замка несколько русских, как сподвижники Леонида, защищались против многочисленных войск Казимира V, занявшего уже Вильну поляками, – защищались геройски и погреблись под бойницами!

16 декабря

Здешняя площадь представляет каждое утро вид военной ярмарки. Пестрота и волнение на ней необычайные! Тут грубые жители азиатских степей, татарин и калмык, носят на булатных стрелах своих Брегетовы и Нордтоновы часы; там проворный казак ведет на грозном аркане своем несколько английских лошадей; здесь тяжелый кирасир предлагает вам брабантские кружева и кашемирские шали; далее живой егерь меняет кучу наполеондоров на русские ассигнации или усатый гренадер продает вам богатую звезду французского маршала; везде шныряют между ними оборотливые жиды, получающие все эти вещи за полцены и менее. Можно судить по этому торжищу, как богата была жатва добычей, мечами собранных с неприятелей на бранных полях.

Ныне Вильна окуривается: на всех улицах дымятся пучки соломы для очищения воздуха и предохранения города от заразы, могущей случиться от бессметного числа лежащих в округе и в городе мертвых тел. Всякий час умирает в госпиталях и домах множество пленных разных народов: их возят каждый день навьюченными санями за Вилью и Вилейку. Благодаря мудрым попечениям правительства жители и войска снабжены всеми средствами для защиты себя от прилипчивых болезней.

Здесь снаряжают несколько сот испанцев, одевают их чисто и тепло и ведут в Ригу для отправления оттуда на места их родины. Наполеон, в несправедливо начатой войне, захватив их близ Пиренейских гор, одел в свои легкие мундиры во Франции и послал на снега Севера воевать против русских. Александр, во брани Богом оправданный, сделав их своими пленными, снабдил всеми жизненными выгодами и возвращает ныне родителям детей, женам супругов, любви ее радость, дружбе ее утешение и сынов Отечеству.

Вильна, 18 декабря

Отечественная война кончилась; но слава ее должна во всем величии оживиться для нашего потомства. Не довольно, чтобы уста красноречивых старцев передали ее детям и внукам своим; мало еще того, чтобы резец и кисть по частям перенесли ее будущим поколениям и чтобы перо историка начертало ее на листах бессмертия, – ей необходим памятник, который, смеясь угрозам времени, переселял бы ее всю вдруг во взоры и сердца потомков. Блистательный дар красноречия, неизъяснимые прелести поэзии, обворожительная власть живописи и ваяния могут сильно действовать на чувства, науками утонченные, на умы, просвещением образованные и ко всему изящному приготовленные. Но могут ли они иметь такое влияние на умы и сердца простого народа? В состоянии» ли тронуть ремесленника, работника и земледельца, вышедших из рук Природы с чувствами, хотя способными ко всему прекрасному и великому, но необразованными вкусом и науками? Памятник отечественной войны должен быть красноречив для всех состояний. Надобно, чтобы он в одно время действовал на взоры и душу воина, вельможи, купца и селянина; чтобы все они умели понимать его величие и сближаться им со славой этой войны. Нужно, чтобы памятник этот соединял в одно время мужественные деяния сынов России, твердость духа ее государя и милосердие великого Провидения, в 1812 году столь явно покрывшего ее щитом своим. Воины-солдаты и воины-поселяне, защитники Отечества, ожидают такой памятник как свидетельство их храбрости, терпения и любви к родине; Россия просит его для монарха, хранителя ее свободы, имени и величия; народ, исполненный чистой веры, требует его для вечного воспоминания милостей Творца и изъявления ему чувств благодарности. Каким же произведением искусства исполнят вдруг надежду войска и граждан, мольбу России и требование народа? Сооружением величественного храма, посвященного имени Спасителя, украшенного изображением государя в минуту решительного его обета; окруженного трофеями нынешней войны и статуями умерших на полях славы русских героев! Москва как славная жертва нынешней войны должна обладать и гордиться этим богатым памятником.

Мысль храма сего принадлежит генералу Кикину. Относя столь справедливо Богу успехи и славу отечественной войны сей (не отнимая славы деяний от войска и вождя его), со всей основательностью и красноречием описывает он явные благодеяния Небес и доказывает, что никакой памятник не может быть приличнее храма во имя Спасителя. Мысль счастливая, исполняющая общие желания и достойная быть приведена в действие! Говорят, что начертание сего храма представлено взорам государя императора; уже ласкают нас приятным для каждого русского слухом, что оно им благосклонно принято и будет вскоре утверждено.[5]5
  Автор имел счастье видеть заложение сего храма в Москве 12 октября 1817 года.


[Закрыть]