Текст книги "Ковчег"

– Ну, ты умный человек. Вот скажи, согласен ты со мною? – донимал я Витю, когда мы укладывали вещи в «Газель». К нему обращались все, когда возникали мировоззренческие проблемы.

Конечно, он был согласен. В общем и целом, да, я прав. Но он не хочет никого осуждать, работяги тоже хорошие люди. Витя вообще старался никого никогда не осуждать, придумывая всем «смягчающие» обстоятельства.

– Но, – добавил он нерешительно, – думаю, и в идеализации белых воротничков ты тоже не совсем прав.

В чем я был не прав, Витя так и не пояснил.

Вообще, мне действительно было свойственно идеализировать. С детства я замечал за собой бескомпромиссность суждений, стремление расставить все точки над i, определить кто хороший, а кто злодей, где свет, а где тьма. Такое черно-белое мышление, конечно, было плохо для моей профессиональной деятельности, но даже при четком понимании этой особенности своей психики, у меня не получалось как-нибудь ее исправить. Но за суждениями о рабочих и планктоне стояли факты, как мне казалось, на сто процентов объективные.

В двадцать пять лет меня потянуло заниматься благотворительностью. Это все вышло как-то само собою. Сначала я увидел социальную рекламу. «Поможем детям, больным раком». И тут же номер банковского счета. Хотя я только начал работать в офисе и получал не так много, зарплата штатного психолога оказалась не в пример больше доходов ночного грузчика, и мне подумалось, что с такими деньгами вполне можно себе позволить немного потратиться на благое дело.

Потом попалось объявление о наборе волонтеров для помощи бездомным. Когда я первый раз сходил на «кормежку», мои иллюзии о самолюбивом офисном планктоне и благородном рабочем рассеялись. Сначала я оказался на кухне и помогал готовить обеды для жителей ночлежки на Гордеевке. Потом мы повезли это все к ночлежному дому, где нашего приезда уже ожидали десятка три бомжей. Многие из них были основательно поддатые; кто-то лез обниматься, кто-то грубил, кто-то требовал денег. Я был раздражен и еле держал себя в руках. Так и подмывало врезать кому-нибудь из надоедливых бродяг. А ребята, которые трудились здесь постоянно, очень спокойно воспринимали все выкрутасы местного бомонда. И этим благим делом занимались только менеджеры и клерки. Четыре молодые девчонки лет по двадцать семь-двадцать восемь, типичные middle-class women, договорились, чтобы им три раза в неделю разрешали готовить на церковной кухне. А транспортировать и раздавать уложенную в одноразовые пластиковые контейнеры еду помогали несколько парней от двадцати до сорока. Никакого рабочего элемента.

Побывав на многих таких проектах, я заметил ту же тенденцию.

– Вот смотри, и на нашем теперешнем мероприятии то же самое. Все в нашей мобильной группе – труженики офиса.

– А как же Дима? – не согласился со мною Витя. – Он из нас больше всех трудится и больше других жертвует.

Дима был водителем, работал на собственной «Газели» и, в отличие от нас всех, терял каждый день серьезные деньги.

– Дима, пожалуй, исключение, необходимое для всякого правила, – не соглашался я.

Мы собирались очень быстро, почти хаотически. Это было в стиле Олега предупреждать о начале мероприятия за считанные дни, а порою и часы. Случалось, что он звонил мне и приглашал на собрание, часов в семь вечера, когда оно уже началось, а я был где-нибудь в кинотеатре или кафе на другом конце города. И потом Олег долго обижался на мой отказ прийти. Но то, что было в этот раз, переходило все границы. Наш Вождь всего за два дня сообщил своим строптивым адептам, что они должны бросить все свои дела и на две недели отправиться колесить по области. Все, за исключением разве что Риты, почти сразу отказались, и только после долгих уговоров Вити, который проявил к этому «турне» неожиданный для его затворнической натуры интерес, удалось собрать команду активистов. Многие из-за работы не могли участвовать в новой затее Олега так долго. Кто-то обещал присоединиться к нам в последний день турне, у кого-то получалось выкроить день-другой на буднях. Но в нашей «мобильной» кино-бригаде «бегунов» не было. Так сложилось, что мы все оказались свободны в это время.

– Ну что, все уложили?

К нам, улыбаясь, подошел Дима – крупный мужик ростом под метр девяносто, коренастый и полный.

– Да, – ответил Витя, – аппаратуру и свои вещи мы сложили вот здесь. И еще немного места осталось для остальных.

Выезжать мы должны были только через час, поэтому многие еще не подошли. Вся наша компания должна была двигаться на двух машинах: Диминой Газели и Лексусе Сергеича, предназначенном для Вождя, Пыловой и ее музыкантов. Точнее – музыканта. Он был только один и кроме того что аккомпанировал на гитаре, выполнял роль звукорежиссера, а если нужно, то и осветителя. С Пыловой в машине ехали еще Рита и Олег, который, как обычно, уже плотно начал работать с нашей «звездой», посвящая ее в тайны масонских заговоров и всю подноготную мирового закулисья. Люди, долго находившиеся с ним, становились либо его последователями (в редких случаях), либо начинали смотреть на него, как на шизофреника. Последнее случалось чаще.

– Вот, познакомьтесь, – сказал он Пыловой, когда они подошли к нам, – это Дима – наш водитель.

Дима учтиво кивнул певице.

– Виктор – специалист по аппаратуре. А это Иван – наш антиабортный миссионер.

Антиабортный миссионер! Глупее ничего он придумать не мог! Этот термин, который сам Олег и создал, стал в нашей компании обидным прозвищем, надолго за мной закрепившимся.

– Очень приятно, – сказал я, пытаясь сделать вид, что мне и вправду приятно.

Пылова была среднего возраста женщиной. На первый взгляд лет сорока-сорока пяти. Когда-то в юные годы она была, видимо, хороша собой, но теперь заметно набрала вес. Красивое, приятное, хотя и немного полное лицо, под кудрявыми темно-рыжими волосами, в которые уже начали вплетаться серебряные завитки седины.

– Это наша мобильная бригада, – отрекомендовал нас Олег, – ребята будут заезжать в крупные селения, где концерты не запланированы, и проводить там просветительскую работу: показывать специальный фильм, вести беседы, а потом собирать подписи.

– Да? Как у вас все серьезно организовано! – то ли искренно удивляясь, то ли просто из вежливости, воскликнула – иного слова для этого картинного возгласа и не подберешь – Пылова.

– А как же иначе? – самовлюбленно ответил Олег.

Он уже и сам верил, что все у нас было серьезно обдуманно и основательно устроено. Хотя идея с мобильной группой и фильмом пришла ему в голову за час до последнего нашего собрания, когда он случайно узнал, что у какой-то родственницы его жены – да, он был женат! – есть проектор и переносной экран. Его изощренный разум сразу заработал и через час Олег неожиданно даже для Риты выдал идею о мобильной группе. «Для большего охвата», – как он выразился. Но самым страшным оказалось то, что о показе нужно было договариваться с местными властями. Т.е. с главами администраций, директорами домов культуры, и мне, вооружившись телефоном и кипой распечаток с номерами мелких должностных лиц, пришлось весь день перед отъездом обзванивать всех кого только можно, выпрашивая разрешение на показ и уговаривая дать объявление о нашем необычном киносеансе.

– В этом деле, – продолжал заливать Олег, – ответственность и четкая подготовка – прежде всего. Знаете, наш «Центр семьи» постоянно проводит подобные мероприятия, и за двадцать лет, что я занимаюсь общественной деятельностью…

– Ты слышал это? – обратился я к Вите, когда Олег с Пыловой отошли. – Приходилось тебе видеть человека более ответственного?

Эта самохвальная Олегова ода выбила меня из колеи.

– Да, Олегу несколько свойственно преувеличивать собственные заслуги, – мягко начал Витя.

– Преувеличивать?! – перебил я. – Да он только и делает, что придумывает на ходу какой-то бред, а всю работу делать другим приходится. Ты знаешь, сколько я вчера сидел на телефоне, чтобы договориться о показах. И только в пяти из тринадцати запланированных поселках удалось все утрясти!

– Ладно, Ваня. Ты как будто с Олегом первый раз работаешь. Не принимай близко к сердцу,– Дима положил мне свою могучую руку на плечо и несильно похлопал.

– Да, ты прав. Что-то я глупо себя повел.

– Ой, смотрите, кто идет, – весело сказал Витя, показывая на другую сторону улицу.

– О, Марина, – приглядевшись, сказал Дима, – и с ней еще два орла.

– Скорее орел и орлица, – поправил Витя.

С другого конца дороги нам уже махала, как обычно широко улыбаясь, Марина. Эта удивительная девушка, которая вместе и нравилась и вызвала у всех раздражение, всегда поражала меня. Непосредственная, неординарная и очень красивая, она была фотомоделью, рекламировавшей малоизвестный турецкий бренд. Денег, которые она получала, снимаясь раз в неделю в рекламе очередного ширпотреба, на жизнь ей, естественно, не хватало. Поэтому Марина активно меняла работы и сферы деятельности. Она в свои двадцать восемь успела поработать и учителем английского, который, по собственному ее признанию, знала не то, чтобы очень хорошо; и социальным работником, и продавцом, и сменила еще миллион мест. У Марины, где бы ей не приходилось трудиться, всегда возникали проблемы с начальством и сослуживцами, причиной чему был ее невозможный характер. Она была гиперактивной. Гипер-гиперактивной. И все, в чем только начинала немного разбираться, пыталась сразу взять в свои руки, полностью игнорируя более опытных и вдумчивых коллег. И кроме того ее манера говорить…

– Привет, привет, привет. Привети-и-и-ки! – залепетала, подойдя, Марина. – Ну, как, как делишки? А ты все толстеешь, здоровячек.

Она ткнула Диму пальцем в живот.

– Ваня, как у тебя, дела? – и, не дождавшись ответа, – Витя, милый мой. Как рада тебя видеть!

Марина словно заполнила своей неистощимой энергией все пространство широкой пустой автостоянки, на которой мы собирались; как будто с ее приходом вокруг возникли крыша и стены, и все оказались в каком-то манеже, шумном, суетливом.

– Ой, ладно Марина, перестань галдеть, – со свойственной ему прямолинейностью, раздраженно прорычал Дима, – давай лучше спутников своих представляй.

Мы знали, что с Мариной в «турне» отправляются какие-то ее иногородние знакомые, которых она нашла в «Контакте».

– Ну, Дима, ты все такой же хам. Разве можно перебивать даму, – с деланной обидой сказала Марина. – Хорошо. Это Максим.

Она показала на пришедшего с нею высокого, с Диму, небритого парня.

      Максим был студентом экологического факультета, через год заканчивал магистратуру и собирался в дальнейшем всего себя посвятить общественной деятельности.

– Как Марина, – заметил он, – она для меня во многом пример для подражания.

После этой сакраментальной фразы мы с Димой разразились несусветным хохотом. Сразу было видно, что Максим еще плохо знал свою нижегородскую знакомую. И еще сразу стало заметно, что он симпатизирует Марине. И симпатия эта была взаимной.

Вторая спутница Марины оказалась москвичкой, тоже студенткой, но получающей второе высшее. То ли юридический факультет, то ли экономический, – в общем, просиживание штанов для получения очередной корочки. Она выглядела как подросток: джинсы с потертостями, ярко-красная футболка, какие-то нелепые кеды «а-ля семидесятые». Да и на лицо она казалась не старше семнадцати-восемнадцати. И только приглядевшись, можно было заметить тонкие перекрестки морщин возле ее глаз.

Ее столичная прописка сразу напрягла Диму, который как на красную тряпку реагировал на жителей Белокаменной и в задушевной беседе любил перемыть косточки зажравшимся москалям.

– Как Вас величать, я не расслышал, – сказал Дима, когда Марина представила свою новую подругу.

– Марго, – ответила москвичка.

– Это что, Рита что ли? – спросил Дима.

– Я предпочитаю «Марго», – сказала она.

– Ну да, Рита – это же так по-плебейски. Вот, – сказал он раздосадовано после небольшой паузы, – придется вип-гостей везти, а я всего лишь на Газели. Вам приходилось, сударыня, ездить когда-нибудь на отечественных автомобилях?

– Дима, прекрати цепляться, – заступилась за свою спутницу Марину, – тоже мне нашелся…Ревнитель русской старины.

– Дима, ну что ты? Не горячись, – умиротворенно, мышкинским тоном, как будто боясь, защищая слабого, обидеть случайно и притеснителя, сказал Витя.

– Да, ты какой-то невменяемый, брат! Ну-у правда…

– Сама ты невменяемая! – гаркнул на Марину Дима.

– Марина, не подливай масла в огонь,– сказал я ей.

– А что, что я подливаю? – заверещала она. – Я привожу людей, которые готовы заниматься делом, а этот ненормальный срывается на них! Эй, ты, – крикнула она, повернувшись к Диме, – у тебя что, проблемы какие-то? Комплексы? Чувство неполноценности?

Марина выходила из себя, что с ней происходило часто, и каждый раз грозило перерасти в форменную истерику.

– Это у меня комплексы? Молчала бы, пигалица! – взревел Дима.

– Ну, пожалуйста, родные, ну успокойтесь, – отчаянно лепетал Витя. Его, конечно, никто не слушал. Да и просто тяжело было услышать его тихий, умоляющий голос даже в тишине.

– Ты бы детей рожала, раз ты такая активистка здоровой семьи, а то только листовки раздавать и подписи выклянчивать! – продолжал Дима.

Он раскраснелся, его могучая, толщиной с голову, шея побагровела, все лицо покрылось потом.

– И эта твоя товарка из одного, видать, с тобой теста. Вот сколько тебе лет? – обратился Дима к Марго.

– Двадцать семь, – ответила та сухим тоном.

– И ты до сих пор учишься?!

– Я же говорила, что получаю второе высшее образование. Через год у меня диплом.

– То есть ты закончишь всякой ерундой страдать только через год, в двадцать восемь. А до этого у мамки на шее сидеть будешь. А, наверное, и после этого. Там года два-три работу подходящую будешь искать, выбирать, менять, метаться. Так о какой семье, о какой взрослой жизни может идти речь, когда ты до тридцати лет учишься, а до сорока определяешься с профессией и жизненным путем. Тебе же просто некогда жить…

– Ты полоумный! Психопат! Неврастеник! – начала кричать Марина. Она уже перестала хоть как-то себя контролировать.

– Марина, успокойся,– все так же нерешительно, пытаясь то ли обнять, то ли погладить за плечи, унимал ее Витя.

– Ты просто ненормальный! Не-нор-маль-ный! – неестественно чеканила она слоги.

– Это ты ненормальная! – не уступал Дима.

– Ну, что вы? Давайте успокоимся.

– Так! – резко выкрикнул я. – Оба закрыли рты.

Неожиданно наступила тишина. И Марина, и Дима, молча, с удивлением, смотрели на меня.

– Вот и хорошо, – сказал я, – подумайте маленько, что творите. Нам еще две недели жить вместе, а вы, только встретившись, уже через десять минут перегрызлись. Вы одним делом занимаетесь, а такое ощущение, словно враги заклятые встретились.

Они продолжали молчать, пристыжено глядя в землю. Я научился таким «авторитарным» образом гасить конфликты, когда проходил практику в школе. Первую неделю стажировки я старался использовать приемы гуманной педагогики, и, в общем, когда общался с детьми один на один, эти приемы были сколько-то действенными, но как только попадал в шумный класс, то становилось ясно, что здесь необходимы иные методы.

– Что у вас здесь творится?! Что за крики?!

К нам быстрым шагом приближался Олег. Он раздраженно покачивал головой и сжимал в руках свернутую в трубку газету.

– Вы что тут устроили?! – продолжал он на повышенных тонах.– Я, значит, рассказываю звезде, как у нас все по уму устроено, а тут такое светопреставление!

– Мы уже все разрешили, – сухо ответил я.

– Что вы разрешили? Может кто-нибудь объяснит мне, что вообще здесь у вас происходит?

– Олег, лучше, действительно, не начинать по новой, мы немножко повздорили, а теперь все хорошо, – сказал примиряюще Витя.

– Ничего себе, немножко! Да тут, небось, вся округа ваши вопли слышала! – не унимался Олег. У него было ужасно мало чувства такта, и он не понимал, что своими нравоучениями вновь раздувает угли еще не затухшего до конца спора.

– Да ты уймешься или нет?! Сказано же тебе: все в порядке! – не сдержался Дима.

– Я руководитель, и должен следить за порядком, а вы должны вести себя нормально!

Никто ему не ответил. После минутного молчания Олег видимо понял, что в этом случае лучше все-таки не влезать в конфликт.

– Ладно, – сказал он снисходительным тоном, – давайте собираться. Через десять минут выезжаем.

Московское тотчас – целая вечность. Вместо десяти минут мы простояли на стоянке еще полтора часа. Это было в характере Олега – долгие сборы, забытые вещи, перекладывание багажа с места на место. Мы все опять понервничали и позлились, но эта задержка на самом деле была только кстати: за время, пока все без дела торчали около машин и ждали Олега, конфликт окончательно погас, Дима с Мариной примирились на почве общей неприязни к Вождю. Так выходит, что людей лучше объединяет не любимое дело, а общий враг.

Когда мы, наконец, выехали, было уже пять вечера. Две наши машины вырвались из душегубки города и быстро понеслись по шоссе на юг. За окнами скоро показались поля; спеющая пшеница золотилась в лучах солнца, уже нежного, не жгущего. Через полуоткрытые окна приятно обдавало встречным ветром.

Марина со смешно открытым ртом спала, прислонившись головой к стеклу. Максим тоже время от времени проваливался в сон, но, закрыв на несколько мгновений глаза, снова просыпался, хлопая отяжелевшими веками. Марго зачарованно смотрела на проносящиеся за окном поля и, кажется, напряженно о чем-то думала. Может о словах Димы, а может просто о том, как красиво здесь, на юге Нижегородчины. Витя улегся вдоль заднего ряда сидений и спал как ребенок. Мы с Димой сидели впереди и молчали.

Я высунул руку в приоткрытое стекло и смотрел вперед поверх колосьев, где между золотом полей и голубым простором неба проходила белая черта горизонта, как будто специально проведенная невидимой рукой художника, чтобы не слились края лазоревого и желтого. В голове у меня медленно складывался паззл. Это небо, эта земля, эти люди, каждый с целой горой недостатков, но почему-то любимые. Отчего я здесь, в этой Газели, тесной, неудобной, но такой сейчас приятной?

На небе, еще залитом солнцем, уже появился тонкий полукруг месяца – первый признак приближающегося вечера, когда, наконец, последние остатки дневного жара рассеются в холодеющем воздухе, а поля потеряют свой блеск. Я закрыл глаза и провалился в сон.

3

Прошло, наверное, чуть больше часа после того, как мы выехали из Нижнего. Я ненадолго закемарил и проснулся от звучного голоса Димы. Он разговаривал по телефону и делал это как всегда очень громко: богатырское сложение проявлялось и в голосе – низком шумном басе.

– Да, да, понял. Да, сворачиваем.

Я лениво посмотрел в его сторону. Несмотря на жару, я немного замерз от сквозняка и теперь, съежившись на сиденье, цеплялся за уходящий сон.

– Вано, проснулся? – спросил Дима.

– Проснулся, – потягиваясь, ответил я.

– Хорошо. Олег звонил. Они с Пыловой едут в Дальнее Константиново, а мы сейчас сворачиваем на Нижегородец. Ты обо всем там с местными договорился?

– Да. В Нижегородце у нас в семь часов показ фильма. Едем сразу в Дом культуры.

С показом фильма у нас вышла целая чехарда. Эта идея о передвижной кино-бригаде, которая будет просвещать сельское население, мне сразу не понравилась по двум причинам. Во-первых, подготовкой кино-бригады должен был заниматься, в основном, я. Хотя казалось, что ничего сложного в этом деле нет (позвонил в администрацию, договорился о помещении, попросил как-нибудь оповестить людей), но в действительности все вышло по-другому. Главы сельских администраций никакого интереса к нашему мероприятию не проявляли. У них хватало своих забот. Кроме того, на каких основаниях им вдруг предоставлять нам помещения для сеанса и сгонять народ на такое странное «шоу»? Хорошо хоть мы могли представиться членами «Приволжского центра поддержки семьи». Слово «Приволжский» придавало значение нашему мероприятию, хотя во всем этом «Центре» работал только один человек, и тот неадекватный. А словосочетание «Поддержка семьи» вызывало определенные ассоциации с властью: в тот год как раз был бум всяких правительственных программ по популяризации семейных ценностей. Нужно было отдать должное Олегу. Иногда названия у него получались отличные. Не то что «антиабортный миссионер».

Вторая причина, почему мне не хотелось демонстрировать фильмы – это мое неверие в то, что мы сможем привлечь много людей на сеансы и, по сути, проездим впустую. Я думал, что больше, чем по сорок-пятьдесят человек мы не получится собрать нигде, а значит и «просветить» толком никого не выйдет.

Когда мы сидели у Сергеича, я выдвигал миллион аргументов против кино-марафона. Нужно было оповещать население заранее, чтобы хоть кто-то пришел; нужно было подобрать хороший фильм и продумать все досконально. Но Олег оставался непреклонен и на все мои возражения отвечал, что наше появление произведет фурор среди туземцев.

– Представь, – восторженно, как Гитлер возле рейхстага, говорил он, – только представь: Богом забытые колхозы, никакой культурной и общественной жизни, и тут – кино-бригада из Нижнего с бесплатным сеансом. Да народ из всех окрестных сел примчится смотреть.

Как бы то ни было, меня с общего согласия назначили «старшим», выдали бейджик с глупой надписью и велели накрапать речь и подыскать подходящий фильм.

Марина, наверное, больше была достойна руководить этим необычным проектом. Она буквально жила антиабортной деятельностью: участвовала во всех акциях, целыми днями собирала подписи, проповедовала в женской консультации. Но особенности психического устройства делали ее неспособной к руководящим должностям.

Она очень помогла мне с выбором фильма. Марина знала все короткометражные ролики и длинные документалки, связанные с нашей темой. Сама она настаивала на фильме «Безмолвный крик» – название, подходящее скорее для голливудского ужастика. Какой-то американский доктор комментирует видеосъемку аборта. Маленький человечек внутри плода, настоящий, живой, со всеми признаками самостоятельного существования. Вдруг на экране появляется игла хирургического инструмента – это укол, проникающий до самого плода. Ребенок чувствует приближение смертоносного жала, когда оно еще только начинает проникать в организм матери. Он теряет покой, начинает нервничать, двигаться, пытается что-то сделать, куда-то выскочить, а может просто достучаться до матери, разбудить в ней, в этом самом родном человеке, то неотъемлемое чувство каждой женщины, когда она носит под сердцем. Кажется, что малыш кричит, но ультразвуковой ролик, как раз звука и не передает. После иглы появляются другие орудия казни. Они разрывают маленького человечка на части, и он навсегда замолкает.

Я сам был потрясен, когда посмотрел это видео.

– Неужели врачи, делающие аборты, знают это все? Как могут люди этим всем заниматься? – спросил я Марину, когда фильм закончился.

– Просто это не люди, – неожиданно лаконично, жестко ответила она.

Но по здравому рассуждению и настоянию Вити было решено взять что-то менее шокирующее. Он нашел в интернете сорокаминутный фильм, демонстрировавшийся по одному из центральных каналов. Видео подходило и по времени и по картинке: ничего слишком страшного, частая смена кадров, захватывающая музыка, – в общем, при хорошем содержании привычная для клипового мышления подача материала.

Когда мы подъезжали к дому культуры, я начал немного нервничать. Мало того, что мы опаздывали из-за сборов Олега, у нас еще ни разу не было возможности опробовать оборудование. Теоретически все должно было работать хорошо, к тому же и Витя был опытным техником, но никто из нас не нашел времени, чтобы проверить работает ли экран, и какое изображение дает проектор.

– Блин, уже на двадцать минут опаздываем, – нервничал я.

– Ладно, – спокойным тоном протянул Дима, – представь, как Олег с Пыловой опоздали. У них концерт начинается тоже в семь, а им до Дальнего Константинова еще полчаса ехать.

Да, Олег и опоздание были словами-синонимами. Те, кому часто приходилось с ним работать, знали его маниакальную страсть перекладывать вещи, готовиться к чему-то в последний момент, отчего все мероприятия задерживались в лучшем случае на час.

– Тоже верно, – примирительно сказал я, – Пылова должна сейчас нервничать больше. Первый концерт, и такая задержка.

– Ну, за две недели ей придется привыкнуть к опозданиям.

Мы с Димой засмеялись на весь салон. На заднем сидении проснулся Витя и чуть от неожиданности не свалился на пол. Марина и ее друзья тоже стряхнули остатки неглубокого дорожного сна.

– Что, приехали уже? – спросила сзади Марина.

– Да, – как обычно громко возгласил Дима, – прошу, господа, с вещами на выход.

Наша Газель остановилась около желтого одноэтажного здания. Когда мы подошли к двери, то увидели, что она заперта на большой старый амбарный замок. Около нас тут же появилась лет пятидесяти женщина, крупная, суетливая.

– Вы фильм показывать? – осведомилась она.

Получив утвердительный ответ, она быстро пошла в сторону магазина, стоявшего тут же на площади перед ДК, и через минуту вернулась с большой связкой ключей.

Перед дверями, ожидая обещанного показа, стояли дюжины полторы женщин разных лет. В основном среднего возраста, но были и старушки. Многие пришли с детьми, так что среди наших зрителей оказалось еще четверо или пятеро малышей от восьми до двенадцати.

Я, конечно, не ожидал аншлага, но никак не думал, что нам не удастся собрать и двадцати человек.

– Это все, никто не должен еще подойти? – спросил я у одной из стоявших тут женщин.

– Да вроде бы все, – ответила она.

– А давали у вас в совхозе какие-нибудь объявления о фильме? Кто-нибудь сообщал, что мы приедем?

– Да, вчера всем сказали.

Мы стали выгружаться, спеша и нервничая. Было ужасное чувство неловкости оттого, что людям пришлось ждать. Пришедшие женщины, казалось, не проявляли к нам никакого интереса. Они спокойно, не задавая никаких вопросов, ничего не обсуждая между собою, стояли около ДК и смотрели, как мы суетимся, достаем оборудование, спорим. Когда все было готово к показу и им сказали, что можно войти, они также равнодушно, без волнения и нетерпения, прошли в зал.

Жительницы совхоза разместились по всей площади сравнительно большого, человек на сто пятьдесят, зала. В последний момент в зал прошмыгнули несколько подростков лет четырнадцати, парни и девчонки. Они оккупировали последний ряд и во время показа что-то обсуждали, полушепотом, но все равно громко, так что мне ужасно захотелось применить свои навыки, полученные при работе в школе со сложными детьми, а именно – хорошенько наорать на них. Женщины же сидели молча, рассевшись по одной, по две, и никак эмоционально не реагировали на происходящее. Они напоминали привидения: тихо ждали нас около ДК, тихо вошли, молча смотрели на экран, будто это не живые люди, а не нашедшие упокоения души работников культпросвета, осужденные каждый вечер совершать паломничество в местный ДК.

– Господи, – сказала Марина, – здесь же дети!

На экране создатель фильма рассказывал, как развращают подростков, прививая им анти-семейные ценности. Появились картинки из популярных пособий для школьников, которые распространяются на уроках полового воспитания.

Пожалуй, на этом фильме действительно нужно было написать «Шестнадцать плюс». Я мысленно укорял себя, Марину, Витю, за то, что никто из нас не удосужился посмотреть толком фильм и подумать насчет детей. Но подростки на последних рядах не проявили к этому эпизоду никакого интереса. Они продолжали заниматься своими делами, лишь изредка обращая внимание на экран. Эти подростки, видимо, пришли сюда не из-за фильма, а были привлечены атмосферой зала, кинотеатра, которой, в отличие от своих городских сверстников, были лишены. Дети поменьше, те, что пришли сюда с матерями, тоже не выдавали никакого волнения, удивления или признаков интереса – как и их родительницы, они молча сидели и бесстрастно смотрели на экран.

Когда фильм закончился, и Витя включил свет в зале, я быстро поднялся и встал перед сценой. Теперь начиналась, собственно, главная часть нашего мероприятия. Я должен был произнести одобренную общим собранием речь и предложить пришедшим поставить подпись под обращением в Госдуму. Говорить перед публикой мне, в силу профессии, приходилось нередко, и обычно я не пользовался заранее заготовленным, вызубренным текстом. Так и сейчас я использовал написанную по настоянию Олега речь только как отправной пункт своего выступления.

– Здравствуйте, уважаемые жители Нижегородца. Меня зовут Иван, я являюсь представителем движения «За Жизнь». Наше движение борется за законодательный запрет абортов.

Я на секунду остановился и осмотрел аудиторию. Женщины, пришедшие на сеанс, все также безразлично и безропотно, словно по чувству долга, продолжали сидеть и слушать. Подростки, нимало не обратив внимания на меня, перешептываясь и пересмеиваясь.

Весь мой ораторский пыл исчез. Не на такое начало я рассчитывал. Мне представлялось, что соберется пестрая публика в намного большем количестве, кто-то будет недоволен моими словами, кто-то согласится. Я думал, что все будет похоже на советские фильмы шестидесятых годов, где колоритные колхозники на собраниях спорят с председателем о возможности перевыполнения плана, а потом кто-то бьет себя кулаком в грудь и кричит, что сумеет осилить пятилетку в три года.

Глядя на собравшихся здесь смиренных женщин, готовых сколько угодно слушать, я понял, что какие бы красивые слова не вылетали из моих уст, это будет пустым сотрясанием воздуха. Эти сельские труженицы с таким же постным выражением лица выслушают все, а потом беспрекословно подпишутся под нашим прошением.

Мне давно было понятно, что желание говорить напрямую связано с вниманием слушателя, и когда у публики возникает интерес, возрастает и пыл оратора. А сейчас, глядя на этих тихих, странных жительниц села, я хотел только поскорее закончить свое выступление.

– Мы приехали к Вам из Нижнего Новгорода. Для нас очень важно, чтобы люди осознали, как это страшно сегодня.

Я на минуту запнулся, еще раз посмотрел на безразличные лица аудитории, и, собравшись с мыслями, продолжил.

– Демографическая ситуация в стране сейчас такая, что можно с полной уверенностью сказать, что если мы так и будем продолжать убивать собственных детей, то через несколько десятилетий, просто исчезнем как нация. Не мне Вам говорить…

Я опять остановился, потому что подростки встали и начали с шумом покидать зал. Громко, с криками и смехом, дребезжащим и неестественно высоким, как это всегда бывает у тинэйджеров. Несколько секунд шума, словно вся энергия, что они копили во время показа, превращая в шепот свои ломающиеся голоса, вдруг выплеснулась в одно мгновенье и, пройдя волной с последних рядов через весь зал, разбилась о возвышение сцены.