Текст книги "Свобода строгого режима. Записки адвоката"

Иван Миронов
Свобода строгого режима Записки адвоката

От автора

Лето… Жара бьет рекорды. Одиннадцатый час, уже стемнело. Градусник застыл на тридцати. Ни ветра, ни дождя. Мечтаем о грозе и урагане – спасении от трупного пекла. Дождь – пусть даже потопом, ветер – пусть даже смерч. Ярость стихий ждем с восторженной надеждой.

Все равны в этом раскаленном лете. Какая разница, к чему липнут твои руки – к кожаной оплетке руля или металлическому поручню вагона. Какая разница, что ты пьешь: пластмассовый квас или клубничный мохито, если пойло тут же начинает сочиться соленым потом. Мы стали завидовать неграм и молиться на бурю. Нулевые умерли вместе с эйфорией сытости, вялостью, стабильностью и страхом перемен.

Эта книга – осколки зеркала, в которое мы смотрели последние десять лет. Пока еще понятны слезы, приличен смех и не одернут крик.

Это последняя литературная слабость, за которой наступит время прокламаций. Последний романс, после которого загремят марши. Это панегирик нулевым и растерзанному в них поколению.

Любовь еще не заштампована цензурой. Лирику бунта еще не заглушила чеканная поэзия революции. Страх перед политическими репрессиями еще не затмил государственный террор. Кураж борьбы еще не выкристаллизовался в волю войны.

Мы еще боимся того, что предстоит благословлять.

Мы любим тех, кого проклянем, и верим тем, кого низвергнем.

Мы задыхаемся воздухом, которым не сможем надышаться.

Это взгляд назад с чувственной ностальгией, но без сожаления, с презрением, но без гордыни, с иронией, но без цинизма.

Это книга о нас – таких, какими мы уже больше не будем, и о стране, которой больше нет.

Небо обреченных

Кто смотрит под ноги, тот не увидит неба.

Остались только письма. Немало. Кто может похвастаться, что от разбитой любви осталась целая пачка нежно надписанных конвертов с мрачно-размазанным штампом «Проверено. Цензор №…». Письма – тленный памятник разломанным судьбам, памятник доброму слезному слову, впоследствии преданному и забытому. Странички убористой страстной прозы, пережившие угасшую страсть, потушенную забвением, тюремными сквозняками, вольной суетой, и отравившим сердце равнодушием.

Мы познакомились на одной студенческой свадьбе. Свадьбы всегда отвращали меня своим сходством с похоронами: куча малознакомых людей, действо ритуально, слова банальны, пошлы и неискренни, натуральна только пьянка и слезы родителей.

Честно говоря, и жениха, и невесту я видел впервые. Занес меня туда следующий случай. Мой давний товарищ с раннего студенчества – банкир с сомнительной профессиональной репутацией, предложил ради взаимной развлекухи съездить на празднование бракосочетания одногруппников своей невесты, с отцом которой он связывал собственные финансовые перспективы. Из гостей Паша никого не знал, поэтому во мне он корыстно узрел проверенного собутыльника. Скука перевесила все сомнения, и мы двинулись на свадьбу.

Невеста – москвичка, жених – норильский, оба студенты Государственного университета управления. Мероприятие проводилось под девизом «мы тоже москвичи» и «жизнь удалась», именно поэтому местом торжества был избран пансионат на Рублево-Успенском шоссе. Правда, где-то на самой обочине этого шоссе, да и забор, угрюмо встречавший гостей, больше смахивал на ограждение лечебно-трудового профилактория, чем пансионата. Как говорится, главное, чтобы было «бохато» и на Рублевке, а там уж экономим, на чем хотим.

Просторный холл здания встретил нас неизменным со сталинских времен совдеповским ампиром. Прямо напротив двери на железной палке болталась табличка-указатель «Свадьба». Торжество уже перевалило свой экватор, поэтому тосты звучали реже, но развязнее, лица выглядели уже расслабленными, но пока еще не растерявшими остатки человеческого.

Гости делились на три категории: родственники молодоженов, преподаватели и друзья. Тесть и свекр, несмотря на разницу в прописке, выглядели уже сложившимися родственниками. Пухло-красные, с круглогодичной испариной на лбах, с незначительными остатками причесок, аккуратно прикрывающими проплешины. Заплывшие свинячьи глазки, леность в движении и мысли относили мужчин к чиновничье-милицейской буржуазии. Чтобы отирать пот и слюни норильский использовал салфетку, а москвич уже обзавелся платочком с фирменной клеткой «Бербари».

Друзья кучковались двумя кодлами, косо поглядывая друг на друга. Норильские пацаны – тамошняя «золотая» молодежь – были похожа на московских гопников. А модные столичные студенты – на норильских педерастов. Молодые дамы, невзирая на юный возраст, в большинстве своем уже успели обзавестись злым уставшим взглядом старых сук. Хорошо сложенных было мало. Одних обезличивала кокаиновая худоба, других неуемное кишкоблудство и гламурное пьянство – наследственная страсть высокопоставленных пап. Стайки кобылиц в блеске вечерних нарядов, блях-брендов сумочек и серебристого перламутра «Верту», периодически вспархивали на перекур, поскольку сие действо в банкетном зале запрещала пожелтевшая табличка в мощной металлической раме.

В этой человеческой лепоте интересно смотрелся педагогический состав – облезлая профессура в не по годам щегольских костюмах и кардиганах, приглашенная в аванс будущих красных дипломов и аспирантур брачующихся.

Новоиспеченные супруги вышли парой складной и гармоничной. Жениху был двадцать один год, веса в нем было твердо под сто двадцать, а свежендетое золотое колечко уже успело затянуться салом безымянного пальца. Судя по комплекции, у парня настолько все было сладко, что избыток сахара присутствовал даже в крови. Ведомый по жизни неиссякаемым лопатником родителя и железным административным ресурсом, мальчик сиял покойной добротой, прямой и простецкой. Жена, годом младше супруга, милая толстушка, любовно поглядывала на мужа и застенчиво на публику.

Как только мы вошли в зал, к нам навстречу выбежала Оля, Пашина девушка.

– А подарок не купил? – Оля бросила робкий укор в сторону любимого, принимая скромный букет для молодоженов.

– А чего им подаришь? – Паша бесцеремонно оглядел виновников торжества. – Белье таких размеров не продают. Посуду? Так корыта в дефиците. Парфюм? Так из них самих можно мыло варить. Триста баксов сунь в конверт, хотя нет, – банкир брезгливо оглядел праздник, – хватит ста.

– Деньги от нас я уже подарила, – Оля стыдливо опустила глаза.

– Не спи в оглоблях, – Паша одернул девушку. – Сажай нас куда-нибудь, а то время ср…, а мы не жрали.

Оля поспешила проводить новоприбывших гостей за стол, где меню уже вовсю осваивали пара угреватых студенток, мальчик с прозрачными глазами и профессорская чета, чрезмерно довольная соседством с молодежью. Стол не обещал гастрономических восторгов. Потравленные гостями деликатесы уже обветрились и потеряли товарный вид. В жеванной фольге с бумажными хвостиками кисла какая-то мясная запеканка, а оливье, подернутый майонезной коркой, отпугивал едко-желтым раскрасом. Вкушать предлагалось «Советское шампанское», водку «Старая Москва» и коньяк «Кенигсберг», последнюю непочатую бутылку которого профессор предусмотрительно прикрыл своей супругой от дерзких взглядов тинэйджеров, подъедавших беленькую.

– Добрый вечер, – Паша кивнул головой, радушно заулыбавшимся собутыльникам.

– Что-то вы припозднились, – причмокнул профессор. – Ой, молодежь, вечно спешит. А кто спешит, тот никуда не успевает. Придется по штрафной.

– А что есть-то? – Паша брезгливо окинул стол.

– Водочка, – профессор схватился за «Старую Москву», с еврейской щедростью нацедив нам по рюмке. – Меня зовут Михаил Семенович, читаю у Александра мировую экономику, – со старта обозначился профессор.

– А кто у нас Александр? – хмыкнул Паша, скосив взгляд на бронзовые всплески бокала Михал Семеныча.

– Вы, наверное, со стороны невесты. Александр – это жених.

– Ну, да. С той самой стороны.

– Не хочу водку, – я отставил стопарь в сторону. – Не то настроение…

– А у нас коньяк есть! – Паша бесцеремонно изъял «Кенигсберг» из эшелонированной обороны профессорши.

– По сто пятьдесят от силы и что дальше?! Тогда давай уж «бурого мишку».

Паша, не задумываясь, кивнул, и в широкие бокалы были разлиты остатки «Кенигсберга», разбавленные вдогонку шампанским.

Первый тост в честь самих себя сделал нас родными на этом празднике брака. Взгляд разрядился влажной радостью, черты лиц собеседников обрели естественную нежность, так что даже профессор, неудачно скрысивший коньяк, уже не вызывал прежнего раздражения.

После второго залпа бронзово-игристого, глаз, припудренный хмелем, принялся обшаривать соседние столики в поисках человечьей красоты.

Через столик от нас сидела вместе с подругой миловидная девушка, дежурной улыбкой скрывая напряжение от малознакомого коллектива. Черные смолянистые волосы острыми прядями едва доставали до плеч, обнажая легкие очертания шеи. На вид ей было не больше двадцати. Девушка резко выбивалась из своры ровесниц, гудевших на свадьбе. Взгляд светился свежим счастьем, не замыленным суетой, не опошленным тусовкой. В манерах и движениях, казалось, не было ничего наносного и показушного. А еще взгляд, невесомый, смеющийся, с небрежной хитрецой. Взгляд, в который захотелось закутаться, наслаждаясь обжигающей сердце теплотой. Она улыбалась всем и никому, глаза скользили по лицам гостей и молодоженов, не задерживаясь ни на ком, даже не спотыкаясь о нежные взоры поддатых юношей.

Заныло внутри, – что-то сладкое, приятное, муторное. Муторное выбором, который поставлен тебе резко, неожиданно и безапелляционно. Вот, только что ты сидел, пил, развлекаясь потешностью зрелища и персонажей, в нем участвующих. А тут – держи! Или делаешь всё, чтобы девочка была с тобой, или жалей, что не подошел, пока ее не забудешь. А таких быстро не забывают. Было в ней что-то родное, близкое, свое… Пока я прикидывал варианты подхода, Пашу распыляла профессорская чета.

– Я вам скажу, молодой человек, – гнусавил подвыпивший препод. – Я вот профессор…

– Я сам кандидат экономических наук, – хлестко перебил Паша собеседника.

– Вот как! – поморщился профессор. – Всегда приятно встретить коллегу. Простите, а где вы защищались?

– В Финансовой академии, – нехотя прожевал Паша, не любивший распространяться о нюансах получения ученой степени.

– Чудесно! – дядя всплеснул руками. – Это у Елены Сергеевны. А кто в совет входил?

– А я помню? – буркнул Паша, про себя отметив недоверчивый взгляд Михал Семеныча.

– Ну, знаете ли! – профессор злобно сверкнул диоптриями. – А кто у вас оппоненты были?

– Что докопался, как пьяный до радио? – терпение Паши лопнуло. – Одолел со своими вопросами. Мы сюда отдыхать пришли, а не тебя слушать.

– Молодой человек! Что вы себе позволяете?! – взвизгнула профессорша за потерявшего дар речи супруга.

Ответное рычание захлебнулось в заглушившей зал музыке. Молодожены принялись топтаться в танце, за ними потянулись гости.

Ее звали Наташей. Студентка престижной Академии народного хозяйства. Танцевала она неумело, но уверенно. Уверенность была во всем: слове, манере, движении, характере. Градус возбуждал красноречие, вопросы сыпались сами собой, невольно заставляя Наташу то улыбаться, то хмуриться. И навстречу мне летели тонкие колкости женского любопытства.

За стол мы вернулись приятными знакомыми, к нам тут же присоединилась Пашина Оля, учившаяся с Наташей в одной группе.

Ольга была девочкой доброй и терпеливой, именно в силу последнего обстоятельства она оставалась с Пашей. Природа обнесла Ольгу женственностью и красотой, подарив ей желеобразную стать, мужикастую походку и шерстяные руки. Дикорастущие зубы девушка старалась прятать, постоянно натягивая на них губы-черви, которые от натяжения тут же начинали лопаться трещинами. Понятия о чистоплотности у Ольги отсутствовали напрочь. Из ее головы колтунами торчали убитые перекисью жирные локоны. Дорогое платье источало не первую свежесть, с трудом задавленную «Шанелем». Густые брови воссоединялись перепончатой колючей перемычкой над длинным острым носом. Паша ласково называл любимую «животным», посвящая знакомых и малознакомых в скабрезные подробности их сожительства. Однако истинную подоплеку отношений знали далеко не многие. Уже на втором курсе МГИМО Паша начал трудиться в семейном подряде своего старшего брата, державшего крупный банк, специализировавшийся на серых и черных схемах по обналу и выводу средств. Через пару лет студент уже возглавлял черкизовский филиал, целыми днями просиживая в бункере: офис был оборудован автономным электропитанием и железобетонной броней, должной в случае штурма 40 минут держать оборону от ОБЭПа, пока не будет уничтожена криминальная документация. И пока брат снимал миллиарды, Паша сидел затворником на окладе в пять тысяч долларов, затачивая зуб зависти на родственника.

С Ольгой он познакомился на дне рождения двоюродной сестры. Компенсировав конфетно-букетный период початой поллитрой, через пару часов знакомства молодой банкир опошлил кожаный диван своего «круизера» трехминутным скотоблудством. Прибалдев от человеческих контрастов, Паша зарекся когда-нибудь звонить и видеть свою новую пассию. Зарока хватило ровно до завтра. Начались отношения. Оля приезжала по звонку за оскорблениями и близостью, которые Паша изощренно совмещал. Ольга привыкла и даже обращение «животное» из милых уст звучало как-то тепло и трогательно. Однажды после очередной случки Оля промолвилась о своем папе, который с её слов выходил очень большим другом членов правительства, крупным владельцем столичной недвижимости, несметных гектаров в Карелии, пары угольных разрезов в Кузбассе и кимберлитовой трубки в Южно-Африканской республике. Суммируя гипотетическое приданное, Паша припотел уже на карельских гектарах и тут же предложил Ольге руку и сердце. Не раздумывая, она согласилась. Знакомство с papan и maman состоялось спустя неделю. Выжрав с будущим тестем ноль семь «Луи Тринадцатого», которым проставлялся Паша, мужчины быстро нашлись, очаровав друг друга взаимными любезностями. В завершение вечера Григорий Львович настоятельно порекомендовал Паше бросить «скверный бизнес», предложив взамен место замначальника финансовой разведки ОБЭПа в ранге подполковника. Жених, сопоставив свои знания о теневом обороте наличности и злобу на брата, быстренько накидал в голове бизнес-план будущих подвигов на передовой сражений за экономическую безопасность родины. По нехитрым подсчетам, за два первых месяца на новой работе под покровительством тестя Паша должен был коррумпироваться на один миллион семьсот восемьдесят тысяч долларов. Отец расчеты одобрил, но присовокупил к барышам еще пятьсот сорок тысяч. При этом Григорий Львович заметил, что со свадьбой не стоит затягивать. В понедельник Паша ушел с работы, прихватив копию черной бухгалтерии, послал брата и сделал Ольге предложение.

Это случилось за две недели до описываемой свадьбы. Паша пребывал в радушном предвкушении новой работы и собственного бракосочетания.

Зима в том году выдалась дряблой. Ртутная головка градусника обрывалась на подступах к минус семи. Асфальт сжирал снег. Влажный смог, редко тревожимый заблудшими ветрами, шершавым языком царапал кожу. Зато мороз не убивал розы, которые я нес на наше первое свидание. Маленький кабак, врезанный в бетонку и неоновый блеск Большой Дмитровки чугунной решеткой полуподвала, был словно создан для подобного события. Ток сердечной непредсказуемости слегка потряхивал организм переизбытком волнения. В душе звенели струны счастья, которые чем громче звучат, тем чаще рвутся. Это немного пугало, добавляя к сладкой эйфории пикантную горечь сомнений.

Подойдя к тутовым ступенькам, сбегавшим к прозрачной двери заведения, я набрал ее номер. Немного смущенный, но уверенный в своем очаровании голос просил ждать. Вскоре новенькая «Вольво» на трех девятках без церемоний заехала на тротуар, подперев бампером решетку ресторана. Дверь расколола черный профиль машины и на асфальт выскользнула стройная ножка, затянутая в высокий замшевый сапог.

Спустились вниз. Столик, заказанный загодя, стоял на отшибе назойливой ресторанной сутолоки. Пока официант суетился с размещением розовой клумбы, я украдкой рассматривал Наташу, которая напряженно делала вид, что этого не замечает. Взгляд, опошленный цинизмом конезаводчика и логикой штангенциркуля, без восторгов изучал прелести женской фигуры, постоянно спотыкаясь об изъяны. Широкая талия не соответствовала узким плечам; закутанные в юбку бедра требовали скромности в объемах в отличие от груди, закамуфлированной элегантным джемпером. Подиум и «Мосфильм» по ней явно не скучали, но какое-то неведомое электричество, струившееся из серо-голубых глаз, нежной теплотой разбегалось по жилам.... Я знал ее слишком мало, о ней почти ничего. Но вопросы и сомнения терялись в единственном ощущении сердечного родства, того самого, которое можно искать всю жизнь, истязаясь душевной сиротливостью.

Разговор шел легко. Наташа не тяготилась моментом: непринужденно подхватывала брошенные мною темы, с искренним любопытством интересуясь, кто я и чем живу. Простодушно болтала о себе, подругах, заграницах и понимании любви в свои неполные двадцать два. Редко спорила, чаще соглашалась, что обнаруживало в ней если не избыток ума, то разумности. Единственное, о чем Наташа говорила нехотя, – это о роде деятельности отца – крупного государственного управленца. Корни семейного древа Курченко терялись на Западе Украины, где до сих пор жили бабушки и тетушки, избалованные регулярными визитами столичной родни. Но родилась и закончила школу Наташа в Норильске, где папа – потомственный шахтер, по комсомольской путевке выбившийся в красные директора, командовал в Норникеле. У Натальи был еще обожаемый ею брат, старше меня на два года.

И все же она волновалась, что выдавало частое курево с глубокими затяжками и ломкой окурков в пепельнице. Сигарета в ее руках выбивалась из искренности портрета. Курила она показушно, неестественно, словно отдавая дань уродливой моде сверстниц, желающих во всем друг другу соответствовать. Но привычка уже не отпускала, баловство стало пристрастием, курево – непременным ритуалом. Под сигаретную пачку был приспособлен диоровский футлярчик, а пламя высекалось из изящной серебряной безделушки. Курящая женщина у некурящего мужчины вызывает или раздражение, или снисхождение. Но я об этом не думал, увлекаясь игрой случая, который свел нас на той дурацкой свадьбе.

С этого момента Наташа наполнила мою жизнь, словно волшебное вино звонкий хрусталь. Оно благоухало «Кашарелем», играло итальянской оперой, из-за которой девушка полюбила пробки.

Вместе со снегом зима подвалила работы. Выборы в Архангельске, затем в Астрахани. Но оторвавшегося уже на день от Москвы, меня начинало жрать одиночество, задавить которое не могли ни кабак, ни щедрость взаимности тамошних красавиц. В итоге, с неделю промучившись соблазнами профессиональных барышей, я за долю малую отдавал

Иван Миронов. СВОБОДА СТРОГОГО РЕЖИМА коммерческую инициативу партнерам и возвращался домой. Она всегда встречала в аэропорту, поэтому цветы приходилось покупать в пункте отправления.

Февраль закончился сюрпризом. Он сидел напротив меня в «Шоколаднице», с раздражающим остервенением высасывая остатки молочного коктейля. Из-под черной куртки, местами потертой и царапанной, торчали края пиджака невзрачной цветастости, а белый ломаный воротник рубашки отливал шейной сальностью.

Его звали Вовой, и хотя возраст терялся возле сорока, отчества его никто никогда не слышал. О своем звании и точном наименовании лубянского филиала, где Вова обналичивал присягу Родине, он не распространялся. Но по части добычи информации среди наших сексотных кадров Вован был вне конкуренции. Оперативно и почти дешево, не брезгуя чаевыми. Я познакомился с ним в Красноярске в 2002-м, где мы выбирали в губернаторы Глазьева.

Наша встреча состоялась по его инициативе. Вова позвонил «криво», через сестру назначив место-время свидания.

– Короче, Иван, прошла информация, что тебя вписывают в какую-то крутую многоходовую провокацию, – Вова отодвинул стакан, заерзав по сторонам глазами.

– В роли кого?

– Уголовника… живого или мертвого.

– Володь, не кошмарь. Давай конкретику, – во рту пересохло, я отхлебнул остывший чай.

– Пока ничего конкретного. Утечка из службы безопасности Чубайса о том, что готовится политическо-криминальный замес. Ты в разработке. Подтягивать будут к какой-то группе. Брать будут на твоей машине.

– Что значит брать? – рука потянулась к сигарете.

– За совершение особо тяжких.

– Да каких преступлений? Вова, окстись!

– Ваня, успокойся, – зашипел гэбист. – Я и так многим чем рискую, с тобой разговаривая. Принять могут на чем угодно. Думаю, скорее всего, на наркоте. Килуху герыча в багажник уронят и всё!

– Кому я понадобился?

– Ты, лично, никому. Нужен твой батя. Чубайс крайне мстителен, ничего не прощает и не забывает. Но к Сергеичу им не подобраться, а ты как на ладони. Ваня, пойми, я тебе не угрожаю, даже красок не сгущаю. Но ситуация реально патовая.

– Ну, и что делать?

– Я даже не знаю, сколько у тебя есть времени, и есть ли оно. Но, во-первых, ты должен быть готов к тому, что придется посидеть. Не ведись ни на какие милицейские разводки, не подписывай…

– В тюрьму я не сяду, – перебил я собеседника.

– Никто тебя туда не отправляет, – замешкался Владимир. – Я иду по самому худшему варианту.

– Давай по нормальному, без тоски и жути. Как мне всего этого избежать?

– Как избежать, – тяжело вздохнул Вова, собираясь с мыслями. – Ну, для начала поставь на прикол машину, лучше закати в сервис. Пусть пылится на глазах. И свали отдохнуть подальше недели на три, лучше за границу. Еще телефон поменяй: номер и трубку. Зачисти квартиру…

– А карманы зашить не надо?! – выпалил я, не в силах слушать, как перекраивается моя жизнь. – За бугор не поеду, паспорта нет. К тому же выборы в Украине на носу, подряд там большой намечается. Заодно у хохлов и отсижусь.

– Боюсь, не поспеешь ты к этим выборам. Ладно, – Володя поднялся из-за стола. – Я тебя предупредил. Дальше думай сам. Меня не ищи, не звони. Будет информация, сам объявлюсь.

Он протянул вялую руку, чиркнул взглядом по моим глазам и растворился в витринном стекле «Шоколадницы». Я попросил еще эспрессо. Нервы сбивали мысль, которая пыталась вырваться из перспектив, Вовой обрисованных, натыкаясь на непреодолимую стену логики и осведомленности так спешно покинувшего меня собеседника. Следовало принимать меры. Машина, благо, записана не на меня, а на Катю, поэтому можно спокойно докататься до пятницы и поставить ее на выходные, чтобы следующую неделю в ней ковырялись. Как только будет готова, ставлю в гараж и улетаю дней на десять в Екатеринбург к ребятам, где у нас кампания в заксобрание. Красиво, спасибо Вове.

Пульс сбавил ритм, выход вроде был найден. Меня не смутила даже странная уверенность, что десять дней про запас судьба уж всяко подарила. Но на следующий день по дороге в институт, где решалась судьба моей кандидатской, стрелка на температурном датчике дернулась на красный предел, движок, захлебываясь в болезненном урчании стал терять обороты, а из-под капота вырвались клубы дыма. Еле дотянув до мастерской, где мне были объявлены гибель движка, нескромный ценник за работу и недельное ожидание запчастей.

«Сам себя сглазил!» – досадовал я, на своих двух выбираясь из промзоны Замоскворечья.

– Надо бы на следующей неделе в Екатеринбург слетать, – между прочим закинул я Наташе, через два часа сидевшей напротив меня в очередной кофейне.

– Надолго? – насупилась девушка.

– Может на недельку, может дней на десять. Как пойдет, – я старался не пересекаться с ней взглядом, что было тут же отмечено и неправильно истолковано.

– Давай, лети. Можешь хоть завтра!

– Чего ты дуешься? Работа у меня такая. И так два проекта слил, чтобы с тобой быть рядом.

– А ты не думал сменить работу?

– Нет. Пока тебя не встретил. Но не все сразу. Сейчас тему по Уралу закрою, посмотрим, что в Украине нарисуется, и на этом точка.

– Неделя – это много! А пораньше?

– Наташенька, очень постараюсь, – я заглянул ей в глаза, надрывно тренируя лицемерие.

«Началось. Включи новости», – смс пришла в четверг ближе к полудню.

Я оторвался от компьютера и включил телевизор. На четвертой кнопке мелькали кадры леса, дороги, ковыряющихся в обочине ментов и штатских. При этом звук пояснял о неудачном покушении на главу РАО ЕЭС Анатолия Чубайса близ поселка Жаворонки и об аресте по горячим следам предполагаемого нападавшего – пенсионного полковника ГРУ Владимира Квачкова, схваченного по горячим следам у себя дома.

Квачкова я знал, даже бывал у него на даче, которая находилась неподалеку от Жаворонок, поэтому было о чем призадуматься. Но причем здесь я, причем здесь Вова со своими страшилками? Полковника, конечно, жалко, но привязать меня к этому блудняку при моем роде деятельности, алиби и прочими тэдэ нереально… или все-таки возможно?

Я выглянул в окно. Тихий двор пятиэтажек не разрывал ни лай сирен, ни топот берцев. Никто не насиловал звонок и не ломал дверь.

«Может, все-таки от меня отказались», – скользнула отрадная идея. Посмотрел на молчащий телефон, который так и не поменял, сунул в карман и вышел из дома.

Звонок, расставивший все по местам, поймал меня ближе к вечеру.

– Привет, Иван, – журчащий почти детский голос Кати Пажетных отдавал напряженным холодком с легким, как мне показалось, налетом иронии. – К нам с утра милиционеры приходили. Про твою машину спрашивали, говорили, что она в покушении на Чубайса была задействована. Они почему-то решили, что ты живешь вместе с нами и организовали в подъезде вооруженную засаду. Сейчас к нам приехал спецназ, в масках, с автоматами, пытаются попасть в квартиру, у них ордер на обыск.

– Катя, это все бред. Моя машина не могла нигде участвовать, она в разобранном состоянии стоит со вторника на сервисе. Так что шли их....

– Всё! Пока. Они заходят, – твердо отчеканила Катя и повесила трубку.

Я не чувствовал под собой земли, и без того дряхлая надежда выйти сухим из воды сдохла. Устраивать маски-шоу по такому беспределу можно только тогда, когда поставлена задача взять человека во что бы то ни стало. Предъявить Кате было нечего: машина продана по доверенности, купчая и все документы у нее на руках. Да и последний раз мы с ней виделись четыре месяца назад.

Через полчаса я перезвонил. Пока шли гудки, пришло смс с незнакомого номера: «Это Маша сестра Кати. Ее арестовывают, забрали у нее телефон. Выкинь свой».

Я сделал последний звонок со своего номера. Она ответила моментально.

– Вань, ну, ты куда пропал? – прозвучало ласково с интуитивной тревогой в голосе. – Почему не отвечаешь?

– Наташенька, – мне показалось, что я наслаждаюсь каждой ноткой в ее голосе. – Ничего не говори. Послушай меня.

– Что-то случилось? – она дрогнула.

– Да. Я очень тебя люблю, – остановился, подбирая слова. Она не перебивала, ожидая продолжения. – Меня крепко подставили. Мы, наверное… нам… – Я осекся, испугавшись продолжения. – Если я тебе не перезвоню в течение недели, забудь меня…

– Что ты сказал?! – от сладости речей не осталось и следа. – Ты хотя бы мог встретиться со мной и сказать в лицо, что уходишь?!

– Послушай меня, – слабо протестовал я.

– А чего тебя слушать? Три с половиной месяца для тебя предел отношений. Хорошо. Пока, удачи! – она резала душу холодной обидой.

– Наташа, миленькая, родная, дослушай меня! Очень тебя прошу! Люблю тебя и только поэтому сейчас звоню. Очень возможно, что в ближайшее время меня объявят террористом, убьют или посадят. Но, что бы тебе обо мне ни говорили, никому не верь! Поняла меня?

– Поняла, – голос ее срывался в слезы. – Позвони… Я рядом всегда буду, Ваня.

– Не уверен. Постараюсь. Обязательно позвоню, – тараторил я в полубреду. – Целую тебя крепко. Береги себя!

– И ты… Целую. – В последний момент ее дрожащая речь, казалось, подернулась торжественной радостью женского эгоизма.

Я отключил телефон. Снял батарейку, засунул запчасти обратно в карман, чтобы при случае выкинуть.

Если вас ищет милиция, ФСБ и прокуратура, то в России самое безопасное место – это Москва. Где еще так, как в столице, можно раствориться в многомиллионной пестрой и разноликой людской массе? Но самое тяжелое – это отказаться от повседневных привычек, пристрастий, слабостей, которые в одночасье становятся коварными мышеловками в руках доблестных органов. Нет ничего больнее, чем на время забыть о родных и дорогих тебе людях, гнусно превращенных системой в беспомощную наживку. Стоит только расслабиться, дать волю чувствам, и тебя уже подсекают. Страшно видеть угрозу в тех, кто тебя любит.

Неопределенность – мерзкая штука. Когда ты не знаешь, чего и где ждать, нервы вытягиваются в струну. Для меня этот моральный угар продолжался дней десять. Я был ни в ком и ни в чем не уверен, не знал куда податься и что делать. Мысли хаотично крутились в голове, и это броуновское движение перебивал только сон. А вот спалось сладко. Башка и нервы за день нагревались так, что лишь тело касалось кровати, тут же срубало. Часов в одиннадцать подъем – все по новой, новости, слухи и никакой конкретики. А иногда случались ничем не объяснимые приступы счастья.

До Смоленска пробились за три часа. Перед городом тормознули обедать в уютной хибаре со звучным мясным названием. Официантка – бледная, словно почетный донор, девочка с некрасивыми пальцами в облупившемся розовом маникюре, теребила край серого передника, запоминая наш нехитрый заказ: два борща, две палки шашлыка и мне двести водки: размягчить нервы.

Товарищ, подписавшийся вывезти меня на Украину через Белоруссию, не отличался словоохотливостью и, дабы соответствовать моменту, изображал напряженную задумчивость. В собеседнике я не нуждался, гадая про судьбу на спиртовых парах. Не заглядывай в будущее, когда тебя там нет, но не оплакивай себя, пока еще дышишь. Топи разум в забытье, трави прогнозы уксусом воспоминаний, отдайся фатализму и поклонись неизбежности.

Нагрудный карман куртки оттягивали двадцать тысяч долларов, паспорт и удостоверение помощника депутата – весь багаж, который успел захватить из прошлой жизни.

– Ехать пора, – Вадим поднялся, суетливо расплатившись.

Девочка под желтой биркой «Юлия» с плохо скрываемым счастьем подобрала по счету деньги, живенько скалькулировав щедрые чаевые.

– Удачи вам! – вырвалось у нее неожиданно для себя самой.

Я очнулся. Растворившись в адреналиновом безвременье, я впервые почувствовал под ногами землю. То ли наивная искренность девочки, то ли искренняя ее благодарность за две мятые купюры вернули меня к жизни, разбудили волю, подарили надежду. Вадим меня услышал. Глаза товарища, стелившиеся бельмами строгой обреченности, вдруг дернулись в ее сторону, изобразив восторженное удивление и сердечное спасибо.