Текст книги "Утренние фонари"

Утренние фонари
Иван Мордвинкин

© Иван Мордвинкин, 2024

ISBN 978-5-0062-2204-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лариске стукнуло тридцать пять, Вадику почти сорок. Семьи из них не вышло, хотя разводиться уже не собирались. Просто по бездетности оба они тяготились пустотой, как две прислоненные друг к другу половинки общего, не имеющего единения.

Вадик работал, Лариска тоже. Вадик после работы шёл домой, и Лариска шла домой. И всё как у всех. Вечером молча ужинали, молча тыкали пальцами в планшеты, молча ложились спать. Нет, они общались, конечно, не значилось между ними ни стены, ни пропасти. Но не соприкасались:

– Ты как?

– Норм. А ты?

– Ок!

Тему работы давно условились не поднимать – всё равно не понять ей инструктора, а ему терапевта. А делать вид… С этим сразу как-то не задалось, с первого года. Грохнул как-то Вадик по столу ладонью:

– Так! Буду любить тебя всякой, но никогда не делай вид и не притворяйся! Я это не-на-ви-жу!

Она, конечно, всё равно входила в роли по надобности, но не россыпью, как раньше, а скупой щепоткой, в точном соответствии с целесообразностью. Терапевт всё-таки.

Лариска знала, что Вадик её не винит, в конце концов – он притворяться не умел, если б винил, сказал бы. Но сама она себя простить не могла.

Жуткая эта и немая тишина. Такая удобная и комфортная, некоторые завидуют. Нет, правда, придёшь с работы, быстрый ужин, смартфон, компьютер, телевизор – и тут она, подарок судьбы – тишина. Здорово. Будь она проклята!

Вечером Лариска случайно коснулась Вадика рукой. Это впрямь случайно вышло. Он ещё не спал, руку отдернул. Рефлекторное. А ночью, когда заснул – обнял нежно. Подсознательное.

Он, вообще, суровый парень. По крайней мере, раньше был. Бей хоть лопатой в лоб – не вздохнет. Но, когда закончил контракт по Сирии, Лариске тяжелее было. Правда, он только и говорил:

– Мужик на войне – как дома, а дома – как на войне! – и смеялся. Больше про войну никогда и ничего. Где бывал, что делал? Служил.

А она его ждала, ждала, ждала! Ох, ждала она его!

Тогда и в церковь пошла, отводила душу. Помогло. Отвела. Да и он живой вернулся, теперь вот инструктор. Бороду отпустил, брутальный. Ну, да пусть.

А там, где он защищал интересы Отечества, много всего взрывалось, устремлялась в небо земля и взгляды людей, которые не хотели взрываться вместе с землёй. И многие там видели Бога, Его хорошо видно с такого ракурса.

А вернулся, её в церковь повел. Знал бы он, как она в этой церкви своими слезами полы вытирала, особенно перед иконами Сирийских святых.

– Я, – говорит. – Мечтал, приду домой, и буду думать, как тебя в Церковь затащить. А ты тут своя уже.

Она только улыбнулась и дверь перед ним открыла:

– Заходи. Расскажу, что к чему здесь.

Посмеялись. Зато теперь вместе, а ведь когда на контракт пошёл, уже разводились. Не дай Бог!

Теперь только тишина мешала. Особенно из-за его молчания. Нет бы, сказал что-нибудь, даже пусть и сердился бы, ругал бы её! Хотя, нет, было бы ещё хуже…

Гинеколог – её лучшая подруга. Говорит всегда одно и то же:

– Лорик! У тебя всё нормально. У тебя нет ничего, никаких патологий. Но… Так уж ты сконструирована. Не выйдет у тебя беременность удержать, прости, родная.

«Так сконструирована», что залетает, а выносить не удаётся, не цепляются детишки-ребятишки, соскакивают. Самый упрямый три с половиной месяца продержался. Этот точно бы в папу получился.

А теперь замкнутый круг: работа, вечер, тишина. Ночь, утро, работа.

Батюшка советует: – «Терпите и молитесь, Господня земля и исполнение Его Вселенной». Вадик терпит, но всё молча и без Лариски.

– Батюшка говорит, что можно из детдома взять малыша, – как-то сорвалось у неё. Понятно, что родить самой хочется, но тишина, она ведь не в ушах, она прямо в сердце. И там она такая громкая, что всё заглушает. И голос у тишины этой точь-в-точь как Ларискин, когда она рыдала от того, что сорвался тот, самый упрямый. Они ведь с Вадиком уже зацепились, уже надеяться начали. А теперь только в детдом.

Вадик даже не усмехнулся, как это бывало, когда ему лень говорить. Он не только суровый, он ещё и равнодушный, и жестокосердный, и не любящий, и для семьи не пригодный! И во-об-ще!

Вадик хотел, чтобы Лариска родила ему троих сыновей. Но теперь… Про детский дом он и слышать не хотел, а «залетать» она боялась. Каждый раз она падала в такое горе, что выдержать ещё… А может – ещё, и ещё, и ещё… она не могла.

Да и ждать Лариска не могла тоже: жизнь ограничена по времени, недалеко красная линия, за которой уже поздно что-то начинать.

– Детский дом, – повторил Вадик почти без вопросительной интонации, но взглянув на Лариску, готовую сорваться в пропасть истерики, как он это называл, Вадик согласился:

– Когда едем? – он ненавидел эти её пропасти. Но теперь, как бы поддержав своим согласием жену, он даже имел моральное право снова уткнуться в планшет. Ведь он, получается, не холодный и не равнодушный.

Когд

...

конец ознакомительного фрагмента