Текст книги "На рубежах южных (сборник)"

Глава VIII

Ночью прошел тихий теплый дождь. С первыми лучами степь ожила, а радужный мост долго висел через все небо. Тучи уплыли на восток, открыв светлую голубизну. Где-то вдалеке прогромыхал гром и стих.

Дикун и Собакарь скакали по тихой, залитой красноватым утренним солнцем степи. Кони шли весело, вскидывая головами и похрапывая.

– Эх, хороша наша степь! – воскликнул Дикун, вдыхая свежий, ароматный воздух. – Чуешь, как пахнет? Нэма края найкращего, як наш край!

– Ты не степь нюхай, а про дело думай! – недовольно проворчал Собакарь. – Враг на носу, а он и не думает о нем.

Дикун хлестнул коня и галопом взлетел на вершину кургана. Отсюда хорошо были видны широкие степные просторы. На курган, не спеша въехали Собакарь, Шмалько и Половой.

– Тут и стоять будем! – решил Дикун. – Лучшего места не найти. Пушки, Осип, вот здесь, на кургане ставь!

Собакарь окинул взглядом степь и одобрительно кивнул головой:

– Добре! А конников наших вон в том лесочке поставим. Когда время придет – они солдатам в бок ударят.

Вот уже месяц, как вернулись с похода казаки, месяц, как восстали они. Всколыхнулась вся степная Кубань от Тамани до Усть-Лабы, и на севере – до земель войска Донского. С оружием в руках поднялась казачья голытьба, а старшины бежали искать защиты за крепостными стенами Усть-Лабы. Но и там они не чувствовали себя в безопасности. Повстанцы готовились к осаде крепости.

В начале сентября из станицы Березанской прискакал гонец с донесением, что по степи, на Усть-Лабу, движется Вятский мушкетерский полк.

Не дожидаясь возвращения из-под Усть-Лабы отряда Леонтия, Дикун свернул лагерь и, посадив казаков на подводы, за сутки добрался до Березанской.

Через полчаса пушкари Шмалько втащили на курган четыре единорога и укрыли их в высоком сухом бурьяне. Сотни три конников Половой увел в лес. Пешие казаки растянулись широкой лентой, загородив дорогу на станицу Березанскую. Черноморцы, готовясь к бою, протирали мушкеты и пищали, проверяли порох, кусали свинец на заряды.

– Добрую позицию выбрали, – удовлетворенно проговорил Дикун, стоя на кургане рядом с пушкарями.

– Да, добрую! – сумрачно подтвердил Собакарь.

– Чего ты, друже? – спросил Федор у него. Тот тяжело вздохнул.

– Болит у меня душа, Федор. Рубил я, брат, ляхов, рубил турков и персов. А теперь придется бить православных, своих.

– А кто их просит идти до нас?

– Ашо они, по доброй воле? Гонят их. А сами они не богаче нас, голоты…

Смуглое лицо Дикуна стало злым.

– Мудришь ты, Никита! – проговорил он. – Ежели мы их не побьем – они нас прикончат. Здесь так: кто кого. Нехай солдаты до нас переходят – братами будут. А пока идут на нас – враги.

Собакарь не возражал.

День прошел в ожидании неприятеля. По степи медленно поползли сиреневые вечерние тени. От казачьего стана потянуло горьковатым дымком, казаки варили ужин.

На курган наметом выскочил всадник – молодой чубатый казак на маленьком горском скакуне.

– Эй, атаманы! – закричал он. – Солдаты верстах в десяти от нас, за Ирклиевской, лагерем стали, костры жгут.

– Откуда проведал?

– Парнишка один, казачонок, из Ирклиевской пригнал…

– Ясно! – Федор кивнул головой. – Значит, утром надо ждать недобрых гостей. Ну что же! И встретим, и накормим досыта, и спать положим!

Немного погодя в глухой степной темноте погасли казачьи костры. Тихо стало в степи. И только от тихого, заросшего камышами Бейсужка до степного кургана негромко перекликались караульные.

На всходе солнца в казачий лагерь прискакали дозорные.

– Идут! Готовсь! – пронеслось.

– Сдвигай возы! – крикнул Дикун.

Казаки пришли в движение – убирали казаны, гасили огонь. Быстро разбегались по местам, прячась в высокой траве, за буграми, уводя коней и волов к реке. Ровной линейкой выстроились скованные цепями возы.

Утомительно медленно тянулось время. Сняв папаху, Федор выглянул поверх воза. У горизонта вырисовывались две колонны. Они двигались походным порядком, с барабанным боем.

– Верно, не бачут нас!

– То как сказать! – Опытным глазом Собакарь заметил в колоннах оживление. – Вглядись лучше. Перестраиваются!

Дикун присмотрелся. Солдаты разворачивались в боевой порядок.

Вятцев было немногим больше казаков. Двигались они неторопливо, спокойно, мерным и твердым шагом. Блестели на солнце штыки.

Не доходя до леса, пушкари развернули пушки в сторону казачьей обороны.

«Одно, два, три, четыре, пять, шесть…» – про себя пересчитывал пушки Федор.

Как бы угадывая его мысли, Никита подсказал:

– Догадался бы Ефим вовремя отбить их. Это было бы…

Он не успел закончить: пушки рявкнули, и ядра со свистом пронеслись над казаками.

Все чаще и чаще били барабаны. Солдаты ускорили шаг. Все ближе и ближе их ряды.

– В штыки хотят взять…

– Осип, чего молчишь?! – крикнул Дикун в ту сторону, где стояли казачьи единороги.

Прошло еще несколько минут. Земля содрогалась от тяжелого топота сапог. Уже ясно были видны хмурые лица солдат.

Прямо на Федора шел офицер со шпагой в руке. Вот он повернулся вполоборота к солдатам, что-то крикнул. Но в эту минуту вразнобой загрохотали казачьи единороги. Картечь вырвала из рядов десятка полтора солдат.

– Вперед! Вперед! – кричали офицеры.

– Брешете, еще нет такой силы, чтоб одолела казаков! – закричал Федор. – Ось мы вам сейчас покажемо!

Захлопали казачьи мушкеты и пищали, рявкнули еще раз единороги, выбросив навстречу солдатам картечь. Наступающие на мгновение приостановились, но затем, увлекаемые офицерами, снова бросились вперед.

– Эх, Ефим! – в сердцах выкрикнул Собакарь.

Вятцы уже предчувствовали победу. Вот сейчас, пока казачьи пушкари заряжают пушки, они навалятся на казаков и сомнут их.

Но вдруг из леска, рассыпавшись лавой, во фланг наступающей пехоте хлынула казачья конница. Вятцы дрогнули, попятились.

– В сабли! – зычно крикнул Дикун, и степь ощетинилась кривыми казацкими саблями и короткими пиками. Столкнулись две живые стены. Стрелять некогда – кололись штыками и пиками, рубились саблями…

Версты две по пятам теснили вятцев казаки. А ночью изрядно потрепанный полк, забрав в Ирклиевской все подводы, отступил на север.

За станицей колючие кусты терновника, пожелтевшие метелки пырея, вытянувшийся в человеческий рост будяк-татарник. Любит Анна слушать степную тишину.

С кургана видна вся станица и далекая, до горизонта, степь. Из-под ладони Анна всматривается туда, где из голубой дали волнами переливается светлое марево – словно вода колышется.

В той стороне, – ходили по станице слухи, – шел бой между казаками и солдатами.

– Господи, – молится Анна, – убереги его от пули вражьей, от штыка острого…

Горячие губы ее шепчут не мужнее имя, а того далекого, любимого.

Горька бабья доля. Не лежит у Анны к Кравчине сердце. А он чует это. Совсем не стало от него жизни, как умерла свекруха и побывал в станице Котляревский. Не сходили с тела Анны синяки. Но кому пожалуешься? Над женою муж хозяин.

Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно-синему небу. А дойдет ли до Господа – кто знает?

Федор…

По всей Кубани теперь гремит имя Дикуна.

И не раз бессонными ночами, когда тело ныло от побоев мужа, желала Анна одного – встретиться с Федором.

«Повидать бы! Отлюбить… А тогда – пусть смерть приходит!» – думала она.

Запела тоскливо:

 
Закувала та сиза зозуля
Раным-рано на зори…
 

Оборвала песню, испугалась. Несколько всадников рысили к станице. Они были еще далеко и казались черными пятнышками на серой дороге.

«Григорий, – мелькнуло у Анны. – Он, проклятый».

Больше месяца не было Кравчины в станице, с того дня, как начался бунт. А вчера тайком заезжал один из Хмельницких и передал Анне, чтоб ждала мужа, скоро, дескать, пожалует. И в груди ее тогда все словно оборвалось.

Задыхаясь, сбежала она с кургана и через огород – к хате. Стала у окна.

Вот всадники выехали на улицу.

«Господи!» – шепчет Анна.

Впереди на сером жеребце едет Дикун – суровый, загорелый. За ним – какие-то незнакомые казаки. Всей гурьбой они въехали во двор к Ковалю и, привязав лошадей, вошли в хату кузнеца.

Сердце у Анны стучало на всю комнату. Она долго стояла у окна, прижав ладони к горячим щекам…

В хате у Коваля пили до поздней ночи. Все были хмельные. Шум, гомон. Перекрывая голоса, Шмалько басил:

– Вытряхнем душу из старшин да подстаршинников. Не спасутся и в Усть-Лабе!

Собакарь обнял за плечи Дикуна.

– Жизнь такая, Федор. Женись – плати попу, крести – плати. Уж за один бы раз помер бы да заплатил…

– От пожара, от потопа, от злой жены, боже сохрани! – подражая дьякону, пропел Половой и опрокинул в рот кружку горилки.

– Слушайте, браты-товарищи, – встав во весь рост, пророкотал Осип, и все разом умолкли. – Слушайте, браты-товарищи, – снова повторил Шмалько, – пью я за честь казацкую, за волю нашу.

– Доброе слово Осип сказал. За волю! – Все шумно выпили и разом заговорили.

Немного погодя Дикун встал, вышел на кухню. Жена Коваля возилась у печки. Она повернула к Федору раскрасневшееся лицо.

– Может, отдохнешь? Я постелю…

– Нет, на воздух выйду. – Накинув свитку, Федор уже с порога спросил: – А где Кравчина живет?

Хозяйка подошла к нему и, вытирая руки о край фартука, ответила:

– Следующая хата. – И добавила: – А может, не пойдешь?.. Гришка зверь, а не человек…

Федор ничего не ответил и вышел из хаты. Долго стоял и курил, вглядываясь в темноту. Потом подошел к плетню.

Почуяв чужого, из стороны в сторону, гремя цепью, заметался кобель. Хлопнула дверь, кто-то вышел, позвал. Федор узнал голос Анны. Заныло сердце. Хотел позвать, но не смог имени произнести.

Анна ушла в хату.

«Эх ты, – укорял себя Федор. – Не захотел тогда бежать…»

И снова, в который раз, он вспомнил еле ощутимое дрожание ее губ под своими губами. Это было всего мгновение, а запомнилось на всю жизнь.

Федор сам не помнил, как перемахнул через плетень и подошел к дверям. Серко лаял и рвался с цепи.

Анна появилась неожиданно. Вглядываясь в неясный силуэт, она испуганно окликнула:

– Кто?

– Анна! – позвал он, и голос его был чужой. – Это я, Федор.

Анна рванулась к нему. Затряслась в беззвучном плаче. Федор не успокаивал ее, только гладил сбившиеся волосы, от которых пахло знакомым, родным.

Захлопав крыльями, голосисто запел в курятнике петух.

– Чего ж мы стоим, – наконец опомнилась она, – пойдем в хату.

– Не нужно, там все чужое…

Она закинула руки на шею Федору, прошептала:

– А я уж думала, что ты не придешь… Ждала тебя… Все время ждала…

Горячие губы сами прижались к его губам. Коротка ночь для влюбленных. Утром ушел Федор от Анны.

В просторную хату Васюринского атамана Балябы собрались казачьи старшины: полковники, есаулы. Они съезжались сюда тайно, прикрываясь ночной теменью. Входили по одному, здоровались.

Окна для предосторожности завешены ряднами. В углу под образами сидит приезжий офицер в форме полковника гвардии. Тусклый свет каганца скупо освещает его хмурое лицо. Полковнику едва перевалило за сорок, но он уже успел раздаться в ширину, и мундир сидит на нем мешковато, как на бочке.

– Здорово, панове! – наклоняясь под потолочной балкой, в хату вошел Кордовский. Он сел рядом с приезжим. – Сегодня получил сведения, что отряды бунтовщиков готовятся идти на Усть-Лабу. Об этом уже известно Тимофею Терентьевичу и полковнику Михайлову.

Наступило тягостное молчание. Наконец есаул Белый, разгладив усы, произнес, ни к кому не обращаясь:

– Суздальцев и вятцев побили. Теперь до Усть-Лабы добираются. Вот так каша заварилась!

– Что предпримем? – сухо спросил Кордовский.

Слышно было, как с присвистом дышал приезжий полковник. Наконец он поднялся:

– Покудова первые зачинщики не будут изъяты, до тех пор не станет во всем войске спокойствия.

Приезжий полковник, инспектор кавалерийских полков Пузыревский, по повелению Павла обследовал состояние кавалерийских частей на Кавказе. Возвращаясь в Петербург, он решил проведать своего друга Котляревского. Но визит оказался неудачным.

– Петр Александрович верно говорит, – кивая на Пузыревского, согласился Кордовский. – Но как нам зачинщиков захватить?

– Своими силами мы ничего не сделаем, – перебил майор Еремеев.

Лицо у него заплыло кровавым подтеком. Еремеев до сих пор злился на Котляревского, что тот послал его арестовывать Дикуна и Шмалько.

– Пока ждать будете, бунтовщики вам голову снимут, – сердито возразил Пузыревский. – Помощь-то неизвестно когда подойдет, а бунтовщики всей областью уже завладели. Надо действовать иначе. – И немного подумав, предложил: – Кому-то из вас предстоит в ближайшее время пойти в стан к бунтовщикам и посоветовать, чтоб главари поехали с жалобами в Петербург. А там, – Пузыревский сжал кулак, – их там мигом в бараний рог скрутят… Ну а без зачинщиков, я думаю, со всем этим сбродом немудрено будет справиться.

Старшины переглянулись.

– Не выйдет, Петр Александрович, – нерешительно возразил Кордовский.

– Это же почему? – поднял одну бровь полковник.

– Казаки не поверят нам.

– Гм! Так, господа, – Пузыревский криво усмехнулся. – Так кому ж идти, мне, что ли?

– Пусть попробует, – шепнул Еремеев сидящему рядом Белому. – Это ему не по паркету ногами шаркать.

– Что говоришь? – не разобрал старый есаул. – На каком паркете?

Майор отшатнулся от него.

Все повернулись в их сторону. Хозяин хаты подошел к каганцу, подтянул фитиль. Желтое пламя, выбросив грязное облачко копоти, разгорелось ярче.

– Если ждать дальше, то бунтовщики несомненно получат поддержку и от донцов, и от крепостных, – снова заговорил Пузыревский. – Вам, должно быть, известно, что с восшествием на престол его императорского величества Павла Петровича злые языки пустили слух, что крепостным выйдет воля. И ныне во многих губерниях снова волнения начались. Наша задача – не дать бунтовщикам соединиться. А коли выйдут бунтовщики на Волгу, вокруг них объединятся все малые шайки – и не миновать тогда второй пугачевщины. Государь нам этого не простит.

Пузыревский обвел их мутными глазами.

– Думайте не думайте, а идти к бунтовщикам придется. И если вы боитесь, то я сам пойду.

Всю ночь перед поездкой в казацкий стан Пузыревский не смыкал глаз. Буйная вольница, которая не раз потрясала устои царства российского, вновь взволновалась. И ему через несколько часов предстоит увидеть этих бунтарей. Как встретят они его? А может… Пузыревский старался отогнать от себя непрошеную мысль.

Ну… ну а если ему удастся обезглавить восстание – тогда обеспечен и генеральский чин, и орден. Стоит рисковать!

На рассвете он забылся в беспокойном сне…

В лагерь отправился вдвоем с протоиереем. Когда они подъехали к проходу меж возами, дорогу им загородил здоровенный детина. Ухватив коня за повод, он сумрачно взглянул на полковника.

– Куда прешь?

Пузыревский сквозь зубы ответил:

– Нужно видеть вожаков ваших. – И, глядя на хмурые лица подошедших казаков, добавил: – Из Петербурга я, от его императорского величества…

– Никита! – крикнул казак. – Этот ахвицер Дикуна спрашивает.

Собакарь окинул приехавших недобрым взглядом:

– А ты, батя, чего приперся? – спросил он протоиерея. – Панихиды нам пока не требуется! – Собакарь еще раз хмуро посмотрел на полковника. – Ну, раз приехали, то поняйте за мной.

Кони двигались медленно. Множество костров с подвешенными казанами горели по всему лагерю. Проезжая, Пузыревский обратил внимание на оружие черноморцев: пики, сабли, у многих за кушаками пистолеты. Почти у каждого казака мушкет или пищаль.

Одни смотрели на проезжающего офицера равнодушно, другие – с неприкрытой ненавистью. Зато на протоиерея Порохню все глядели с откровенным любопытством.

Из парусиновой палатки, откинув полог, вышел невысокого роста толстый казак.

– Глянь, Федор, – позвал он, – сам святой отец к нам пожаловал!.. Благословляй, отче, грешников, отпускай грехи!

На зов вышел худощавый, широкоплечий казак.

– И кому ты, Ефим, так обрадовался? – увидев полковника и протоиерея, он удивленно спросил: – А вас зачем нечистый принес?

Пузыревский соскочил с коня.

– Дикун?

Федор недружелюбно ответил:

– Он самый.

– Хочу поговорить с вами.

Федор посмотрел на Полового и, отодвинув полог, бросил:

– Проходите!

По-татарски подогнув ноги, Дикун присел, жестом указав на свободное место напротив.

– Я прибыл к вам по именному повелению его императорского величества. – Пузыревский сделал паузу, всматриваясь, какое впечатление произвели на окружающих его слова. Лица казаков были непроницаемы.

– В Петербурге стало известно, что вас, черноморских казаков, притесняют ваши старшины. Государь послал меня, чтобы выяснить все и доложить ему. Но… – тут Пузыревский сделал ударение, – вы начали самовольничать, затеяли смуту…

– Экий ты, полковник, быстрый, – перебил его Дикун. – О какой ты смуте речь ведешь? Терпенью нашему конец пришел!

Казаки закивали:

– Так, так…

Дождавшись, пока они успокоятся, Пузыревский продолжал:

– Государь все знает о ваших врагах, он печется о вас.

Протоиерей, разгладив бороду, поддакнул.

– Мы с батюшкой поспешили к вам, чтобы предостеречь вас от дальнейших опрометчивых шагов. О своих обидах вам надо рассказать его императорскому величеству. Пошлите вы своих депутатов в Петербург. Государь выслушает их и примерно накажет ваших обидчиков. А я, со своей стороны, отпишу о всех злоупотреблениях старшин и пошлю это письмо со своим адъютантом. Он поедет с вашими депутатами.

Глаза Федора скользили по лицам товарищей. Осип, рядом Собакарь – смотрит угрюмо, недоверчиво. За ним Ефим и другие. Все сидели молча. Видно было, речь полковника произвела на них впечатление.

– Ну что ж молчите, побратимы? – нарушил молчание Дикун.

– А может, послать жалобщиков? – несмело проговорил Половой.

– Попробовать можно, – поддержал его Осип.

– Кто его знает? – попытался возразить Собакарь.

– Шось не верю я пану полковнику, – сказавший казак недружелюбно взглянул на Пузыревского.

– Я тоже так думаю, – поддержал его другой казак. – Нам богато шо обещали.

– Чего тут думать, – подали голоса несколько казаков, – надобно скликать круг та выбирать послов. Совет правильный. Об этом царе слух идет, что он руку бедноты держит.

Митрий промолчал.

– Ну что ж, я как вы, – согласился Федор. – Давайте круг скликать, что казаки скажут, на том и порешим.

Пузыревский удивился, с какой доверчивостью казаки восприняли его предложение. Он даже ощутил что-то похожее на угрызения нечистой совести. Но это чувство было мимолетным.

Через короткое время собрался круг. Все затихли, когда в середину его прошли Дикун и приезжие.

– Славное товариство! – во весь голос заговорил Федор. – Грабили, обирали нас старшины, семь шкур с нас драли…

Обветренные седоусые и безусые лица, море чубатых и бритых голов. Вся сила черноморского войска собралась сюда, на берег Кубани.

А Дикун все говорил:

– Мало что нас притесняли да грабили. Нам еще и атаманов стали назначать! Котляревский! Чем он, бисов сын, себе славу заслужил? В каких битвах?

– Он и пороху не нюхал! – выкрикнули из толпы.

Половой насмешливо вставил:

– У Котляревского заместо ружья перо гусиное…

– Для старшин Котляревский свой брат, – продолжал Федор, – он, такой-сякой, их руку держит.

– Не суди, да и сам судим не будешь, – раскатисто пробасил Порохня. – Бог, он все видит, все слышит!..

– А ты, батя, не усовещай! – перебил его Ефим. – Голый, што святой, не боится лиха. Ты б лучше то же самое казал Котляревскому та старшинам.

– Верно! – поддержали Полового несколько голосов.

Протоиерей покосился на Ефима, умолк.

– Старшины да наше полковое начальство нас в походе грабили, а Котляревский да его братия наших матерей да семьи притесняли! – выкрикнул кто-то.

– Полковник да вот отче, – Дикун кивнул в сторону Пузыревского и Порохни, – в смуте нас обвиняют…

Пузыревский встал.

– Не так вы поняли меня! – прохрипел он. – Я вел речь о том, что вам свои жалобы государю надлежит изложить. Он вас в обиду не даст и сам примерно накажет ваших обидчиков…

– Дозволь, пан полковник!

Толпа расступилась, пропустив старого, седого казака со слезящимися глазами и дряблым, изрезанным мелкой сеткой морщин лицом.

– Давай, давай, Калита! – дружелюбно зашумели черноморцы.

Опершись на сучковатую палку, старик изучающе всматривался в Пузыревского. Тот поежился под этим пронизывающим взглядом.

– Глянь, – старик указал на казацкий лагерь, – черноморцы поднялись. А отчего они взялись за оружие? Думаешь, от жиру? От жиру только собаки да паны бесятся…

– Крой, дед! – кричали казаки.

– Все вы одним миром мазаны, что наши старшины, что и ваши москальские паны! – Дед Калита кончил так же неожиданно, как и начал, отошел в сторону и тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб.

Шум стих. Снова заговорил Пузыревский. Правый глаз у него нервно подергивался, и казалось, полковник подмаргивает кому-то.

– Вот он, – Пузыревский указал на деда, – обвиняет всех, а, спрашивается, кто из вас жаловался батюшке-царю на своих обидчиков?

Казаки молчали. Пузыревский сам ответил на вопрос:

– Никто!

Молчавший до этого Шмалько положил руку на плечо Пузыревскому.

– Хватит нам, пан полковник, сказки казать, мы теперь своей головой подумаем. – И тут же, обращаясь к рядом стоящему казаку, приказал: – Выведи пана полковника с отцом святым отсюда.

Черноморцы расступились, пропустив Пузыревского и Порохню. Дождавшись их ухода, Дикун снова обратился к казакам:

– Так вот как, браты, предлагает нам полковник избрать послов в Петербург, к царю, чтобы они ему про обиды наши рассказали.

Кто-то нерешительно выкрикнул:

– Можно послать!

– Никуда! Не треба!

– Послать!

– К черту на рога!

– Послать! Попытать можно! – И толпа недружно подхватила: – Та послать! Хай будет так!

Некоторые переминались с ноги на ногу, другие невозмутимо попыхивали люльками.

– Дикуна послать! – начали выкрикивать черноморцы своих кандидатов.

– Шмалька! Осипа Шмалька!

– Чуприну!

– К черту твоего Чуприну! Собакаря и Полового лучше!

– Маковецкого!

– Не надо Маковецкого, – замотал головой Калита. – Он до чужих жинок охочий.

По кругу снова раскатился хохот.

– А ты, дед, давно таким постником стал? – спросил Ефим.

– Цыц, охальник! – замахнулся на него дед костылем. – Жеребцы бесстыжие.

Долго не стихал смех. Наконец снова стали выкрикивать:

– Швыдкого!

– Панасенко!

– Малова! Леонтия Малова! – закричало человека три, и тысячеголосая толпа дружно подхватила:

– Малова! Малова!

В это время Леонтий Малов возвращался из Кореновской.

Подъезжая к Екатеринодару, издали увидел волнующееся людское море и сердцем почуял недоброе.

Пустил коня в намет. Под копытами стлалась пыльная трава. С испугом выпорхнул и затрепетал в воздухе жаворонок.

Вот и лагерь. Шумит, волнуется круг. Малов осадил коня, соскочил с него и, расталкивая казаков, пробился в середину.

– Зачем круг созывали? – взволнованно спросил он у Дикуна.

Тот коротко рассказал о предложении Пузыревского.

– Что вы ему ответили?

– Та решили послать. Уже и депутатов выбрали. Всего пятнадцать человек. Ты, я…

Леонтий побледнел, шагнул к Дикуну, задыхаясь, спросил:

– И ты, ты согласился?

Стоявшие поблизости замолкли. Постепенно весь круг затих. Все не отводили глаз от Дикуна и Малова. Федор пожал плечами:

– Попробуем. Спрос не ударит в нос. Выслухаем еще, что нам царь скажет… – И глядя на гневное лицо Леонтия, удивился. – А ты это чего зажурился? Пока мы не вернемся, казаки по куреням не разойдутся…

Неожиданно Малов повернулся к нему спиной, выкрикнул:

– Что ж это?! Други мои верные! – И вновь к Дикуну: – Что ты делаешь, Федор? Продадут нас паны, продадут! Не вернуться нам из Петербурга, ни одному не вернуться! Там на всех хватит темниц… И петли на всех найдутся… Добрые, крепкие петли… – Он решительно вскинул голову. – Уйду я от вас… И буду биться с панами! – он окинул взглядом помрачневших казаков: – Кто со мной?

Митрий шагнул к нему.

– Бери меня!

– И я с вами! – раздался голос откуда-то из задних рядов, Леонтий глянул поверх голов. К нему протискивался Андрей Коваль.

«Значит, не один! Нашлись друзья». И теперь уже спокойнее, но с болью проговорил:

– Прощевай, Федор, и вы, други! Не гадал, что опутают вас, как паук муху.

Малов прошел меж расступившихся казаков. И никто не пытался остановить его.

Вот Леонтий ухватил коня за повод, вот легко перекинул сильное тело через луку седла и, уже трогая коня, крикнул:

– Эх вы, дети малые! Не сносить вам голов!

И потянулись вслед за Маловым сначала те, кто пришел с ним на Кубань из Закавказья, а потом черноморцы. Несколько сотен увел он с собой.

И долго еще видели, как на запад, к низовьям Кубань-реки, удалялись те, кто не поверил словам полковника Пузыревского.