Текст книги "Как добры люди!"

Иван Иванович Панаев
Какъ добры люди!

Посвящается М. А. Языкову.

Поэтъ, не дорожи любовію народной.

А. Пушкинъ.

* * *

Какъ я люблю огромную залу, горящую тысячами огней, которые ослѣпительно играютъ на позолотѣ и безконечно отражаются въ неизмѣримыхъ зеркалахъ, и эти цвѣтныя гирлянды дамъ, ароматическія гирлянды, переплетенныя жемчугомъ, брилліантами и золотомъ, и этотъ бѣшеный вальсъ, такъ хорошо понятый геніемъ гостиныхъ, этимъ плѣнительнымъ Штраусомъ, танецъ соблазна и нѣги, отъ котораго замираетъ дыханіе!.. Этотъ неумолкающій говоръ, и отрывки рѣчей, и полувзгляды, и вѣчное движенье, и странная пестрота, и фантастическое великолѣпіе – развѣ все это не поэма въ полномъ и современномъ значеніи этого слова, и развѣ она не занимательнѣе цѣлыхъ страницъ in-folio, вырванныхъ изъ громадной Иліады, развѣ не пестрѣе, не цвѣтистѣе и не понятнѣе какой-нибудь длинной сказки Шехеразады?.. Сколько любви, сколько страстей, сколько надеждъ, сколько мыслей волнуются въ этой залѣ! А подъ громъ оркестра, подъ чародѣйные звуки, подъ гармоническій голосъ Россини и Моцарта, сердце сильнѣе бьется въ груди, страсти мятежнѣе разгораются, ярче блещетъ надежда, мысли какъ-то легче настраиваются на поэтическій ладъ и безконечнѣе развиваются…

Мнѣ всегда казались сомнительными люди, нападающіе на общество, люди, злословящіе людей. И, въ самомъ дѣлѣ, эти Манфреды и Лары въ короткихъ и узкихъ фракахъ, съ черепаховыми лорнетами на груди, проповѣдывающіе байронизмъ и важно разсуждающіе о Гётевомъ «Фаустѣ», прислонясь къ мраморному камину, уставленному вычурными вещами рококо – не должны ли они, эти люди, казаться немного сомнительными? – Но мнѣ непріятна хула на людей даже въ устахъ человѣка, не выходящаго изъ ограниченнаго очертанія своего домашняго круга и читающаго только въ русскихъ переводахъ повѣсти Бальзака и Зандъ.

Я не разъ слышалъ разсказы о злобѣ людей, о ихъ эгоизмѣ, мстительности и о прочемъ, скрывающемся подъ непроницаемою личиною милой свѣтской привѣтливости: эти рѣчи вырывались часто изъ сердца глубоко уязвленнаго; въ рѣчахъ была та страдальческая музыка, отъ которой нехотя навертываются на глазахъ слезы; и странно: при всемъ этомъ я до сихъ поръ еще такъ люблю людей и такъ простодушно вѣрю ихъ добросердечію!

Или опытъ не сжималъ меня своею желѣзною рукавицей, или я принадлежу къ числу тѣхъ милыхъ людей, которымъ, Богъ знаетъ почему, истина никогда не показывается лицомъ къ лицу, и которые вѣчно скользятъ по поверхности человѣчества?

Да, что ни говорите, а въ человѣкѣ мнѣ кажется все искреннимъ отъ самыхъ важныхъ дѣйствій его до самаго незначительнаго движенія. Я не могу себѣ представить злодѣя съ простодушною улыбкою, подлеца, не краснѣя говорящаго о чести, ханжу, со слезами разсуждающаго о высокомъ христіанскомъ долгѣ. Въ Тартюфѣ я никогда не могъ видѣть лицо дѣйствительное; правда, Яго, Шекспировъ Яго всегда смущалъ меня, но я гналъ прочь отъ себя образъ этого демона, это чудовищное порожденіе исполина-поэта. Я думалъ – и часто теперь думаю: если я не далъ повода людямъ дѣлать мнѣ зло, они, вѣрно, не сдѣлаютъ мнѣ зла… и искренно жму руку каждому, и считаю каждое привѣтствіе на это рукопожатіе искреннимъ…

Случилось (не помню, очень давно кто-то сказывалъ мнѣ) – что отъ одного слова какой-то жеищины зависѣло счастіе или несчастіе, спокойствіе или страданье цѣлаго семейства. Она очень хорошо знала объ этомъ, и что же? Слывя въ свѣтѣ за необыкновенно чувствительную и добродѣтельную, не запинаясь, еще съ равнодушною улыбкою, произнесла слово, которымъ погубила цѣлое семейство и сдѣлалась убійцею человѣка. Правда ли это? Какъ смѣть поручиться, что этотъ поступокъ былъ умышленный?

Нѣтъ, это клевета на людей, самая дерзкая клевета! О, люди понимаютъ и умѣютъ сочувствовать до самоотверженія несчастію вчуже. Нужно ли слезъ – они плачутъ; нужно ли утѣшенія – они утѣшаютъ, и съ какимъ увлекательнымъ краснорѣчіемъ, съ какою энергическою силою!.. Слово и слезы! чего же болѣе? Они плачутъ въ театрѣ отъ кривляній актера, закалывающаго себя бумажнымъ кинжаломъ; ихъ слезы градомъ льются на чувствительныя страницы какого-нибудь романа… О, какъ же они должны сострадать истинному несчастію! Я убѣжденъ, что людямъ доступно все высокое, все прекрасное – и безграничная степь морской зыби, позлащенной вечернею зарею, и молнія, мгновенно обхватывающая пламенемъ черное небо, мгновенно озаряющая землю страшнымъ сіяньемъ послѣдняго дня, и тихій вечеръ, растворенный ароматомъ цвѣтовъ, когда вся природа роскошно отдыхаетъ, упоительно нѣжится, когда все въ дивномъ, благоговѣйномъ безмолвіи, только соловей свищетъ, трелитъ и заливается…

Ради Бога, не увѣряйте меня, что для людей мертва поэзія природы. Неправда! Они съ благоговѣйнымъ страхомъ, съ молитвою на устахъ, внемлютъ гласу Божьему въ часъ бури; они съ трепетомъ сердца, съ замираніемъ духа прислушиваются къ выстраданной гармоніи великаго поэта.

Для нихъ дорогъ онъ – избранникъ Господень, вдохновенный провидѣцъ грядущаго, чудодѣйственно возносящій ихъ къ небу и съ недосягаемой высоты показывающій имъ, бѣднымъ муравьямъ, на точку земли, гдѣ они суетливо и безтолково роятся! И они, въ награду за это, лелѣютъ его, устилаютъ жизненный путь его цвѣтами, хранятъ его, какъ зѣницу ока! – Я гдѣ-то читалъ: «общество убило поэта». Какая нелѣпая фраза! Эти добрые, сострадательные люди, составляющіе общество, посягнутъ на жизнь своего собрата, и еще какого собрата – который доставлялъ имъ столько свѣтлыхъ, отрадныхъ минутъ въ жизнп? Они вырвутъ изъ собственной діадемы единственное ея украшеніе, многоцѣнный камень, сіявшій тысячами радужныхъ переливовъ – вырвутъ и безумно втопчутъ его въ грязь?.. Это смѣшно! Можно ли составлять такія безсмысленныя фразы и такъ безжалостно позорить общество?..

Можетъ быть, точно, люди бываютъ иногда причиною гибели поэта, но это совершенно неумышленно, только по одному невѣдѣнію. И потомъ какими тяжкими страданіями, какою раздирающею горестію выкупаютъ они свое невинное преступленіе! Посмотрите, какъ, рыдая, они обступаютъ гробъ великаго человѣка – а вѣдь эти рыданія такъ искренни! Они готовы выплакать сердце, смотря на безмятенное чело навѣки успокоившагося страдальца. Когда терновый вѣнокъ жизни упалъ съ головы его, они украшаютъ эту священную голову лаврами. Добрые люди! Нто, если бы онъ, великій, возсталъ въ эту минуту и посмотрѣлъ на свою апоѳеозу? Не правда ли, онъ примирился бы въ лицѣ этихъ людей съ цѣлымъ человѣчествомъ, онъ обнялъ бы ихъ какъ братьевъ?

Да, несмотря ни на какія выходки ненавистниковъ человѣчества, я снова повторяю, что убѣжденъ въ добротѣ людой… И вотъ почему я люблю эти торжественныя, великолѣпныя сборища, ихъ балы и рауты, гдѣ жизнь, доведенная до высшей степени цивилизаціи, какъ искусно выграненный алмазъ, блеститъ, ослѣпляя. Вотъ почему я люблю безтребовательныя, семейныя сходки, гдѣ все дышитъ патріархальною простотою, радушіемъ и этимъ христіаискимъ спокойствісмъ – высшею мѣтою человѣческаго счастія. О, я хочу жить съ людьми! Чѣмъ болѣе людей вокругъ меня, тѣмъ мнѣ легче. Я открою имъ всѣ тайные мои помыслы, мои надежды, все, что хранится въ тайникѣ моего сердца – и они поймутъ меня. Тогда, въ минуту скорьби, они растолкуютъ мое горе; въ минуту отчаянія они безмолвно прижмутъ меня къ груди своей. Что на свѣтѣ отраднѣе участія – мысли, что тебя понимаютъ, что состраждутъ тебѣ?

Я непремѣнно перестану слушать этихъ чудаковъ, которые хотятъ во что бы то ни стало быть врагами человѣчества: я буду бѣгать отъ нихъ и отъ ихъ темныхъ и вялыхъ повѣстей. Несчастные! они, право, смѣшны и жалки; ихъ должно просто оставлять въ покоѣ, Богъ съ ними, съ этими дюжинными людьми!

Жаль только, когда человѣкъ съ душою сильною и энертическою впадаетъ въ подобное заблужденіе. Съ годъ тому назадъ я встрѣтилъ такого человѣка и слышалъ его разсказъ. Этотъ разсказъ врѣзался въ моей памяти; я не проронилъ изъ него ни одного слова, и хотя онъ сильно подѣйствовалъ на меня, но все-таки не могъ поколебать мои вѣрованія. То было, какъ теперь помню, въ одинъ изъ тѣхъ скучныхъ осеннихъ вечеровъ, когда небо сливается съ землею мглистымъ, дождливымъ туманомъ; когда дымъ стелется по землѣ; когда сырость насквозь проникаетъ васъ; когда нѣтъ этого постепеннаго перехода отъ сумерекъ къ ночи, этого таинственнаго и отраднаго часа… Еще не было семи часовъ, а уже огни тускло мерцали сквозь туманъ во многихъ окнахъ, изъ десяти шагахъ на улицѣ нельзя было различить человѣка. Плащъ мой отяжелѣлъ отъ дождя; съ полей шляпы моей начинали скатываться капли; я чувствовалъ дрожь; до квартиры было далеко… Тутъ только я вспомнилъ объ одномъ моемъ коротко знакомомъ, который жилъ въ двухъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ я остановился въ раздумьи: куда бы укрыться отъ ненастья? Черезъ минуту я былъ въ теплой комнатѣ, и даже у камина, и – что еще лучше – въ обществѣ людей близкихъ мнѣ. Когда, послѣ обычныхъ разспросовъ и возгласовъ, я улегся въ уютныхъ креслахъ и подкатился къ камину, хозяинъ дома сказалъ кому-то:

– Ну, что жъ, продолжайте. Вотъ вамъ еще слушатель, и, предупреждаю, самый отчаянный защитникъ человѣчества, во всѣхъ поступкахъ людей видящій одну хорошую сторону.

Я поставилъ къ стѣнѣ вычурную лопатку, которою лѣниво перевертывалъ уголья въ каминѣ, и оборотился въ сторону. Въ эту только минуту я увидѣлъ незнакомаго человѣка, котораго совершенно не замѣтилъ при входѣ, и къ которому, вѣроятно, относились слова хозяина. Этотъ человѣкъ сидѣлъ нѣсколько поодаль камина, въ тѣни, и курилъ сигару. Огонь, вспыхивающій по временамъ на кончикѣ этой сигары, освѣщалъ черты лица его, и только при помощи этого минутнаго, красноватаго блеска да мерцанья въ каминѣ я успѣлъ составить очеркъ для портрета этого человѣка. Ему было лѣтъ тридцать пять, можетъ быть нѣсколько поболѣе; смуглая кожа обтягивала сухощавое лицо его, большіе каріе глаза изрѣдка свѣтились изъ-подъ черныхъ нависшихъ бровей, безпрестанно двигавшихся.

Онъ ни слова не отвѣчалъ на замѣчаніе хозяина дома, будто оно не относилось къ нему; онъ, казалось, не замѣтилъ моего движенія и взгляда, только пустилъ изо рта густое облако дыма, и когда это облако разостлалось по комнатѣ, я увидѣлъ при свѣтѣ постепенно разгоравшагося камина, какъ онъ медленно приподнималъ брови, недовѣрчиво осматривалъ меня съ ногъ до головы, какъ нижняя губа его пошевелилась насмѣшливо, и потомъ, какъ онъ снова надвинулъ брови на глаза. Странно! Какое-то незнакомое мнѣ доселѣ чувство робости и сознаніе въ собственной слабости промелькнули во мнѣ въ ту минуту, когда онъ меня осматривалъ.

Всѣ молчали. Это молчаніе становилось какъ-то неловко. Я понималъ, что присутствіе этого чоловѣка тяготитъ не одного меня, что онъ имѣетъ странное вліяніе на всѣхъ насъ. Въ самомъ дѣлѣ, есть люди, при которыхъ отнимается и свобода, и веселость. Видно, этотъ господинъ принадлежалъ къ числу такихъ людей. Я снова принялся за лопаточку и началъ перевертывать уголья въ каминѣ. Наконецъ хозяимъ дома рѣшился прервать тягостное молчаніе.

– Видите ли, – сказалъ онъ, обращаясь къ моему незнакомцу, – какая благоговѣйная тишина распространилась между нами, и все въ ожиданіи вашего разсказа, такъ некстати прерваннаго его приходомъ.

Онъ указалъ на меня.

Я хотѣлъ пробормотать какую-нибудь извинительную фразу, но хозяинъ дома перебилъ меня и продолжалъ:

– Вы, кажется, незнакомы другъ съ другомъ, а я до сихъ поръ и не догадался познакомить васъ. Это мой короткій пріятель Л*** – (онъ дружески потрепалъ меня по плечу) – а вотъ г. Р***, недавно воротившійся изъ чужихъ краевъ.

Мы молча поклонились, почти не смотря другъ на друга и не вставая съ креселъ.

– Мой разсказъ – началъ этотъ господннъ, не обращаясь ни къ кому и окруживъ себя облакомъ дыма, – мой разсказъ – я предупреждаю васъ, господа, если вы ужъ непремѣнно хотите его выслушать – есть только вступленіе къ одной невымышленной повѣсти, которая давно у меня хранится. Я зналъ лично героя этой повѣсти и о странномъ знакомствѣ моемъ съ нимъ буду говорить вамъ теперь. Можетъ быть, разсказъ мой будетъ кстати, потому что у насъ, кажется, шла передъ этимъ рѣчь о тяжеломъ положеніи въ обществѣ поэта, или даже просто человѣка, надѣленнаго поэтическою душою. Объ этомъ тысячу разъ говорили, писали и печатали. Общество въ вѣчной борьбѣ съ поэтомъ; видно, иначе и быть не можетъ: стараться примирить ихъ – значитъ не понимать ни того, ни другого. Общество никогда не возвысится до поэта, поэтъ никогда не унизится до общества. Винить тутъ никого нельзя. Вы говорите, что люди прекрасны и добры: господа, я не спорю. Убѣждать другихъ въ томъ, или другомъ мнѣ всегда казалось безполезно и нелѣпо. Для меня довольно собственнаго убѣжденія: глупо оно или умно, вѣрно или невѣрно – это ни до кого не касается…

Я началъ кусать губы отъ досады; я было хотѣлъ вступиться за людей, и составилъ въ головѣ нѣсколько краснорѣчивыхъ и убѣдительныхъ фразъ въ защиту общества; но вспомнивъ, что этотъ человѣкъ никому не навязывалъ своего мнѣнія, я немного поуспокоился и только вздохнулъ, сожалѣя объ немъ.

Борьба неравная, говорилъ онъ. Разумѣется, остается побѣдителемъ въ этой борьбѣ сильнѣйшій. Общество торжествуетъ и смѣется надъ безумцемъ, который одинъ возстаетъ противъ тысячъ. И оно право. Развѣ вы не смѣетесь надъ Донъ-Кихотомъ, который торжественно мечтаетъ бороться одинъ съ цѣлыми полчищами и смѣло нападаетъ на великановъ, хотя эти великаны не что иное, какъ вѣтряныя мельницы?

Но не въ томъ дѣло. Разсужденія въ сторону! Вы ждете моего разсказа. Предупреждаю еще разъ, что этотъ разсказъ долженъ служить только вступленіемъ къ повѣсти и отдѣльно отъ ней ничего не доказываетъ.

Я уже сказалъ вамъ, что въ проѣздъ мой черезъ одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ германскихъ городовъ, лѣтъ десять назадъ тому, давали на тамошнемъ театрѣ Моцартова «Донъ-Жуана». Я пошелъ въ театръ. Всѣ мѣста были распроданы, исключая одной ложи, которая будто нарочно для меня оставалась незанятой. Только что я успѣлъ разлечься въ этой ложѣ съ аристократической небрежностью, которая въ двадцать пять лѣтъ казалась мнѣ необходимостью; только что вооружился важнымъ видомъ записного дилетанта, какъ раздались первые аккорды увертюры… И съ первымъ звукомъ, долетѣвшимъ для меня, я позабылъ о той живописной позѣ, посредствомъ которой думалъ обратить на себя вниманіе. Музыка всегда производила на меня необыкновенное впечатлѣніе, и въ эту минуту, когда таинственные страшные звуки увертюры охватили меня, морозъ пробѣжалъ по моему тѣлу… Увертюра кончилась, раздался громъ рукоплесканій: натянутые восторги мнимыхъ музыкальныхъ фанатиковъ! Занавѣсъ поднялся. Дивная драма магически стала развертываться передо мною. Я слушалъ, слушалъ такъ, какъ будто я не имѣлъ другого чувства, кромѣ слуха… Въ половннѣ перваго дѣйствія, въ ту самую минуту, когда донна-Анна появляется на сцену съ женихомъ своимъ, именно въ ту минуту, мнѣ послышался легкій стукъ въ дверь моей ложи. Я не хотѣлъ вставать съ мѣста; этотъ стукъ мнѣ былъ досаденъ: я боялся прервать поэтическія грезы души моей. Мнѣ такъ хорошо было нѣжиться въ безпредѣльномъ пространствѣ гармоніи, такъ отрадно довѣриться волнамъ звуковъ и, по ихъ прихоти, то высоко всплывать, то, замирая, погружаться въ бездну. Но стукъ въ дверь дѣлался слышнѣе, настойчивѣе. Я наконецъ-таки принужденъ былъ встать и отворить дверь. Предо мною стоялъ какой-то высокій человѣкъ съ опущенною головою, съ изнеможеннымъ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, на которое упадали въ безпорядкѣ длинные волосы, почти закрывая глаза; худой и сгорбленный, одѣтый съ самою странною небрежностью; скелетъ, на котораго навѣсили платье и механически привели въ движеніе.

– Что вамъ угодно? – спросилъ я его довольно грубо.

Онъ судорожно поднялъ голову, точно испуганный, точноивнезапно пробужденный отъ сна, отвелъ отъ глазъ волосы и посмотрѣлъ на меня.

Я никогда не забуду этого взгляда, никогда не забуду выраженія этихъ глазъ, полныхъ жизни. Они вотъ и сію минуту предо мною, страдальчески-прекрасные! Сколько было огня въ этихъ глазахъ! И какъ ихъ блескъ не гармонировалъ съ мертвенностью цѣлой фигуры, и какъ ихъ живость странна была на безжизненно-неподвижномъ лицѣ! Представьте себѣ два большіе огнецвѣтные брилліанта, вставленные въ глазныя ямки черепа – и вы будете имѣть нѣсколько приблизительное понятіе о головѣ этого человѣка…

Такъ онъ посмотрѣлъ на меня, задумался, будто вспоминая о томъ, что хотѣлъ сказать мнѣ, и вдругъ судорожно схватилъ мою руку и проговорилъ почти шопотомъ, несвязно:

– «Я никогда еще не пропускалъ до сегодняшняго дня ни одного представленія „Донъ-Жуана“, никогда… А сегодня меня задержали дѣла… Я опоздалъ… Всѣ мѣста заняты, ни одного мѣста… Вы одни въ ложѣ. О, ради Бога, пустите меня въ вашу ложу!.. Я не помѣшаю вамъ, я не пошевельнусь съ мѣста… Только бы слышать эти божественные звуки, только бы… Умоляю васъ…»

И онъ боязливо осмотрѣлся кругомъ, ожидая моего отвѣта…

Я молча пожалъ ему руку и ввелъ его въ ложу.

Онъ шелъ на цыпочкахъ, едва переводя духъ, опустился на стулъ безъ малѣйшаго шороха, внимательно посмотрѣлъ на сцеяу, закрылъ руками лицо и долго оставался въ такомъ положеніи…

Я взглянулъ на него: онъ не шевелился, только грудь его волновалась часто и сильно.

Первый актъ кончился; занавѣсъ упалъ; звуки смолкли. Тогда онъ опустилъ руки на колѣни, приподнялъ голову, оглянулся назадъ, не замѣчая меня, съ недоумѣніемъ будто спрашивалъ у самого себя: какимъ образомъ попалъ я въ эту ложу? Но когда вдругъ глаза его встрѣтились съ моими глазами, онъ вздрогнулъ.

– «Ахъ, это вы… Какъ я вамъ благодаренъ!» сказалъ онъ мнѣ, неловко двигаясь на стулѣ и поспѣшно застегивая верхнія пуговицы своего сюртука. «Да, вы не знаете, какое одолженіе вы мнѣ сдѣлали. Вѣдь я только тогда и живу, когда слышу эти звуки; только въ такія минуты я и бываю счастливъ, но зато безмѣрно счастливъ! Знаете ли, что подъ эти вдохновенные звуки мысль моя растетъ, растетъ, вытягивается въ безконечность, расширяется… а это такое отрадное чувство!.. Я забываю все, я чувствую себя свободнымъ. Понимаете ли вы – свободнымъ! Не правда ли, что безъ этого чувства не можетъ быть полнаго счастья?.. И я нѣсколько дней буду жить этой гармоніей; эти звуки нѣсколько дней будутъ раздаваться въ ушахъ моихъ; я нѣсколько дней буду счастливъ! Иногда – вотъ хоть бы, напримѣръ, теперь – мнѣ такъ пріятно, что я готовъ плакать!»

И точно слезы дрожали на его длинныхъ рѣсницахъ. Онъ замолчалъ и отвернулся отъ меня; потомъ минуты черезъ двѣ наклонился къ моему уху:

– «Вы позволите мнѣ остаться до конца. Я не мѣшаю вамъ – не правда ли?»

– Я очень радъ, что имѣлъ случай доставить вамъ удовольствіе. Пожалуйста, будьте какъ въ своей ложѣ,– отвѣчалъ я скороговоркою.

Онъ не отозвался на эти слова, точно не слыхалъ ихъ; снова опустилъ голову и закрылъ руками лицо…

Съ этой минуты, до самаго окончанія спектакля, онъ уже не говорилъ со мною ни слова.

Когда спектакль кончился, онъ обратился ко мнѣ, крѣпко пожалъ мнѣ руку и хотѣлъ выйти изъ ложи.

Я остановилъ его. Въ этомъ человѣкѣ все было такъ необыкновенно, такъ не по-нашему, не по вседневному, что я непремѣнно хотѣлъ узнать его покороче.

– Случай такъ неожиданно и такъ пріятно доставилъ мнѣ ваше знакомство, – началъ я. – Позвольте же мнѣ воспользоваться имъ, позвольте сблизиться съ вами…

Онъ посмотрѣлъ на меня недовѣрчиво.

– Я иностранецъ, я здѣсь проѣздомъ, и никого не знаю. Ваше знакомство…

– «Мое знакомство? – перебилъ онъ съ необыкновенно-грустаой ироніей: – мое знакомство? Для чего вамъ оно? Я не могу принести вамъ никакой пользы, никакой, и ни въ какомъ отношеніи…»

– Но я просто хочу быть знакомымъ съ вами, безъ всякихъ видовъ. Одна ваша страсть къ музыкѣ заставила бы меня преслѣдовать васъ повсюду, сблизиться съ вами во что бы то ни стало.

Я думалъ произвсети на него впечатлѣніе этими словами, и не ошибся… Глаза его вдругъ просвѣтлѣли.

– «О, такъ вы любите музыку – вы понимаете ее, – вы чувствуете ее?.. – И онъ схватилъ мою руку, и держалъ ее долго, не выпуская… – У васъ вырывались иногда слезы, слезы восторга; по васъ пробѣгалъ иногда холодъ, смертный холодъ отъ одного какого-нибудь дивнаго звука или слова? Идея искусства не чужда вамъ? Вы благоговѣете передъ его святымъ значеніемъ? – Да!– Вы не принадлежите къ этой черни, которая ходитъ въ театръ единственно для того, чтобы вызвать такую-то актрису, или ошикать такого-то актера; вы не принадлежите къ этимъ аристократамъ, которые заѣзжаютъ въ театръ передъ баломъ, такъ, на минуту, потому что это у нихъ принято? Вы иностранецъ? Можетъ быть, у васъ нѣтъ этихъ смѣшныхъ обычаевъ? – Вы пришли сюда только изъ одной чистой, святой любви къ искусству, безъ всякихъ стороннихъ цѣлей – мучиться, страдать, радоваться, плакать, смѣяться подъ эти звуки небесной гармоніи, подъ эти адскіе звуки? – Этотъ Моцартъ – ангелъ и демонъ вмѣстѣ? Не правда ли?»

Онъ взялъ меня подъ руку и быстро увлекъ изъ ложи.

Мы переходили изъ одной улицы въ другую, безпрестанно сворачивая то направо, то налѣво. Чудно хороши были при лунѣ эти мрачно-величественныя зданія готической архитектуры. Волшебно блуждалъ лунный свѣтъ по этимъ витымъ столбамъ, по этимъ стрѣльчатымъ сводамъ и аркадамъ; чудно посеребрялъ онъ верхи этихъ легкихъ башенокъ. эту мелкую и узорчатую рѣзьбу украшеній готическихъ… Увлеченные разговоромъ, вдругъ мы остановились подъ тѣнью массивнаго, великолѣпнаго портала церкви. Онъ положилъ мнѣ на плечо свою длинную, костлявую руку, и произнесъ съ нѣкоторою торжественностью, которая во всякомъ другомъ случаѣ, можетъ быть, показалась бы мнѣ смѣшною:

– «Лучъ благодати Господней озаряетъ міръ души вашей. Благодарите Его за это, молитесь Ему, да включитъ Онъ васъ въ число своихъ избранниковъ. Вы счастливецъ – но счастливецъ не по-здѣшнему! На землѣ вамъ нѣтъ и не будетъ счастья. Несите безъ ропота крестъ вашъ, умѣйте приготовить себя къ страданіямъ, и потомъ умѣйте страдать. Обо мнѣ вы вѣрно когда-нибудь да вспомните!..»

Могу васъ увѣрить, господа, что мнѣ нисколько не хотѣлось смѣяться въ эту минуту. У меня замеръ духъ отъ этихъ пророческихъ словъ; да – потому что эти слова были произнессны голосомъ, который не много разъ въ жизни удается слышать; голосомъ, исходящимъ изъ глубины души, размученной страданіями. Въ этомъ голосѣ звучали страшно-болѣзненныя ноты и вырывался вопль, задушаемый гордымъ усиліемъ не обнаруживать боли.

Онъ не ошибся, этотъ странный человѣкъ, этотъ бѣдный страдалецъ, котораго люди называли сумасшедшимъ; онъ не ошибся! Не одинъ разъ я вспоминалъ о немъ – вѣрно до послѣднихъ минутъ моей жизни не забуду его…

Нѣтъ, не забуду: потому что я не встрѣчалъ и вѣрно не встрѣчу другого человѣка съ такою младенчески-чистою душою; съ такою мгновенною воспріемлемостью всего высокаго, всего прекраснаго; съ такимъ свѣтлымъ умомъ, доходившимъ иногда до поэтическаго прозрѣнія. Въ немъ было все гармонія. Даже и эта общая всѣмъ германцамъ, для многихъ смѣшная наклонность къ символическому – удивительно шла къ нему… Не такъ знали его другіе. Дико смотрѣли люди на этого человѣка съ безобразными, порывистыми движеніями, съ всклоченными волосами, не умѣвшаго ни ходить ровнымъ размѣреннымъ шагомъ, ни смягчать, ни охоложать своего голоса, ни даже казаться пристойно-спокойнымъ и равнодушнымъ.

Я располагалъ остаться не долѣе недѣли въ ***, но пробылъ тамъ около четырехъ мѣсяцевъ. Эти четыре мѣсяца останутся для меня самымъ пріятнымъ воспоминаніемъ въ жизни. Исключая двухъ или трехъ вечеровъ, проведенныхъ мною въ гостиныхъ, слѣдовательно безтолково потерянныхъ, я каждый вечеръ былъ наединѣ съ нимъ, съ этимъ чудакомъ, съ которымъ такъ необыкновенно сошелся въ оперѣ. Его бесѣда постепенно дѣлалась для меня необходимостью; безъ него мнѣ недоставало чего-то. Мысли и замѣтки его я вносилъ въ мой дневникъ и безпрестанно перечитывалъ ихъ; надъ этими отрывками можно призадуматься: много матеріаловъ хранятъ они для изслѣдованій психологическихъ!..

Никогда онъ не разсказывалъ мнѣ подробно о своей жизни: несмотря на полную довѣренность ко мнѣ, онъ почему-то избѣгалъ такой откровенности. Жизнь этого загадочнаго существа была полна страданій: это я тотчасъ прочелъ на лицѣ его; но исторія этихъ страданій была долго для меня тайною.

Однажды онъ нечаянно полураскрылъ передо мною тяжкія раны, нанесенныя ему людьми – и я не радъ былъ этому: дотрагиваясь до этихъ рамъ, онъ, бѣдный, изнемогалъ отъ боли.

Это случилось наканунѣ моего отъѣзда. Онъ говорилъ много и долго; я слушалъ и заслушался его. Вдругъ, и въ самомъ жару разговора, онъ замолчалъ и задумался; нѣсколько минутъ, молча, большими шагами ходилъ по комнатѣ и наконецъ остановился передо мною.

– «Знаешь ли, – сказалъ онъ съ невыносимою грустью – знаешь ли, что процессъ разрушенія уже начался во мнѣ?.. Я чувствую, страшно чувствую, какъ силы мои слабѣютъ. Обновленіе невозможно, нѣтъ! Я умру, не докончивъ моего созданія, не развивъ моей мысли… Боже мой! если бы ты поддержалъ меня, слабѣющаго, только для того, чтобы докончитъ это созданіе – а потомъ умереть, пожалуй умереть въ ту же минуту!..»

Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Стройно, послѣдовательно излагалъ онъ мнѣ передъ этимъ свои мысли, и я жадно слушалъ его… Но это внезапное молчаніе, но эти отрывистыя рѣчи, не имѣвшія никакой связи съ предшествовавшимъ… Я не зналъ, что подумать…

Онъ тотчасъ замѣтилъ мое недоумѣніе.

– «До сихъ поръ я тебѣ ничего не говорилъ о томъ, что пишу я. Мысль этого созданія давно заронилась мнѣ въ душу; я только ждалъ минуты, въ которую долженъ былъ начать его, мучительно ждалъ. Наконецъ она наступила, эта минута – и вотъ я забылъ все прошедшее, вообрази – совершенно забылъ! Я простилъ людямъ зло, которое они мнѣ сдѣлали; я совершенно примирился съ ними, потому что я пересталъ жить въ ихъ мірѣ. Я создалъ для себя другой міръ – и жилъ въ немъ, и онъ роскошно развивался передо мною, и я блаженствовалъ! Но эти люди, которые мнѣ сдѣлали зло и которымъ простилъ я, не хотѣли оставить меня въ покоѣ; они вывели меня изъ моего отраднаго, свѣтлаго міра, и опять ввели въ свой грязный міръ. О, за что же они меня такъ преслѣдуютъ? Съ тѣхъ поръ силы мои слабѣютъ, я непримѣтно таю; а оно не кончено – не кончено мое созданіе! Тебѣ только я открылъ эту страшную тайну. Слышишь ли? только тебѣ одному! Умоляю тебя, не измѣни мнѣ», – прошепталъ онъ, наклоняясь ко мнѣ,– «не говори никому объ этомъ. Я и тебѣ не скажу, что я пишу; нѣтъ, я не прочту тебѣ ни одной строчки… Однако, если смерть помедлитъ немного, если я еще успѣю докончить… то ты прочтешь, когда меня не будетъ! – У меня есть въ виду человѣкъ, которому я поручу издать мое бѣдное твореніе послѣ моей смерти… Хочу что-нибудь послѣ себя оставить, хочу непремѣнно жить въ памяти этихъ людей, которые дѣлали мнѣ зло: можетъ быть ихъ тронетъ мое созданіе, потому что въ немъ отразилась вся внутренняя жизнь моя, и они пожалѣютъ обо мнѣ; можетъ быть они выжмутъ изъ своего сердца слезу раскаянія – и эта слеза скатится на мою книгу»…

Онъ опять началъ прохаживаться по комнатѣ, потомъ сѣлъ на диванъ, далеко отъ меня, и на минуту забылся. Дыханіе его было тяжело и неровно. Я не могъ не страдать, глядя на страданія этого человѣка.

– «Но правда ли, вѣдь это можетъ случиться? – простоналъ онъ едва слышно, будто пробуждаясь, и обводя комнату блуждающими глазами. – Какъ ты думаешь? Можетъ? Или это только мнѣ представляется въ лихорадочномъ бреду? Людямъ нескойственно раскаяніе? Они ругаются и надъ трупомъ человѣка, котораго преслѣдовали при жизни? Они нарушаютъ даже и его могильное спокойствіе – этотъ святой сонъ, дарованный ему милосердіемъ Господа?..»

Лицо его повело судорогой. Онъ прыгнулъ ко мнѣ въ порывѣ бѣшенаго отчаянія, точно перекинутый сверхъестественною силою, прижался къ моему плечу, будто въ испугѣ, и пролепеталъ, замирая:

– «Понимаешь ли ты меня? Я не сумасшедшій, клянусь тебѣ, я не сумасшедшій!»

Голова его скатилась къ колѣнямъ, онъ зарыдалъ безъ слезъ. Холодный потъ облилъ меня.

Рыданія его скоро смолкли, голова приподнялась, но такъ ослабѣла, что онъ долженъ былъ поддерживать ее рукою; слезы катились по мертвой кожѣ, обтягивавшей остовъ лица его.

Эти слезы облегчили его; онъ заговорилъ голосомъ болѣе твердымъ.

– «Я не сумасшедшій, но иногда – повѣришь ли? – желалъ бы думать, что сумасшедшій, что все видѣнное и слышанное мною не было въ самомъ дѣлѣ, а такъ представлялось мнѣ, только въ бреду безумія!.. Я имѣлъ мать, которая не научила меня уважать другихъ матерей; я имѣлъ друга, который оттолкнулъ меня отъ людей и заставилъ сомнѣваться въ каждомъ человѣкѣ; я любилъ дѣвушку, единственное существо, примирявшее меня съ жизнью, чистое, святое существо; но люди оторвали ее отъ меня, разлучили меня съ нею. Съ тѣхъ поръ страшное недовѣріе ко всѣмъ и ко всему овладѣло мною. Когда сижу одинъ, запершись въ своей комнатѣ, я безпрестанно озираюсь кругомъ: не притаился ли кто-нибудь, чтобы подсматривать за мною? когда начинаю говорить, я всегда оглядываюсь назадъ: не подслушиваетъ ли кто-нибудь меня? когда заговариваютъ со мною, мнѣ прежде всего приходитъ въ голову: не подосланный ли это, чтобы вывѣдать мои мысли? Послѣ мнѣ самому станетъ смѣшно, когда вспомню, что у меня нѣтъ ни матери, ни друга, никого. Я одинъ – совершенно одинъ! Родные – они меня не понимаютъ!.. Я долженъ быть теперь смѣшонъ, страненъ; но вѣдь они же – эти люди, которые смѣются надо мною – они сдѣлали меня такимъ смѣшнымъ и страннымъ! Я не всегда былъ таковъ! Впрочемъ у меня еще осталось кое-что отъ прежняго. Чувство симпатіи пробудилось во мнѣ, когда я увидѣлъ тебя – и это меня такъ обрадовало! Я давно, очень давно не говорилъ ни съ кѣмъ такъ отъ сердца, какъ говорю сію минуту съ тобою. Вѣдь я не обманулся въ тебѣ?..»

Онъ заглянулъ мнѣ въ лицо съ простодушностью ребепка и улыбнулся.

Я пожалъ ему руку. У меня проступали на глазахъ слезы.

– «Завтра ты ѣдешь отсюда! Завтра… А тамъ?.. Когда на возвратномъ пути ты будешь здѣсь, зайди на мою могилу порадоваться успокоенію человѣка, который такъ много страдалъ въ жизни, потому что имѣлъ глупость быть искреннымъ и довѣрчивымъ, потому что, въ минуту забвенія, открылъ людямъ тайну своего сердца. Любовь была для меня благодатью; просвѣтленный ею, я полнѣе уразумѣлъ дивное величіе творенія, я сталъ молиться – и заплакалъ; вообрази, заплакалъ – послѣ того я уже не умѣлъ такъ плакать… А люди смѣялись надо мною… Виноватъ ли, что я не могъ любить, какъ любятъ они, отъ нечего дѣлать, чтобы веселѣе провесть время, влюбиться сегодня въ одну, а черезъ мѣсяцъ позабыть ее для другой? Полюбя, я отдалъ ей полжизни – и безвозвратно; а они отнимали у меня ее такъ равнодушно, какъ игрушку изъ рукъ дитяти. „Поплачетъ, да и утѣшится!“ – говорили они. Утѣшится! когда они отрывали отъ меня полжизни!.. Понимаютъ ли они, могутъ ли понять они, что значитъ любить? Они оскорбили это святое слово, придали ему пошлое, позорное значеніе, и еще стали требовать, чгобы всѣ понимали его – это слово – такъ, какъ понимаютъ они!.. Ее уже нѣтъ, бѣдной страдалицы; она любила не по-здѣшнему, и за это-то люди терзали ее. Изнемогая въ пыткѣ, она просила наконецъ у михъ пощады, милосердія; но они не тронулись ея муками! Она любила не по-здѣшнему; и Онъ – источникъ вѣчной любви – Онъ пріобщилъ ее къ Своимъ! Онъ милосердъ: до Него дошли ея стенанія!.. А я еще живъ – и, несчастный, еще хочу жизни!.. Это очень странно! Какъ ты объ этомъ думаешь?.. Хочу жить… Ну, на что же мнѣ жизнь?..»