Текст книги "Петербургский фельетонист"

– Странно! – замечает фельетонист будто про себя, – то же самое сейчас советовал мне и мой внутренний голос.

– Кто такой? какой это внутренний голос?

– Нет, так, я не то хотел сказать.

– Ей-богу, порешай-ка, дружок. А я хоть сейчас съезжу к Ф. Ф., скажу, что ты согласен перейти к нам; сегодня же покончим всё… А, Петя? Ну, по рукам, что ли?.. и денег будешь вдоволь получать, и все так мило пойдет. Шампанеи на такой радости хватим, – ну, решайся.

Фельетонист поправляет очки.

– Видишь ли, душа моя, мне немножко совестно перед… перед**…

– Ей-богу, и не думай, братец, о нем, и не говори ему ничего; он и не узнает, – перешел себе от него, да и баста… А коли примет к допросу… Ну скажи, что… да ты сам лучше меня выдумаешь, что сказать. По рукам, что ли, Петя?

– Дай, голубчик, подумать… Статьи я, пожалуй, начну писать для вашей газеты хоть теперь… Что же касается до полного согласия…

Однако через несколько времени фельетонист мой торжественно подает руку фактору. Решено! Труден только первый шаг, а там – ничего, там не страшно. Фельетонист заключает дружеское условие с тем газетчиком, которого он за неделю перед тем называл вампиром, – потихоньку, на цыпочках перебирается в его газету и, благословись, начинает работать на новоселье.

Фельетонист очень доволен своим новым барином. Он вместе с ним гуляет и пьет. Он лицемерит перед ним и смотрит ему в глаза. Он уж беспощадно ругает всех принадлежащих к той литературной партии, к которой сам принадлежал вчера. Он уже начинает нападать на своего старого хозяина, – сначала, правда, робко, с некоторою осторожностию, а потом подбочась, с нахальством и грубостию возмутительною. Он выбивается, бедный, из всех сил, чтобы показать свое усердие перед новым барином.

Незаметно и постепенно он теряет стыд и чувство приличия – последнее человеческое чувство, отделяющее его от животного, – и делается способным на все: он подшучивает самым площадным образом над благородным тружеником науки, к которому не благоволит его барин; он обвиняет в невежестве и в безграмотности литератора, скромно и бескорыстно трудящегося в тиши своего кабинета, потому только, что тот не хочет участвовать в изданиях приятелей его барина; он за сладкий пирожок пишет похвальное слово кондитеру; за десять сигарок восхваляет табачную фабрику; за фунт икры строит комплименты овощной лавочке; он на литературной площади бессменно стоит у дверей балагана своего хозяина и кричит: «К нам пожалуйте-с! у нас все лучшие товары-с и беспристрастие самое отличное-с; нас и публика любит; мы умнее и ученее всех; у нас все работники с хорошими аттестатами, – а в той лавочке, что напротив нас, ей-богу, всё невежды, без аттестатов; поверьте этому-с, там проповедуют разные пустые идеи… пожалуйте к нам-с; раскаиваться не будете-с!»

Цинизм совершенно овладевает моим фельетонистом: он показывается неумытым перед публикою, он лежит дома в грязи… Рамы на его картинках с разбитыми стеклами, по стенам гирлянды паутины, на всей мебели пыль слоями, на столе бутылки с вином и опрокинутые стаканы; под столом карты и табачный пепел.

– Ты плут, Петя, а? Право, плут! – кричит ему актер, развалившийся на оборванном диване без сюртука… – Налей-ка мне, канашка, еще стаканчик…

Но руки фельетониста дрожат, он льет вино мимо стакана.

Фактор, офицер, сочинивший водевильчик, и «добросовестный» книгопродавец хохочут во все горло.

Офицер кричит:

– Петя, я тебя непременно выставлю в моем новом водевиле.

А книгопродавец прибавляет:

– А мы напечатаем-с ваш водевильчик-с, да еще с политипажами-с.

Входит корректор с пробными оттисками.

Фельетонист, пошатываясь, бросается навстречу к корректору с стаканом вина, вырывает у него листы из рук и кричит:

– Ну брось, братец, эту дрянь… брось все это; чокнемся-ка по-приятельски, запросто… Винцо доброе… мы все, братец, братья, я тебя люблю душевно…

Такого рода пирушки чаще и чаще; реже и реже фельетон украшается именем моего героя; у него глаза опухлые и вечно заспанные; корректуры читаются кое-как; в газете бесчисленные опечатки. Природная апатия фельетониста превращается наконец в совершенное отупение и отвратительную лень… Журналист-вампир, его новый хозяин, выгоняет его из своей лавочки, журналист неумолим: он не хочет взять в соображение прежние заслуги своего клеврета: он забыл, что бедняжка, не щадя себя, кувыркался перед ним и перед его приятелями и заманивал прохожих в его балаган, не жалея своего горла.

Куда же теперь пойдет мой прогнанный фельетонист? что ему делать?.. Водевили его, поставленные на сцену, ошиканы; мебель его отдана за долги, платье изношено…

Он в положении ощипанной и заклеванной вороны в басне Крылова… Скрепив сердце, приходит он к своему прежнему приятелю и собутыльнику – «добросовестному» книгопродавцу и униженно просит у него работы. Книгопродавец, отягченный галантерейностями, величаво стоит у своей конторки. Он, не глядя на него, бормочет:

– После зайдите-с… теперь некогда… видите сами: я занят… Мне не до вас…

Впрочем, через неделю он заказывает ему перевести (разумеется, за бесценок) детскую книжку к святой неделе да две брошюрки: о наивернейшем средстве истреблять клопов и проч., да о удивительнейшем эликсире, отращивающем на плешинах густые и отличные волосы… Такого рода сочинения, говорят, у нас очень расходятся…

«Так вот та литературная известность, которой я добивался?» – говорит фельетонист, поправляя разбитые очки, перевязанные ниточкой, и вместо слез по лицу его катятся капли холодного пота; а внутренний голос пробуждается в нем последний раз, указывает ему на его бессилие и ничтожество и с злобною насмешкою говорит ему:

 
И если карлой сотворен,
То в великаны не тянися!
 

Проходит год. Бездельно шатается по петербургским улицам отставной фельетонист в старой, забрызганной грязью шинели; клочки ваты висят бахромой на ее подоле; калоши сваливаются с ног. Он заходит в кондитерскую, садится на стул и дремлет… Шум и крик заставляют его очнуться. В комнату входят все прежние друзья его: литературный фактор, офицер, сочинивший водевильчик, Б. Б. Б., снова поступивший в звание фельетониста на его место, водевильный актер и «добросовестный» книгопродавец, отягченный галантерейностями… Все они очень веселы. Отставной фельетонист, увидя их, закрывает лицо свое огромным листом французской газеты и не шевелясь долго просиживает за этими ширмами.

– Посмотри-ка, – говорит фактор, прищуриваясь и толкая локтем Б. Б. Б., – ведь это, mon cher, Петя.

Бедняжка, до чего дошел! на него и посмотреть гадко!.. Гарсон! рюмку ликеру!..

– Толковал я вам, господа, – возражает Б. Б. Б., обращаясь к фактору, офицеру, актеру и книгопродавцу, – что в вашем Пете никогда никакого толку не было. Он был решительно не способен для фельетонной работы; ведь для этого, господа, нужно остроумие, ловкость, своего рода такт…

– А уж водевильчики его – признаюсь! – замечает актер:

 
Ведь такие водевили
Просто хуже всякой гили…
 

– Браво! браво! – восклицает офицер. – Вот вам и начало куплетца.

Отставной фельетонист тихонько подкрадывается к двери – и нечаянно натыкается на «добросовестного» книгопродавца, отягченного галантерейностями. «Добросовестный» книгопродавец с презрением осматривает его с ног до головы – и потом подходит к зеркалу и охорашивается. С этого дня мой герой пропадает без вести; его нигде не видно: ни на улицах, ни в трактирах, ни в кондитерских… Он сошел со сцены… На эту сцену входят другие, не менее достойные его…

Подобных русских фельетонистов Гоголь заклеймил именем Тряпичкиных. Лучшего имени для них нельзя придумать! Друзья Тряпичкиных, – Хлестаковы и Ноздревы.