Текст книги "Онагр"

Глава IV
Петербургские увеселения. – Ростовщик. – Любовь Онагра. – Кредиторы. – Письмо

– В Петербурге очень весело! – сказал Петр Александрыч пересчитывая восемьсот рублей, присланные ему из деревни, – да надолго ли здесь этих денег? Посмотрим, надолго ли?

Он положил деньги в карман и поехал завтракать к Доминику, обедать к Дюме; после обеда сел играть в домино на шампанское, потом в Большой театр.

В театре он в ложе у Катерины Ивановны… Она разодета, как на бал: руки ее закованы в браслеты, грудь открыта, на голове чалма с золотыми кистями. Возле нее сидит Анна Львовна, сестра Настасьи Львовны[1]1
  См. повесть: «Прекрасный человек».


[Закрыть], которая иногда гостит в доме Бобыниных и разливает чай для гостей и которую иногда Катерина Ивановна удостоивает чести брать с собою в театр. Анна Львовна в ложе у Бобыниной точно в раю: это для нее редкий праздник! все, что есть у нее лучшего, она надела на себя… И лорнет в ее руке, и пудра сыплется с лица…

Петр Александрыч навел зрительную трубку на какую-то танцовщицу и сказал Катерине Ивановне:

– Ma фуа! эль не данс па маль!..

Катерина Ивановна обратилась к нему и отвечала:

– Oui.

Он посмотрел на нее страстно, он глазами заговорил ей о любви своей… А в глубине ложи сидел безмолвно господин высокого роста и крепкого сложения, улыбался сам с собой, поводил усами и расправлял усы.

А в первом ряду кресел с правой стороны счастливый офицер с золотыми эполетами, вооруженный телескопом, рукоплескал фигуранткам, упивался взорами своей толстой Маши и восхищался легкостью ее ног, которые он, для поддержания собственного достоинства, называл ножками.

А офицер с серебряными эполетами бегал между кресел по ногам и бормотал «пардон» и «пермете».

– Извини, мон-шер, – говорил он Петру Александрычу, столкнувшись с ним в буфете, – что я не прислал тебе ста рублей, которые проиграл; вообрази, меня обокрал лакей: все пятьсот рублей унес и много золотых вещей… Я на днях тебе пришлю, честное слово.

Спектакль кончился. За ужином у Леграна Петр Александрыч рассказывал офицеру с золотыми эполетами о том, как офицер с серебряными эполетами проиграл ему триста рублей и не платит.

– Не понимаю, – прибавил он, – как можно играть, когда нет денег!..

Через две недели, считая с этого ужина, из восьмисот рублей, присланных маменькой, в кошельке у Онагра осталось только один рубль семьдесят пять копеек.

Грустно посмотрел он на свою единственную монету, пощелкал языком и подумал: «Надо занять хоть тысячи две… только даст ли этот проклятый Шнейд? Я и без того ему должен. Загадаю».

Он пустил монету по столу.

– Если ляжет орлом, так даст, а если решеткой, так нет.

– Орел! орел!.. А если не даст? что будешь делать?

Он принудил себя выкурить сигару, – трубка ему опротивела, потому что у Дюме он не видал ни одного льва с трубкой, прошелся по комнате, свистнул раза два или три и отправился к Шнейду… Голова у него кружилась от сигары, но он сказал самому себе:

– Что за беда! привыкну; трубку курить – mauvais genre!

У ворот ростовщика он повстречался с тем штатским, у которого было сморщенное лицо и изнеженные движения.

– Мосьё Разнатовский, куда вы? – спросил он, по своему обыкновению, в нос.

Онагр немного смутился.

– Я… так… нужно к одному знакомому… а вы?

– Я от Шнейда – моего поверенного. Au plaisir…

«Та-та-та! – подумал Петр Александрыч, – поверенный! знаем мы эти штуки: просто, брат, занимал деньги…»

Ростовщик прохаживался по своей зале, уставленной бронзой и дорогими мебелями.

Он сам отворил дверь.

– Здравствуйте, Адам Иваныч, – сказал ему Онагр с непринужденною улыбкою, сбрасывая с себя шинель, а между тем сердце у него так и билось.

– Мое почтение, – сухо отвечал ростовщик.

– Что, любезный Адам Иваныч, как вы поживаете?

– Помаленьку.

– А я встретил у ваших ворот моего приятеля… штатский, как бишь его фамилия… всегда позабываю… у него такое сморщенное лицо… он от вас сейчас вышел.

– Анин?

– Да, да… Что, верно, к вам за деньгами приезжал?

– Нет, ему не надо занимать; у него много денег.

– А зачем же он был у вас?

– Он нанимает форейтора через одного моего знакомого.

– А-а-а! У меня до вас… – Петр Александрыч закашлялся… – Какие у вас прекрасные бронзы, Адам Иваныч, я думаю, дороги? Приятно украсить комнаты такими вещами.

– Да, вещи недурные: канделябры рококо стоят две тысячи, а часы в последнем вкусе, – они называются как-то мудрено, – четыре тысячи рублей. Я, пожалуй, продам их, если сыщутся охотники… Не знаете ли вы кого? У меня нет ничего заветного: эти продам, другие достану.

– Конечно… Гм… – Петр Александрыч снова закашлялся… – Я… к вам… с маленькой просьбой.

– Что вам угодно?

– Мне нужна… не… небольшая сумма на полгода…

– Вы мне еще должны. Через месяц срок вашему заемному письму, – сказал ростовщик, понюхав из золотой табакерки.

– Я знаю… но я хотел просить вас отсрочить и переписать заемное письмо, вместе с теми, которые я хочу занять теперь.

– Нет, прежде старый долг отдайте.

– Я с большим бы удовольствием, но маменька мне тысяч пять пришлет только тогда, как продаст хлеб… а теперь… Я не знаю, будут ли у меня деньги через месяц.

– Мне-то что за дело, когда ваша маменька продаст хлеб? Зачем же вы занимали? Если вы через месяц не заплатите, я представлю заемное письмо ко взысканию.

– Помилуйте, Адам Иваныч! я, клянусь вам, веду свои дела аккуратно, только неурожай… У меня имение прекрасное: четыреста душ.

– Это имение вашей маменьки, а не ваше.

– Ей-богу, мое… все мое…

– У вас есть документы?

– Какие документы?

– На это имение, что оно принадлежит вам?

– Все бумаги в деревне у маменьки; я, если хотите, выпишу их.

– Зачем? Не беспокойтесь: у меня нет денет. Я не могу дать вам ни гроша.

У Онагра замерло сердце.

– Ради бота, Адам Иваныч, возьмите с меня какие. хотите проценты… Мне только на полгода: вы меня этим вполне обяжете; я… мне крайняя нужда…

– Извините, не могу…

Ростовщик подошел к двухтысячным канделябрам, стряхнул с них пыль своим носовым платком и потом обратился к Онагру:

– У вас нет залога?

– Нет.

– Кто же вам даст взаймы так?

– Отчего же? У меня есть дядя, у которого две тысячи восемьсот душ: я его единственный наследник, и маменька пишет, что копит мне деньги.

Ростовщик улыбнулся.

– Когда ваш дядюшка и ваша маменька скончаются, тогда я вам и дам взаймы.

Петр Александрыч несколько обиделся и хотел идти. Ростовщик остановил его.

– А сколько вам нужно?

Петр Александрыч встрепенулся.

– Две тысячи.

– Это много, не могу.

– Ну хоть полторы?

– И это много. Я, так и быть, на риск дам тысячу двести, не больше только, как на шесть месяцев…

– Честное слово, я еще, может быть, прежде срока отдам; я не знаю, как благодарить вас, любезный Адам Иваныч.

– Погодите: ведь я еще вам их не дал.

– Полноте шутить, Адам Иваныч.

– Вы у меня брали пятьсот рублей; процентов на них за полгода приписано триста рублей, да на эти триста за полгода сто двадцать пять рублей, всего вы мне Должны девятьсот двадцать пять рублей. Так?

– Так-с…

– Вы не можете мне заплатить теперь проценты?

– Теперь нет…

– Хорошо. Нечего с вами делать, я подожду еще полгода: на девятьсот двадцать пять рублей я менее семисот пятидесяти рублей взять не могу, как хотите.

– Я сказал, Адам Иваныч, возьмите какие хотите проценты.

– Менее я ни с кого не беру без залога. Тысяча шестьсот семьдесят пять рублей, да на тысячу двести рублей за полгода процентов шестьсот тридцать рублей, а на шестьсот тридцать процентов триста двадцать… Всего-то придется вам отдать мне через полгода три тысячи… три тысячи… семь… восемьсот… двадцать пять рублей. Согласны?

– Согласен…

– Так напишите мне сегодня заемное письмо на эту сумму, а старое я вам возвращу…

Через час заемное письмо было написано, деньги получены, и Онагр сделался по – прежнему беззаботен и счастлив, и по-прежнему у него только одна мысль о соблазнительной красоте Катерины Ивановны и об интриге с светской дамой.

Он везде за нею – и в театре, и на гулянье, и в концерте, и у нее дома, и на бале у Горбачевых, и на вечеринке у вдовы Калпинской… Играет ли прекрасная на рояле, он, облокотившись на рояль, смотрит на нее, томится и бормочет: «Charmant!» Танцует ли она с другим, он непременно около нее и беспрестанно с нею заговаривает о том, что «сердце, полюби однажды, не властно разлюбить». На эту тему настроены все его разговоры с нею. Дмитрия Васильича он нисколько не боится, хотя и не чувствует в себе особенной храбрости. Правда, Дмитрий Васильич очень нежен с своей супругой и не отказывает ей ни в чем, но он редко видится с нею: у него столько занятий! Он или на службе, или на бирже, или играет в вист с генералитетом и толкует о разных коммерческих оборотах с своим искренним приятелем, прекрасным человеком. На Петра Александрыча он не обращает ни малейшего внимания. Все бы, кажется, хорошо, и Катерина Ивановна смотрит на него довольно благосклонно, только решительного объяснения между ими не было. Он ждет, чтоб она начала, – а она не начинает: может быть, и он решился бы начать, да ему никак не удается застать ее наедине. Утром у нее сидит добродетельный старичок с огромным ртом, читает ей свои нравственные сочинения и толкует о тленности земных благ и о прочем; вечером у нее безвыходно господин высокого роста и крепкого сложения… Несносный человек! сидит и молчит или вдруг заговорит совсем некстати: «Когда, бывало, у нас в полку», или «Когда, бывало, у нас в эскадроне», потом трет свой подбородок о волосяной галстук, расправляет усы и – о, дерзость! – иногда даже в присутствии ее курит трубку… А месяц уходит за месяцем…

Впрочем, Петр Александрыч не слишком беспокоится о своей неудаче. У него воображение заменяет действительность. Он необыкновенно живописно рассказывает своим друзьям офицерам и даже статскому с изнеженными движениями о своих коротких отношениях с Катериной Ивановной, которую он называет то Катенькой, то Катишь. Для того же чтоб придать большую вероятность своим рассказам, часто с раннего утра отправляет свои сани с блестящим кучером к подъезду г-жи Бобыниной с приказанием кучеру стоять там до вечера. «Это хорошо, – думает он, – пусть все полагают, что я у нее безвыходно!»

Офицер с серебряными эполетами мучительно завидует Петру Александрычу и, воспламененный его рассказами о Катерине Ивановне, начинает также чувствовать к ней некоторое влечение и делает ей глазки сквозь очки.

Так проходит около года. Между тем долги Онагра растут. Ему нет спасенья от кредиторов; он просыпается часу в одиннадцатом и хочет выбежать из дома, – но его передняя уже взята приступом. В передней страшный шум; голос Гришки заглушается несколькими голосами. Петр Александрыч завертывает голову в одеяло и боится пошевельнуться. К тому же страшный ростовщик вооружил против него квартал – и образ следственного пристава стал являться пред ним, как тень Банко.

Однажды, в самую отчаянную минуту для Петра Александрыча, когда он, бледный и совершенно потерянный, стоял среди шорника, портного, золотых дел мастера и сапожника, которые поочередно приступали к нему с угрозами, – Гришка, в оборванном сюртуке, подал ему письмо.

«От кого еще?.. Не напоминает ли кто-нибудь об долге? Почерк на конверте незнакомый».

С трепетом распечатал он конверт.

– Это от маменьки!.. Извините, господа, – сказал он шорнику, портному, золотых дел мастеру и сапожнику, – я сейчас только прочту это письмо и поговорю с вами… Я заплачу вам все деньги, ей-богу, все, через неделю, через несколько дней… Посидите здесь…

Он вышел в другую комнату и начал читать письмо:

«Спешу уведомить тебя, друг мой милый Петенька, о несчастии, постигшем нас…»

У Петра Александрыча потемнело в глазах.

– Несчастие! А шорник, портной, золотых дел мастер и сапожник сердито перешептываются между собою… Они, жестокосердые, не тронутся никаким несчастием… А ростовщик и управа благочиния?..

«…В ночи с 8 на 9 ноября волею божиею скоропостижно скончался от удара братец Виктор Яковлевич. Антошка, камердинер его, сказывал мне, что накануне за обедом братец слишком много кушал буженины, которою он лакомился всегда с особенным удовольствием, и после обеда тотчас рассердился на буфетчика Прошку и побил его: еще, говорят, он никогда так не сердился. Натурально, вся кровь бросилась в голову, а желудок не успел сварить, оттого и сделался удар. То же думает и уездный лекарь наш, а он в своем деле преискусный. Мне к утру дали знать об этом горестном происшествии. Я, в чем была, села в коляску и, сама не помня как, доехала часам к трем. Когда я увидела моего голубчика на столе, так и зарыдала и упала без памяти. Исправник наш, спасибо ему, поднял меня и дал мне понюхать спирту, потом, как следует, в присутствии его и других земских чиновников все комоды и сундуки покойного опечатали. Деньгами нашли сто семьдесят пять тысяч ассигнациями, серебряною и золотою монетою. Вчера только предали тело погребению. Все было устроено прилично, и обед был хороший и сытный; нарочно для сего вынули из погреба бутылок двадцать вина самого лучшего. Больше писать не в силах, еще не могу оправиться от горести. Думаю, дружочек, что ты сам не приедешь сюда, а пришлешь на все мне доверенность. Зачем тебе забираться в глушь от столичных увеселений?.. Целую тебя, бесценное мое сокровище, и проздравляю с наследством. Теперь ты сделался богачом и можешь играть большую роль в свете, а мое материнское сердце, глядя на тебя, будет только радоваться… Не забудь отслужить по дяденьке панихиду».

Петр Александрыч прочел письмо, схватил себя за голову, осмотрелся кругом – и сказал вполголоса:

– Что такое… это сон или маменька шутит? На лице его выступили красные пятна.

Он прочел письмо в другой раз, в третий, схватил сигару и бросил ее, схватил шейный платок и стал повязывать его сверх галстука, потом снял – и бросил.

– Так дяденька умер, в самом деле умер! У меня тысяча восемьсот душ и сто… Сколько? – он посмотрел в письмо: – сто семьдесят пять тысяч: денег!..

В ближней комнате послышались голоса шорника, портного, золотых дел мастера и сапожника.

Онагр пришел наконец в себя, значительно прищелкнул языком и с чувством собственного величия, хотя еще с мыслями не совсем ясными и с растрепанной головой, вышел к своим кредиторам.

– Вон все, сейчас же все! – сказал он повелительно, – деньги вам будут заплачены моим управляющим. Я получил тысячу восемьсот душ и сто… шесть… семьдесят пять тысяч денег…

Кредиторы сомнительно посмотрели друг на друга. Шорник шепнул немцу – сапожнику:

– Известно, хвастает! Немец-сапожник возразил:

– Йа! Квастун, квастун!

Петр Александрыч, услышав это обидное слово, в ужасном негодовании затопал ногами и закричал громовым голосом:

– Вон, все вон!

Шорник прошептал:

– Ах, батюшки, помешался, помешался! – растолкал кулаком немцев, толпившихся у двери, и первый выбежал на улицу.

Испуганные немцы последовали его примеру.

Глава V
Обаятельная сила денег. – Отрывок из петербургской философии. – Маскарад в Большом театре

Бог знает почему многие из нас пренебрегают словом человек. Это слово прекрасное и глубоко знаменательное, а оно, не имея никакого смысла отдельно, только с тремя прибавлениями, – получает в нашем обществе важный смысл: человек с именем, человек с чином, человеке деньгами.

Имя, чин и деньги – великие три слова! Перед ними открыты все двери, им везде поклон с улыбкой, почет и привет, им – крепкое рукопожатие, для них незваная пламенная любовь и непрошеная искренняя дружба!

Укажите же, читатель мой, место среди нас просто человеку?

– Человек! – закричал Онагр, лежа в неописанной неге на вычурном и резном диване.

Гришка – тот самый Гришка, который ходил в засаленном и оборванном сюртуке, теперь завитой, как баран, во фраке тонкого сукна и с аксельбантом, очень беспокоившим его, – явился пред Петром Александрычем…

– Что, еще не приносили вазы от Мадерни?

– Нет, сударь.

– Хорошо, пошел!

«Гостиная у меня, кажется, недурна, – подумал Петр Александрыч, – диван от Гамбса, бронзовые часы из английского магазина, обои от Шефера… Ваза будет здесь очень кстати… Все любуются моей гостиной, – это очень приятно! А какой фрак сшил мне Руч, – у! какой, фрак!..»

Онагр поднялся с дивана. На нем был красный шелковый халат, малиновая бархатная шапочка с золотою огромною кистью, болтавшеюся по глазам, и азиатские туфли, беспрестанно сваливавшиеся с ног.

Онагр подошел к окну… Снег падал на улице хлопьями, вода с шумом стекала на тротуар из железных желобов. Барыня, приподняв салоп, отважно переходила через улицу, утопая в грязи и в снеге; коллежский регистратор в светло-серой шинели с кошачьим воротником тащился, отряхиваясь и протирая глаза, залепленные снегом; горничная с платком на голове и в кацавейке бежала в мелочную лавку; мастеровой, завернувшись в свою синюю сибирку, исполински шагал чрез грязь и лужи…

«Бедные! и не боятся простуды! им ничего – грубый народ! Я так выеду сегодня в карете, иначе невозможно! А сильно тает; впрочем, скоро весна: уж февраль на исходе».

Онагр опять лег на диван.

«Какие Гамбс славные пружины делает. Мастер на это, нечего сказать. На других мебелях мне что-то и сидеть неловко… За кем бы приволокнуться? Знаю я одну премиленькую девочку… впрочем, и Катерину Ивановну не оставлю, ни за что не оставлю… Теперь она не уйдет от меня».

Такие мечты толпились в голове Онагра, и, убаюканный ими, он не слыхал, как очутился перед ним Дмитрий Васильич Бобынин.

Онагр немножко удивился этому неожиданному посещению. Он видел у себя в первый раз Дмитрия Васильича.

– Я давно к вам сбирался, милый мой Петр Александрыч, – сказал Дмитрий Васильич, пожав руку его с особенным чувством, – да мои дела, хлопоты… Служба отнимает у меня все время, так что я не могу посвятить его немногим искренним приятелям…

– Как в своем здоровье Катерина Ивановна?

– Покорно вас благодарю. Она здорова: маленькая у нас что-то было прихворнула, теперь, однако, поправилась… Вы как поживаете?.. Кончены все ваши хлопоты? вы уж введены во владение?

– Введен…

– Ну, слава богу… Maman-то вашей бедной сколько было дела! Прекрасное именьице вам досталось, прекрасное… Виктор Яковлич был хозяин, – ведь я его коротко знал. Село Долговка лучшее село в губернии: в нем восемьсот душ, да земли – позвольте – земли… да… верно, около девяти тысяч десятин. Кажется, так?

– Право, не знаю.

– Вам надо иметь хорошего управляющего… у меня есть в виду человек… мы об этом когда-нибудь поговорим с вами посерьезнее… отличный, надежный человек. Послушайте-ка, Петр Александрыч…

Бобынин взял Онагра за руку и начал прохаживаться с ним по комнате.

– Я душевно люблю и вас и вашу маменьку и от всего сердца желаю вам добра… Позвольте мне дать вам небольшой совет.

– Что такое-с?

– Видите ли: теперь вы человек с большим состоянием, все невольно обращают на вас внимание… третьего дня спрашивал о вас один директор – мой знакомый… вам бы хлопотать о хорошеньком местечке по службе; теперь для вас это легко, – а то вы служите без жалованья, нештатное место…

– Помилуйте, – перебил Онагр, наморщась, – ездить всякий день в департамент – это смертная тоска.

– Кто ж вам об этом говорит? Сохрани бог! с какой вам стати мучить себя!.. Вы теперь должны служить собственно только для блеска, где-нибудь по особым поручениям; честолюбие будет удовлетворено – и прекрасно.

– Это недурно, Дмитрий Васильич! – сказал Онагр. – Как же бы это устроить?

– Ничего нет легче, и это нам не бог знает чего будет стоить; я переговорю с директором, мы это дельце и обработаем. Тогда я вас уведомлю о подробностях. Вам теперь можно устроить превосходно свою карьеру: о бедном хлопотать не станут; бедный сам пробивается.

– Разумеется, для бедных есть чернорабочие должности… Покорно вас благодарю, Дмитрий Васильич; мне без вас это не пришло бы в голову.

– Я всегда рад вам служить, и маменька ваша будет этим довольна.

– Уж конечно!

Дмитрий Васильич посмотрел на часы.

– Ай-ай! Как я у вас засиделся: четверть второго. От вас мне еще нужно заехать на аукцион.

Дмитрий Васильич взялся за шляпу.

– Да… как вы думаете устроить ваш капитал?

– Я как-нибудь… я и сам не знаю.

– В ломбард отдавать не стоит… что четыре процента?.. Позвольте… ах! я и эту статью могу вам выгодно обработать. Без меня только не предпринимайте ничего решительного, а то обманут. Прощайте, мой милый Петр Александрыч, не забывайте нас – до свидания. Да без церемонии являйтесь к нам, мы всегда вам рады, как родному. Не беспокойтесь: в передней у вас немного холодно, простудиться можно.

«Чудесный человек этот Бобынин! – подумал Онагр, – отчего же он мне прежде не совсем нравился?»

Лишь только вышел Дмитрий Васильич, как дверь из передней с шумом отворилась, и в залу Онагра вбежали офицер с золотыми эполетами и офицер с серебряными эполетами.

– А, друзья! откуда?

– Я объявлю тебе новость, братец, – сказал офицер с золотыми эполетами, бросаясь на стул, – я с Машей совсем покончил, решительно поссорились; надоела, все ревнует. Знаешь фигурантку Лизу? такая быстроглазенькая, с левой стороны во второй паре третья с края; я начал волочиться за нею – вчера получил от нее записочку. Хочешь, покажу?

Офицер с серебряными эполетами ходил по комнате и рассматривал новые мебели и вещи в гостиной Онагра.

– Славные часы! что ты, мон-шер, заплатил за часы?

– Не знаю, недорого; кажется, рублей тысячу.

– Гм! И диван прелестный, а что за диван заплатил?

– Четыреста.

– Гм! Надо мне купить себе эдакий. А эти кресла с железной спинкой?

– Сто с чем-то, с какой-то безделицей.

– Гм! цвет сукна, мон-шер, мне не нравится: напрасно ты не взял вер-де-пом, у всех вер-де-пом.

– Посмотри, братец, – сказал офицер с золотыми эполетами Онагру, вынимая из кармана сафьянную коробочку и открывая ее, – купил для Лизы гранатовую браслетку. Недурна? как ты находишь?.. Что твоя Катишь поделывает? Вы с ней все по-прежнему?

– По-прежнему? Чего! с каждым днем все больше и больше привязывается ко мне. Не знаю, чем это кончится!

– А Дмитрий Васильич?

– Он у меня сейчас был.

– Мы его встретили. Мастерски ты, Петя, ведешь себя; и с мужем приятель и с женой… Богатые дядюшки у тебя умирают…

– И мне, может быть, скоро достанется пятьсот душ, – заметил офицер с серебряными эполетами.

– Полно, братец, сочинять: я шестой год слышу от тебя это всякий день.

– Что ж шестой год! я не сочиняю…

– Не хотите ли завтракать, господа? – сказал Онагр.

– Пожалуй, я от завтрака никогда не отказываюсь. Офицер с золотыми эполетами взял Онагра за талию, приподнял его и произнес с особенным чувством, которое передать невозможно:

– Ах, душечка, если б ты увидел Лизу!

Завтрак был на славу; однако все трое более пили, чем кушали.

– В воскресенье, messieurs, маскарад в Большом театре. Страсть моя маскарады: я все хожу в маскарадах с французскими актрисами, – сказал офицер с серебряными эполетами.

– В самом деле, маскарад? Я и забыл! Лиза непременно там, и я буду. А ты, Петя, поедешь?

– Как же не ехать?..

Маскарад в Большом театре! Как весело, под гром музыки, прохаживаются оба пола: женский пол в масках и в черных домино, а мужской пол – без масок: женский пол сам по себе, а мужской – сам по себе. Тишина и простор царят в огромной зале, только слышится однообразный шум шагов, шелест шелковых домино да бряцанье шпор. Живописно колышутся в зале белые и черные султаны: ярко горят при усиленном освещении золотые и серебряные эполеты и аксельбанты. Львы в темных фраках и в узких желтых перчатках; Онагры в светлых фраках с блестящими пуговицами; какие-то два господина в сюртуках и в масках; чиновник с разряженной, как на бал, супругой под ручку, и оба без масок; испанец в плисовой мантии, взятой напрокат за два с – полтиной; пастушка, претолстая, в корсете, который у нее сзади не сходится, и с пречудовищными ногами в башмаках с бантиками… Этой картиной любуются сверху дамы и барыни, образующие своими отдельными группами цветущие оазисы середи пустыни лож… Маскарад еще не расходился. Слышите ли? начинается шушуканье, глухой говор… несколько женщин из этой толпы уже об руку с мужчинами; несколько пар пронеслось мимо вас; раздался пронзительный женский писк; проскользнула ножка, пленительно выставившаяся из-под распахнувшегося домино, промелькнула чудесная талия… вот и знакомец наш, господин высокого роста и крепкого сложения. Он ведет даму в коричневом домино с голубыми бантиками, потирает свой подбородок о крепкий волосяной галстук и подергивает усами, а сзади этой пары – Онагр. Он идет и думает:

«Неужели это Катерина Ивановна? Кажется, что она?.. Охота же ей ходить с этим усачом. Разве не нашлись бы для нее кавалеры?..»

– Бо-маск, я вас узнал, – сказал Онагр, подойдя к коричневому домино.

Господин высокого роста шевельнул усом, а его дама обернулась к Онагру и запищала по-французски:

– Неправда, вы ошибаетесь…

«Шутки! – подумал Онагр, – это, точно, она».

– Вы не умеете скрыть своего голоса, – продолжал он, – но я и без того узнаю вас, как бы вы ни замаскировались.

В эту минуту мимо Онагра прошел лев. Лев говорил своей маске: ты. Это ты немного смутило Онагра.

Коричневое домино оставило своего усача и взяло за руку Онагра.

– За кого вы меня принимаете?

– Твое имя начинается с буквы…

На местоимение твое он сделал сильное ударение.

– С какой?

– С буквы К… Коричневое домино засмеялось.

– Потому что у меня коричневое домино?.. Угадали?

– Полноте притворяться… Вас… тебя можно узнать по твоему кавалеру…

Она вздрогнула.

– Отчего по моему кавалеру?.. Я его не знаю, я первый раз встретила его здесь.

Онагр начал колебаться.

«А может быть, это и не Катерина Ивановна? Кто ее знает?..»

– Тебе весело здесь, бо-маск?

– Весело…

Они прошли несколько шагов молча.

«Неловко как-то говорить с этими масками! Ничего в голову нейдет».

Навстречу им попалось черное домино с черным шишаком на голове… Это домино подошло к той, с которою прохаживался Онагр, и сказало:

– Катишь, я тебя давно ищу. Я потеряла Дмитрия Васильича…

– А, Катерина Ивановна! Теперь вам нечего скрываться. Видите ли, я узнал вас…

– Не стыдно ли тебе, ма-шер, изменить мне? – с упреком произнесла Катерина Ивановна, обращаясь к своей приятельнице с шишаком и качая головой. – Вот Дмитрий Васильич, поди к нему, а я немного пройду с Петром Александрычем и буду вас ждать с левой стороны у первого бенуара.

«Она хочет пройтись со мною: это недаром!» – подумал Онагр.

– Мне сердце сказало, что это вы, – начал он, прижимая как бы нечаянно локоть ее к своему боку.

– Сердце? Вы мне сказали, что узнали меня по моему кавалеру.

– Он мог идти и не с вами, а сердце мне…

Офицер с серебряными эполетами подбежал к Онагру и шепнул ему на ухо:

– С кем это ты идешь, мон-шер? Кажется, хорошенькая! О чем вы говорите? – потом он закричал: – Я сейчас ходил все с какой-то аристократкой. Она говорила мне разные нежности: у них пресвободное обращение, мон-шер.

– Не мешай мне, пожалуйста… Мне надо поговорить. с моей дамой.

Офицер улыбнулся, присвистнул, осмотрел с ног до головы коричневое домино и исчез.

Онагр продолжал:

– Сердце никогда не обманывает… оно… оно…

– Приезжайте послезавтра обедать к нам, – сказала Катерина Ивановна рассеяннее, чем обыкновенно; и, говоря это, она как будто искала кого-то в толпе: – приедете?

– Непременно.

– Я давно хотела говорить с вами, я хотела… Вы знаете этого адъютанта, вот, что стоит один, с белым султаном?

– Знаю, а что?

– Так… об нем я много слышала от одной моей приятельницы… Она… Ах… я и позабыла… Завтра большой бал у Горбачевой. Вы будете?

– Буду.

– Я с вами танцую четвертую и шестую кадрили… Слышите? Мне надо поговорить с вами о многом.

– Я всегда к вашим услугам. Назначьте час, минуту, секунду…

Онагр был счастлив; он весь превратился в улыбку самодовольствия, он думал:

«Я на одну черту от блаженства».

– Подойдемте к адъютанту, я буду его мистифицировать…

Она оставила Онагра и шепнула ему:

– Помните, до завтра.

– До завтра! – повторил он выразительно.

Господин высокого роста и крепкого сложения, следивший за коричневым домино, мрачно взглянул на адъютанта и на Онагра; усы его пошевельнулись с какою-то торжественностию, а губы сделали такое движение, как будто он затягивался…

Долго прохаживался Онагр по залам, поглядывая на маски в золотой лорнет, но они не обращали на него внимания; одна только мимоходом пропищала ему: «Bon soir!», а другая, у которой на руках были широкие темно-бурые перчатки, погрозила пальцем. Он искал Катерины Ивановны и адъютанта – и не находил их.

«Странно! – говорил он сам себе, – маски сами должны бы подходить ко мне: теперь, верно, уж всему Петербургу известно, что у меня тысяча восемьсот душ и сто семьдесят пять тысяч…»

Он остановился… легкий трепет пробежал по его членам: в двух шагах от него стоял лев, против которого два раза удалось ему обедать за общим столом у Дюме…

– Comment votre sante? – сказал ему Онагр робким голосом, краснея и прикладывая дрожащую руку к шляпе.

Лев едва заметно пошевельнулся и с величием львиным произнес:

– Здравствуйте.

Это «здравствуйте», переведенное с львиного на человеческий язык, означало: «Что тебе надобно от меня? Зачем ты мне кланяешься?»

– Сегодня в маскараде много публики, – продолжал Онагр еще с большею робостию.

Лев пробормотал: «Да», и отодвинулся от Онагра.

Онагр запел про себя какую-то песенку, споткнулся, поправил шляпу и виски и подскочил к толстой госпоже в маске и в белом кисейном платье.

– Бо-маск! Отчего вы одни? Тебя не занимает маскарад?

Кисейное платье молчало.

– Ты не хочешь говорить со мной?

Кисейное платье повернуло голову к стене.

– Зачем вы отвертываетесь?

– Отстаньте! – закричало кисейное платье. – Что вы пристали-то?

– Зачем вы сидите одни? Пройдемтесь со мною.

– Не на такую напали: у меня есть свой кавалер. Прошу не беспокоиться.

Нечего было делать. Онагр отошел от грозного кисейного платья и принужден был прогуливаться один. Ему становилось скучно, он уже зевнул раза два и посмотрел на часы. К счастию, в эту минуту окружили его несколько приятелей, известных танцоров и любезников среднего круга. Он сделался центром этого избранного кружка, и между ними тотчас завязался живой и остроумный разговор. Вдруг, в самом пылу разговора, Онагр почувствовал легкое прикосновение к своему плечу; он обернулся: возле него стояла в театральной позе женщина в черном и коротеньком домино.

– Я вас знаю, – сказала она.

– В самом деле?

Онагр предложил ей свою руку и отправился с нею.

– У вашего кучера светло-голубая шуба и глазетовый кушак, – продолжала она.

– Точно. Ты говоришь правду, бо-маск.

– Вы недавно получили большое наследство.

– И то правда; впрочем, я всегда был богат.