Текст книги "Она будет счастлива"

И гдѣ же ему было оцѣнить эту женщину? Надобно имѣть сердце, чтобы понять другое сердце, надобно чувствовать въ себѣ душу, чтобы почувствовать ее въ другомъ существѣ. Для человѣка, понимающаго любовь, для человѣка, вполнѣ любящаго, цѣлый міръ заключается въ очахъ избранной имъ женщины; потому что въ этихъ очахъ отражается душа ея, потому что эти очи – языкъ сердца.

Полковникъ зналъ, что люди могутъ влюбляться, потому что онъ самъ былъ влюбленъ. Въ этихъ двухъ словахъ: «любить женщину» для него заключался особенный смыслъ. Часто слыхали, какъ полковникъ, съ важностью человѣка ученаго, говаривалъ, что онъ матеріалистъ.

Самое любимое препровожденіе времени его были карты. Въ картахъ онъ былъ истиннымъ артистомъ. Во время игры онъ забывалъ всѣхъ и все. Въ картахъ заключалась его жизнь, его надежды, его настоящее и будущее. На картахъ разыгрывались его фантазіи, развивались мысли. Небольшое вліяніе, которое имѣла Зинаида на мужа въ первое время послѣ брака, съ каждымъ днемъ уменьшалось. Полковникъ скучалъ оставаться наединѣ съ нею, хотя еще старался скрывать это отъ другихъ. Городская молодежь говорила, будто онъ мало измѣнилъ привычкамъ своей холостой жизни. Но на слухи, распускаемые молодежью, не всегда можно положиться…

Вотъ почему онъ такъ равнодушно оставлялъ ее наединѣ съ молодымъ человѣкомъ, раздушеннымъ и ловкимъ, любезнымъ и образованнымъ.

Когда полковникъ вышелъ изъ комнаты, Зинаида, проводивъ его глазами, съ лицомъ свѣтлымъ улыбкою, или, вѣрнѣе съ лицомъ, выражавшимъ желаніе улыбнуться, обратилась къ Горину.

– Въ самомъ дѣлѣ,– произнесла она, – я замѣчаю въ васъ необыкновеннуіо перемѣну…

– Вы угадали, – отвѣчалъ онъ, не двигаясь съ мѣста и будто говоря съ самимъ собою.

Она посмотрѣла на него значительно.

– Мнѣ наскучило общество, – продолжалъ онъ голосомъ, завѣрявшимъ въ истинѣ словъ его; – я думалъ найти въ обществѣ жизнь, облеченную въ мысль и чувство; вмѣсго того я увидѣлъ, что оно трупъ, только разукрашенный нарядными тряпками.

Зинаидѣ странно было слышать такое горькое замѣчаніе объ обществѣ изъ устъ человѣка, для котораго, казалось, все заключалось въ одномъ обществѣ. Могла ли она въ нарядномъ попугаѣ, какимъ до сихъ поръ считала Горина, подозрѣвать мысль и наблюдательность? Замѣчаніе это глубоко заронилось въ душу ея, потому что въ голосѣ его была раздражительность чувства, потому что въ выраженіи лица его была убѣдительность истины. Къ тому же, она хорошо поняла слова молодого человѣка, потому что эти слова были выжжены и на ея сердцѣ. Она впервые узнала, что такое сочувствіе; она догадалась, чего недоставало ей въ жизни; она нашла то, чего такъ давно и напрасно искала. Это была одна изъ счастливыхъ минутъ ея. Лицо Зинаиды загорѣлось румянцемъ, она была плѣнительнѣе и ненагляднѣе, чѣмъ когда-нибудь.

– Неужели вы въ самомъ дѣлѣ такъ думаете объ обществѣ?– спросила она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, глядя на Горина, съ этимъ невиннымъ любопытствомъ ребенка, которое не можетъ не нравиться.

– Я бы желалъ думать иначе, – отвѣчалъ онъ, – но для этого надобно сбросить пять лѣтъ опытности, пять лѣтъ ежедневныхъ наблюденій, которыя, право, не легко доставались мнѣ.

– А теперь, когда опытъ и наблюденія съ вами, когда вы извѣдали ничтожность, пустоту общества, для чего же вы все еще въ кругу его и, кажется, съ такимъ самодовольствіемъ?

Онъ улыбнулся.

– Потому что человѣку дана здѣсь одна отрада, безъ которой существованіе его было бы тяжко; эта отрада – надежда. Кто знаетъ, можетъ быть, я встрѣчу въ обществѣ существо, которое пойметъ, отличитъ меня отъ толпы?.. Вѣдь мы всѣ живемъ будущимъ…

– И развѣ до сихъ поръ я напрасно былъ въ обществѣ, когда въ немъ встрѣтилъ васъ?

Произнеся на вѣтеръ эту одну изъ тысячи свѣтскихъ любезностей, такъ нещадно расточающихся въ гостиныхъ, Горинъ бросилъ на Зинанду проницательный взглядъ…

Она сидѣла съ поникнутою головкой и одной рукой прихотливо дергала бахрому голубого платочка, который былъ небрежно накинутъ на ея бѣлую мраморную грудь; другая рука ея, опираясь о диванъ, рисовалась на темной шелковой ткани.

Нѣсколько минутъ въ комнатѣ слышался однозвучный стукъ маятника огромныхъ бронзовыхъ часовъ, стоявшихъ на пьедесталѣ.

Когда Горинъ выходилъ изъ будуара, было за половину двѣнадцатаго. Ни онъ, ни она не замѣтили, какъ пролетѣло время… Онъ былъ плѣненъ ея свѣтлою, ангельскою наружностью, довѣріемъ ея младенческаго сердца; она, удивленная, была въ восторгѣ отъ его образованнаго ума, отъ его поэтической души.

Она давно составила въ мысляхъ своихъ идеалъ мужчины. И вотъ теперь этотъ идеалъ такъ неожиданно явился передъ нею изъ-за отуманенныхъ очерковъ фантазіи; онъ, казалось, переходилъ въ образъ вещественный, изъ мечты въ жизнь…

Съ этого вечера Горинъ замѣтилъ, можетъ быть, слишкомъ рѣзкую перемѣну въ обращеніи съ нимъ Зинаиды. Свѣтлицкій открылъ ему ея задушевную тайну, которую она боялась открыть даже самой себѣ, но которую тщетно старалась скрыть отъ людей.

И участь этой женщины, и участь этого ангела рѣшалась съ такою дерзостью въ чаду вина, въ безумствѣ опьянѣнія, въ грязныхъ развалинахъ оргіи!..

III.

…I am not what I am.… I.

Shakespears.

На другой день послѣ этого буйнаго обѣда, который я только очеркнулъ вначалѣ, избавляя читателей отъ слишкомъ рѣзкихъ и ненужныхъ подробностей, часовъ въ одиннадцать утра, Горинъ лежалъ въ огромныхъ эластическихъ креслахъ, игравшихъ самую важную роль въ его затѣйливомъ кабинетѣ. Такія кресла – необходимая вещь для свѣтскаго человѣка: взлелѣянный нѣгою, въ нихъ покоится онъ, утомясь мятежною игроіо страстей, уставъ отъ неизбѣжныхъ своихъ обязанностей. Съ картинною небрежностью прислонивъ свою голову къ подушкѣ этихъ креселъ, такъ удобно падающихъ назадъ, онъ лѣниво развортываетъ въ памяти своей прошедшій день; собираетъ свои отборныя фразы, разбросанныя въ продолженіе этого дгія; взвѣшиваетъ эффектъ, произведенный ими, самодоволыю улыбается, прихотливо пускаетъ изъ своей длннной трубки огромные клубы дыма. Въ этихъ креслахъ истинно свѣтскій человѣкъ – эгоистъ болѣе чѣмъ когда нибудь. Разнѣживая только свою физическую жизнь, окружая только свое тѣло роскошью удобствъ, онъ невольно грубѣетъ, онъ, не замѣчая, притупляетъ свои чувствованія, уничтожаетъ высокую часть самого себя. Въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ, соблазнительно, покойно развалишнійся въ такихъ креслахъ, съ ногами, свѣсившимися на богатый коверъ, съ огромнымъ янтаремъ у рта, вдыхающій въ себя чары ароматическихъ испареній; человѣкъ, въ воображеніи котораго мелькаютъ разноцвѣтныя, плѣнительныя гирлянды женщинъ, огромныя мраморныя залы, освѣщенныя тысячами огней, ложи перваго яруса во французскомъ спектаклѣ, заказные обѣды у Дюме – не счастливѣйшій ли это человѣкъ въ мірѣ? Скажите, когда, и кстати ли, или низко ли ему думать о людяхъ, лишенныхъ всего этого, можетъ быть, со слезами вырабатывающихъ себѣ кусокъ хлѣба?

Знаетъ ли онъ о существованіи такихъ людей? Можетъ ли онъ имѣть въ нихъ участіе? Понимаетъ ли онъ, что такое значитъ на языкѣ человѣческомъ горе? О, это слово, вѣрно, съ трудомъ отыщешь въ аристократическомъ словарѣ!..

Къ счастію, Горинъ не былъ вполнѣ свѣтскимъ человѣкомъ, онъ только принуждалъ себя быть имъ. Не аристократъ по рожденію, не имѣвшій милліоновъ въ виду, онъ держался въ этомъ раззолоченномъ кругу своимъ рѣзкимъ умомъ и замѣчательнымъ образованіемъ. Онъ могъ сочувствовать несчастію, потому что могъ самъ легко испытать несчастіе; онъ зналъ людей съ ихъ нуждами, съ ихъ горемъ, и понималъ ихъ страданія. Аристократъ только по одной наружности, онъ былъ гражданинъ по сердцу. Онъ хотѣлъ казаться опытнымъ и равнодушнымъ ко всему и не былъ ни тѣмъ, ни другимъ на самомъ дѣлѣ.

Пять лѣтъ свѣтской жизни не доставили ему ни одного отраднаго воспоминанія, ни одной счастливой минуты. Онъ только ловилъ на лету плѣнительные взоры этихъ роскошныхъ женщинъ, которыя достаются только или именамъ или выгодамъ, которыя, какъ мотыльки, летятъ на огонь, на блескъ, на золото.

Сердце Горина требовало любви; и какое сердце не тробуетъ ея въ двадцатыхъ годахъ? Со всѣмъ жаромъ юноши онъ представлялъ себѣ счастіе быть любимымъ.

Вотъ почему на другой день послѣ извѣстнаго читатолямъ обѣда, лежа въ эластическихъ креслахъ, какъ я сказалъ уже, одушевленный словами Свѣтлицкаго, Горинъ не чувствовалъ своего нездоровья. Онъ былъ любимъ: эта неразлучная съ нимъ мысль, эта поэтическая греза его осуществлялась теперь! – Боже мой! Неужели то не обманъ, не сонъ, не призракъ услужливаго воображенія?.. И тысячи этихъ придирчивыхъ «неужели» толпились въ отуманенной головѣ Горина.

Невозможно передать ощущеній юноши въ ту минуту, когда онъ въ первый разъ начинаетъ увѣряться въ томъ, что любимъ. Не два раза въ жизни бываеть такая минута! Уловимы ли тѣ чудныя, пламенныя картины, которыя развиваются тогда передъ глазами его; тѣ яркіе, лазурные, очаровательные цвѣта, которыми разрисовывается для него весь міръ? О, въ эту минуту онъ легче мечты, быстрѣе времени! Онъ переходитъ изъ веществованія въ жизнь, изъ дѣйствительности въ миѳъ…

Горинъ испытывалъ все это. Зинаида была передъ нимъ, увѣнчанная чистыми вымыслами поэзіи: то ослѣпительная какъ сольще, то томная, упоительная какъ луна. Въ одно время – недоступная святыня христіанскаго и чувсгвенная героиня миѳологическаго міра…

Послѣ такой минуты безотчетнаго восторга, цвѣтныхъ видѣній распаленнаго воображенія, въ головѣ его черною тѣнью пробѣжала досадная мысль, что Зинаида не принадлежитъ къ дамамъ высшаго круга, что имя ея не внесено въ бархатную книгу аристократическихъ гостиныхъ. И потомъ, когда онъ, можетъ быть, устыдился этой мыели, въ немъ зародилось сомнѣніе. Точно ли я любимъ ею? спрашивалъ онъ самого себя и старался припоминать выраженіе рѣчей ея, силу взглядовъ. Можно ли положиться на слова Свѣтлицкаго? думалъ онъ: и какимъ образомъ этотъ человѣкъ могъ проникнуть тайну женщины?

Но Свѣтлицкій былъ одимъ изъ тѣхъ таинственныхъ людей, образцы которыхъ вы вѣрно иногда встрѣчаете въ Петербургѣ, и не можете дать себѣ отчета, къ какому разряду причислить ихъ. Являющійся то на именинномъ вечерѣ въ низенькихъ и душныхъ комнатахъ чиновника, то на затѣйливомъ балѣ помѣщика, пріѣхавшаго для взрослыхъ своихь дочекъ пожить въ столицѣ, то въ пышныхъ палатахъ аристократа; играющій въ вистъ отъ пяти до двухсотъ рублей роберъ; одинаково равнодушный въ выигрышѣ и проигрышѣ; всегда неумолчный говорунъ, движущееся собраніе анекдотовъ въ разныхъ родахъ; родословная книжка и сводъ формулярныхъ списковъ всѣхъ жителей Петербурга: Свѣтлицкій представлялъ собою одушевленную шараду, которую разгадать было не такъ легко… Путешествуя по чужимъ краямъ, онъ собралъ поверхностныя свѣдѣнія обо всемъ; могъ три часа сряду говорить непрерываемо о чемъ угодно и бросать пыль въ глаза многимъ, которые, дивясь его всеобъемлющимъ знаніямъ, слушали его, разиня рты. Такимъ образомъ, онъ слылъ въ городѣ за человѣка необыкновенно умнаго и даже ученаго. Никто не зналъ и не заботился узнать, служитъ онъ или нѣтъ; по крайней мѣрѣ, было достовѣрно то, что онъ служилъ прежде; это доказывали орденскія ленточки въ его фракѣ. Говорили, что онъ не имѣетъ никакого состоянія; но этотъ говоръ врядъ ли былъ основателенъ, потому что карманъ Свѣтлицкаго былъ всегда набитъ деньгами; потому что на рукѣ его былъ перстень съ огромнымъ сверкающимъ брилліантомъ; потому что онъ одѣвался съ изысканностью, былъ безпрестанно въ театрахъ и концертахъ, велъ большую игру и ѣздилъ въ славномъ наемномъ экипажѣ. Онъ былъ коротко знакомъ со всею петербургскою молодежью, которая, Богъ знаетъ почему, имѣла къ нему довѣренность и для которой онъ былъ чрезвычайпо занимательнымъ и почти необходимымъ лицомъ. Носились темные слухи, будто Свѣтлицкій… Но для чего говорить о слухахъ, которые не подтверждались ничѣмъ?

И Горинъ успокоился немного… Зачѣмъ, кажется, выдумать Свѣтлицкому на Зинаиду, и именно на нее? Къ тому же, развѣ мудрено, что этотъ человѣкъ проникнулъ ея тайну; любовь невольно выскажется сама въ одномъ движеніи, въ одномъ взглядѣ… надобно только умѣть подмѣтить это движеніе, этотъ взглядъ. А онъ проникалъ и не въ однѣ любовныя тайны. Молодой человѣкъ улыбнулся; онъ пріискивалъ въ головѣ всевозможныя доказательства для подтвержденія отрадной для него мысли. Онъ не могь вдругъ обнять своего счастія, и грустное сомнѣніе щемило его сердце.

Когда Горинъ дернулъ за ленту звонка и взглянулъ на лежавшіе возлѣ него часы, было уже половина третьяго.

Неохотно приподнялся онъ съ креселъ, и только приподнявшись, почувствовалъ головную боль, слѣдствіе вчерашняго пира.

Черезъ день послѣ того онъ гдѣ-то встрѣтилъ полковника и назвался къ нему обѣдать. Съ этихъ поръ онъ чаще обыкновеныаго сталъ посѣщать домъ его. А полковникъ былъ въ восторгѣ: онъ всѣмъ и каждому разсказывалъ о своей дружбѣ съ Горинымъ и прибавлялъ къ этому свое длинное разсужденіе о эгоизмѣ людей и о томъ, какъ трудно сдѣлать выборъ друга.

Между тѣхмъ Горинъ совершенно измѣнился. Онъ оставилъ эти разгульныя и разрушительныя игры юности, онъ пересталъ ѣздить въ общества, какъ прежде, отъ нечего дѣлать, для того, чтобы убить время. Жизнь его уже имѣла цѣль, имѣла мысль. Послѣ каждаго свиданія съ Зинаидою онъ открывалъ въ ней какую-нибудь новую обворожительную сторону, которой не подмѣчалъ прежде. Съ каждымъ днемъ она становилась для него привлекательнѣе, и съ каждымъ мигомъ жажда любви росла въ немъ, распаляемая воображеніемъ; но онъ еще не былъ вполнѣ увѣренъ, точно ли она любитъ его. Ему нужны были уже не одни слабые признаки, а полная увѣренность. Это была первая эпоха любви – самая счастливая, самая усладительная! Передъ нимъ лежалъ вѣнокъ, составленный изъ душистыхъ цвѣтовъ мечты и надежды.

Зинаида сначала незамѣтно увлекалась пламенными рѣчами Горина, его роскошнымъ даромъ выраженія, часто этою заносчивостью юнаго чувства; потомъ она стала любоваться его сверкающими очами, привлекательнымъ очеркомъ лица его… Ей хотѣлось вглядѣться въ него пристальнѣй, чтобы короче ознакомиться съ нимъ. Онъ заманилъ ея любопытство. То обыкновенный паркетный любезникъ, то человѣкъ глубокомыслящій, то досадно равнодушный ко всему, то проникнутый чувствомъ; въ одно время восхищающійся посредственною игрою французской актрисы и благоговѣющій передъ дивнымъ величіемъ Наполеона и Байрона: онъ былъ, въ самомъ дѣлѣ, занимательно страненъ.

Но стараться попнть его, но разсматривать его вблизи не было ли опасно для женщины, окруженной обстоятельствами Зинаиды? Ея любопытство въ этомъ случаѣ не походило ли на любопытство дитяти, которое невинно протягиваетъ свою ручонку къ огню и потомъ вскрикиваетъ отъ боли, обжигаясь?

Однажды, когда въ будуарѣ Зинаиды сомнительное мерцаніе сумерокъ смѣшивалось съ красноватымъ фантастическимъ свѣтомъ огня, разгоравшагося въ каминѣ, она раздумчиво сидѣла противъ этого огня, и мысли ея, съ легкостью плѣнителъной бабочки, перелетая въ очарованный кругъ прошедшаго, порхали съ цвѣтка на цвѣтокъ, съ воспоминанія на воспоминаніе; когда она забывалась въ этомъ мірѣ, имѣвшемъ для нея уже всю поэтическую прелесть отдаленности; когда передъ очами ея возставали свѣтлые, святые образы ея дѣтства; когда грудь ея хотѣла облегчиться долгимъ вздохомъ; когда глаза ея начинали туманиться слезами и эти слезы засверкали на длинныхъ томныхъ рѣсницахъ… дверь будуара скрипнула.

Она вздрогнула, сердце ея сильью забилось; она съ судорожнымъ движеніемъ поднесла платокъ къ глазамъ и, тотчасъ отдернувъ его, оборотилась къ двери.

У этой двери стоялъ Горинъ, казалось, не смѣя сдѣлать шагъ впередъ и будто выжидая ея привѣта.

Лицо Зинаиды примѣтно измѣнилось.

– Ахъ, это вы! – произнесла она слабымъ, едва слышнымъ голосомъ.

– Простите меня, – произнесъ онъ, бросая на нее испытующій взглядъ, – можетъ быть, я не кстати прервалъ ваше уединеніе…

– О, нѣтъ, нѣтъ… ничего… – возразила она, но голосомъ замѣтно робкимъ… – Вы видѣли Вольдемара?

– Кажется, его нѣтъ дома, – хладнокровно отвѣчалъ онъ.

– Въ самомъ дѣлѣ, вы правы, его нѣтъ съ самаго утра… Что жъ вы не сядете?

– Скажите откровенно: я помѣшалъ вамъ…

– Отчего вы такъ думаете? – торопливо прервала она. – Право, нѣтъ! Знаете ли, передъ вашимъ приходомъ я замечталась. Со мной это часто случается. – Она улыбнулась. – Сегодня утромъ я получила письмо изъ деревни отъ матушки, и мои мысли невольно обратились къ прошедшему. Мнѣ такъ бы хоѣтлось въ эту минуту видѣть ее, быть съ нею… Но правда ли, это простительная прихоть? – прибавила она послѣ минутнаго молчанія.

– Теперь я еще больше, еще сильнѣе вижу мою неловкость. Но я, право, нехотя разрушилъ ваши мечты, и, несмотря на то, я безпощадно заслуживаю наказанія…. Неправда ли, я теперь похожъ на тѣхъ злодѣевъ, которые часто своими докучливыми посѣщеніями, вовсе не подозрѣвая того, вырываютъ лучшія минуты у поэта, минуты его вдохновенія? О, это безбожно! А мечтающая женщина – развѣ это не поэтъ? Она еще выше поэта. Она сама вдохновляется и вдохновляегъ другихъ…

Зинаида потупила очи, пригладила рукою гладкія шелковистыя тесьмы волосъ – и отодвинулась отъ камина, потому-что лицо ея пылало…

Горинъ смотрѣлъ на нее и чувствовалъ, какъ могучими кольцами, будто змѣя, страсть обвивала его… и сильнѣй и крѣпче давила въ своихъ кольцахъ и впускала въ него свое ядовитое жало… Тутъ онъ впервые понималъ вполнѣ, что мужчина можетъ сдѣлаться рабомъ женщины.

Когда Зинаида подняла очи и украдкою, боязливо, взглянула на него, въ этомъ взглядѣ блеснулъ для него небесный лучъ, радужный лучъ надежды – и сердце его затрепетало, отозвалось на этотъ взглядъ…

– Отчего вы такъ задумчивы?..– снросила Зинаида Горина, который, опустивъ свою голову на руку, смотрѣлъ на тѣнь ея пожекъ, соблазнительно лежавшихъ на богатомъ коврѣ.

– Я думалъ, – отвѣчалъ онъ, – о томъ, что я скоро долженъ или совершенно помириться съ жизнью, или разссориться съ нею навсегда…

– Зачѣмъ же разссориться? – возразила она.

– Потому что съ нѣкотораго времеии… я не принадлежу самому себѣ…

Онъ остановился, онъ хотѣлъ договорить ей страстнымъ пламеннымъ языкомъ очей то, чего не смѣлъ произнести словами, чего не могъ выразить бѣдными условными звуками.

Легкая дрожь пробѣжала по ея тѣлу.

Дрова почти догорѣли въ каминѣ, и только легкій огонекъ, разноцвѣтно и прихотливо перебѣгая, потухалъ, оставляя на черномъ пеплѣ яркія звѣздочки, будто на флерѣ, обсыпанномъ блестками… Въ будуарѣ было темно…

Зинаида пришла въ себя… Она теперь только замѣтила, что будуаръ не былъ освѣщенъ, что она сидѣла наединѣ съ нимъ, и торопливо схватила лежавшій на столѣ колокольчикъ…

– Поскорѣй освѣтить комнаты! – сказала она вошедшей горничной.

Черезъ четверть часа Горинъ, лежа въ коляскѣ, мчался домой…

– Эта женщина несравненна… но она, кажется, недоступна, – мыслилъ онъ.

Кровь кипѣла въ юношѣ, и мысли его бродили въ какомъ-то туманѣ, и образъ ея роскошно обнималъ его воображеніе. Въ это время онъ былъ готовъ на все – за одинъ любовный взглядъ ея…

Такъ прошелъ мѣсяцъ. Горинъ сдѣлался уже необходимымъ лицомъ въ домѣ полковника. Онъ былъ, какъ говорятъ, другъ дома. Можетъ быть, онъ не сомнѣвался болѣе въ любви Зинаиды, но эта любовь не подвинулась ни на шагъ противъ прежняго. Она съ тяжкою болью таила въ своемъ сердцѣ престугное чувство, она силилась побороть себя и желала отдалить Горина. А эта борьба распаляла его еще болѣе…

Разъ какъ-то между довольно длиннымъ разговоромъ, который могъ служить прекраснымъ образомъ энциклопедической болтовни гостиныхъ, Свѣтлицкій намекнулъ Горину, что въ обществахъ стали замѣчать его отсутствіе. Горинъ молчалъ. Черезъ нѣсколько минутъ Свѣтлицкій подвелъ разговоръ къ тому же.

– Въ самомъ дѣлѣ, съ нѣкотораго времени, – говорилъ онъ, – васъ почти не встрѣчаютъ ни въ театрахъ, ни въ залахъ. Это добрый знакъ… Видно вамъ наскучило безъ пользы расточать любезность передъ всѣми. Вы сосредоточились, вы посвятили себя одному предмету. Такъ и должно. Нельзя же вдругъ гоняться за нѣсколькими бабочками… Не такъ ли?

Онъ засмѣялся и взялъ Горина за руку.

Брови Горина примѣтно надвинулись на глаза… Онъ кусалъ нижнюю губу.

Слова Свѣтлицкаго, равнодушныя, заостренныя холодной ироніей, прикрашенныя натянутымъ смѣхомъ, взбѣсили его, и онъ не могъ скрыть этого.

– А правда, – продолжалъ Свѣтлицкій, будто не замѣчая измѣненія лица молодого человѣка, – правда, я васъ-таки встрѣчалъ въ гостиныхъ… Гдѣ-бишь это? Да, кажется, у И*. Полковникъ очень милъ, согласитесь? Боже мой! И онъ, онъ имѣетъ такую жену! вѣрьте послѣ этого въ вышнее правосудіе…

Голосъ и лицо Свѣтлицкаго приняли какую-то торжественность…

– Послушайте меня, Горинъ, вы мнѣ всегда нравились, я говорю это не всѣмъ и каждому, повѣрьте мнѣ. Вы человѣкъ благородный, я не сомнѣваюсь въ томъ. Мои лѣта и опытъ не обманутъ меня. Ради Бога, не подавайте всякому безперому птенцу руки для дружбы. Это не мой совѣтъ, я не смѣлъ бы совѣтовать вамъ. Такъ говорилъ старикъ Шекспиръ, а онъ, право, зналъ, что говорилъ… Не ввѣряйте вашихъ чувствъ никому, я сорокъ лѣтъ трусь съ людьми, я знаю, что такое люди… Но всего болѣе бойтесь молодежи. Она разнесетъ вашу тайну на своихъ вѣтреныхъ крыльяхъ… и тогда…

– Я, право, не понимаю васъ; развѣ я имѣю какія-нибудьтайны?

– Полноте скрываться… Вы знаете, что мнѣ извѣстны ея чувства къ вамъ. Не удивляйтесь, но спрашивайте меня, почему я знаю?.. Я вамъ не могу дать другого отвѣта, кромѣ того, что я живу сорокъ лѣтъ. Она любитъ васъ, это вѣрнѣе всѣхъ аксіомъ въ мірѣ. Подобной женщины вы не встрѣтите въ обществѣ, я ручаюсь вамъ… Ея мужъ самое глупое животное. Къ тому же, онъ день ото дня равнодушнѣй къ ней…

Свѣтлицкій осмотрѣлся кругомъ, наклонился къ уху молодого человѣка и едва слышно произнесъ:

– Она будетъ ваша!.. Вы вѣдь также любите ее?..

Горинъ видѣлъ, что скрываться ему отъ этого человѣка напрасно. Онъ даже былъ тронутъ его участіемъ и дружески пожалъ ему руку…

– Да, я люблю ее! – произнесъ онъ сквозь зубы.

И вогъ одна минута рѣшила все. Свѣтлицкій сдѣлался его повѣреннымъ; онъ отдалъ себя въ его руки.

– Прекрасно! все покровительствуетъ вамъ. Мужъ съ утра до ночи внѣ дома, съ ночи до утра за картами… О, вы должны развернуть передъ нею новый міръ, заставить узнать ее, что такое счастіе, окружить ее, эту бѣдную женщпну, душистыми розами любви, задернуть для нея прошедшее и…

– Свѣтлицкій! вы забываетесь! – прервалъ его молодой человѣкъ съ жаромъ. – Она не принадлежитъ къ числу тѣхъ женщинъ, которыхъ встрѣчаете дюжииами повсюду: ее не ослѣпишь грудою брилліантовъ, ее не расплавишь огнемъ очей. Ея нервы не раздражены ароматическими испареніями, какъ у княгини С*, она не распустится, какъ княгиня, розовой водой отъ одного прикосновенія страсти… Нѣтъ! вы знаете, что Зинаида вооружена религіей, надѣлена высокими чувствованіями чистой души.

Свѣтлицкій наклонился, будто поправляя запонку рубашки: онъ улыбнулся.

– Гм! вы правы, – возразилъ онъ. Чистая душа, религія, все это такъ; но вѣдь съ такими женщинами надобно и дѣйствовать иначе… На одной половинѣ вѣсовь небо, на другой земля… О, вѣрьте мнѣ, земля тяжелѣе, земля всегда перетянетъ… Можетъ быть, лишній мѣсяцъ колебанія, боренія, а страсть всегда возьмегъ свое… Ну, да это дѣло рѣшеное. Гдѣ вы сегодня обѣдаете, Горинъ?..

– А который часъ?

– Уже половина пятаго.

– Поѣдемте къ Дюме.

– Меня, было, звалъ сегодня обѣдать баронъ М*.

– О, нѣтъ, нѣтъ! я не пущу васъ… Мы вмѣстѣ.

И вотъ Свѣтлицкій, почти всякій день, пировалъ такимъ образомъ на счетъ неопытности и дѣтскаго довѣрія ближнихъ.

И послѣ этого не справедливо ли пользовался онъ громкимъ титуломъ умнаго человѣка?

Слово «умнаго» на языкѣ свѣтскомъ имѣеть особенное значеніе. Да и впрочемъ много ли словъ, которыя принимаются на этомъ языкѣ въ прямомъ ихъ смыелѣ? Свѣтскій языкъ совершенно условный, и надобно быть посвящену въ таинства этихъ условій, чтобы совершенно понимать его.

Кто не позавидуетъ тѣмъ, для которыхъ закрыта книга свѣта, для которыхъ непонятны и чужды условія общества? Пріятно глядѣть на Божій міръ свѣтлыми очами юности, видѣть во веѣхъ высокій идеалъ человѣка, возстающій такъ гордо и привлекательно въ дѣвственномъ воображеніи юноши, обнимать людей отъ полноты сердца, носить въ груди святое желаніе принести себя въ жертву человѣчеству, не знать другой поэзіи кромѣ поэзіи Шиллера!

Почему же называютъ несчастіемъ рановременную кончину?… Если вы когда-нибудь нечаянно зайдете на кладбище, если, утомленные, уснете на могилѣ, и сонъ вашъ будегъ легокъ и безмятеженъ, какъ майское утро, и слухъ вашъ освятится гармоническимъ пѣніемъ ангеловъ въ воздушномъ пространствѣ: вѣрьте мнѣ, вы были на могилѣ семнадцатилѣтняго юноши!.

Но небо только удѣлъ избранныхъ, остальные должны страдать и переносить страданія. Опытъ развернетъ передъ ними картину, отъ которой, можетъ быть, сердце ихъ обольется кровью; опытъ сорветъ маски съ людей, которые окружаютъ ихъ, и, вмѣсто сладкаго радушія и увѣреній въ горячей привязанности, они увидятъ ледяной эгоизмъ и невыносимую бездушность, вмѣсто восторженнаго поцѣлуя друга – ядовитый поцѣлуй Іуды. Опытъ покажетъ имъ на черныя, закулисныя дѣянія этихъ людей, которыхъ всѣ считаютъ героями правды, чистыми и непогрѣшимыми, на людей, съ такимъ энтузіазмомъ проповѣдующихъ о добродѣтели и нравственности. Опытъ шепнетъ имъ на ухо, что люди, въ теплотѣ души которыхъ они никогда не посмѣли бы сомнѣваться, эти чинные, тихіе, опрятные люди, которые ужасаются торжества порока въ романахъ и неизмѣняемо носятъ пѣтушій хохолокъ на головѣ, оскорбляясь всѣми нововведеніями, которые всегда сидятъ за книгой и говорятъ безпрестанно о книгахъ – непонятно равнодушны и къ людямъ, и къ книгамъ, и ко всему въ мірѣ, исключая собственной пользы. И въ заключеніе всего этого, разрушительный, мрачный геній Байрона стѣною наляжетъ на грудь ихъ!

Надежды и очарованія юности зальются отравой познанія, увянугъ въ удушливомъ чаду общества. Юноша сдѣлается мужемъ.

Горинъ принадлежалъ къ числу тѣхъ счастливыхъ характеровъ, по которымъ впечатлѣнія могутъ долго скользить, не нарѣзывая морщины на челѣ. Къ тому же жизнь такъ соблазнительно улыбалась передъ нимъ, и онъ съ самозабвеніемъ кружился въ толпѣ, а невѣдомое грядущее зрѣло для него въ лонѣ таинственныхъ судебъ.

«Свѣтлицкій – человѣкъ чудесный!» думалъ онъ, стоя передъ зеркаломъ и поправляя булавку, которая зашпиливала длинные концы его галстука: «совѣты его дышатъ мудростью, каждое его слово извлекается изъ опыта. Такіе люди, какъ онъ, чрезвычайно полезны!»

– Эй, велите подавать коляску!

И онъ, вооруженный совѣтами Свѣтлицкаго, несся, по обыкновенію, къ И*, и, по обыкновенію, просиживалъ съ Зинаидой цѣлый вечеръ. Если его не было до восьми часовъ въ ея будуарѣ, она всегда, съ примѣтнымъ безпокойствомъ, начинала поглядывать на часовую стрѣлку и прислушиваться къ стуку экипажа на улицѣ. Она такъ привыкла къ нему, онъ былъ такъ необходимъ для нея, потому что ему одному она повѣряла съ младенческою довѣренностью свои мысли и замѣчанія. Онъ такъ хорошо понималъ ее. Она мечтала видѣть въ немъ – друга!

Иногда увлеченная пылкостью спора, съ сверкающими очами, съ разгорѣвшимися щечками, она – вдохновенная и преіфаеная – незамѣтно схватывала своей бѣлой, нѣжной ручкой его руку… По немъ пробѣгалъ трепетъ отъ этого прикосновенія.

Равнодушный къ обязанностямъ религіи, какъ большая часть молодыхъ людей въ этомъ вихрѣ общественныхъ отношеній, Горинъ, казалось, вдругъ измѣнился. Конечно, то не было раскаяніе, сознаніе прежнихъ заблужденій, желаніе искупить грѣхи прошедшаго, а можетъ быть новый и болѣе тяжкій грѣхъ. Церковь, домъ молитвы и покаянія, сдѣлалась для него средствомъ видѣть Зинаиду, которую онъ слѣдилъ повеюду. Но прислонясь къ колоннѣ храма, незамѣченный ею, Горинъ, не спуская очей, смотрѣлъ на нее, смиренную и молющуюея, и познавалъ, что такое святыня.

Женщина, съ лицомъ ангела, на колѣняхъ передъ Божіимъ алтаремъ, въ прозрачномъ облакѣ куренія, съ слезами раскаянія или умиленія на очахъ, съ устами, лепечущими сердечную молитву, внимающая торжественное, звучное пѣніе, хвалебные гимны человѣка Богу, улетученные вѣщими звуками и возносящіеся къ престолу Его – женщина, въ эти минуты, полная священнаго трепета, вся – покорность, вся – любовь, вся – вѣра: вотъ когда она несравнима, величественна!

Такова была Зинаида во храмѣ

– Знаете ли, – сказала она однажды Горину, – я не могла бы существовать безъ религіи, мои дни были бы тяжки и грустны безъ молитвы. Но теперь я часто забываю обязанности къ Богу, а теперь-то болѣе чѣмъ когда-нибудь мнѣ нужна Его помощь.

Она вся вспыхнула, будто испугавшись, что молодой человѣкъ проникнетъ таинственный смыслъ ея словъ, и тотчасъ перемѣнила разговоръ.

Горинъ не слыхалъ ничего болѣе: эти слова и это смятеніе завѣряли его въ настоящемъ счастіи и, можетъ быть, предзнаменовали будущее блаженство.

Въ это самое время полковникъ, заманенный большимъ выигрышемъ въ одномъ изъ такихъ домовъ, гдѣ собирались всѣ знаменитости картежнаго петербургскаго міра, лица прославленныя и ославленныя картами, предался игрѣ еще съ большимъ энтузіазмомъ. Онъ составлялъ въ головѣ своей блистателыіую для себя будущность, ему всюду мерещились груды золота. И полковникъ былъ правъ. Одно только золото могло поддерживать его въ свѣтѣ, одна надежда на выигрышъ. Состояніе его не было такъ велико, чтобы могло поддерживать жизнь, какую онъ привыкъ вести, а обстоятельства успѣли измѣниться – и связи и высшая протекція, за которыя отецъ Зинаиды отдалъ ее полковнику, уже не могли болѣе лелѣять ихъ воображеніе. Бѣдный отецъ поздно увидѣлъ и почувствовалъ свою ошибку. Онъ поневолѣ сдержалъ свои честолюбивыя фантазіи и сталъ заботиться только о вещественномъ и настоящемъ, т.-е. объ удержаніи за собой подолѣе губернаторскаго мѣста, которое онъ получилъ вскорѣ послѣ замужества своей дочери.

Въ концѣ мая окна квартиры полковника были забѣлены мѣломъ, потому что онъ и жена его переѣхали на дачу.

Старинный деревянный домъ этой дачи, выстроенный со всѣми затѣями роскоши золотыхъ временъ Екатерины Великой, возвышался на горѣ или, вѣрнѣе выражаясь, на искусственной насыпи. Окруженный сзади вѣтвистою рощею березъ, онъ былъ совершенно открытъ съ лицевой стороны, мимо которой тянулась большая Петергофская дорога. Противъ самаго дома, на скатѣ пригорка, пестрѣли разноцвѣтныя клумбы – блѣдное богатство сѣверной флоры, а по другую сторону дороги исчезала вдали къ морю аллся, сжато обсаженная разросшимися ивами.

Ввутренность дома гармонировала вполнѣ съ его наружнымъ видомъ: большія, мрачныя комнаты, обтянутыя полинялыми отъ времени штофомъ и обоями, и паркетъ, составленный изъ разноцвѣтныхъ расщелявшихся кусочковъ.