Текст книги "Черноморские казаки (сборник)"

Рыболовный завод составляют: помещение для рабочих, магазин продовольственных и других необходимых для них запасов, амбар для соли, комяги, или солила, устроенные в виде больших закромов, рыболовные снасти и приборы, как-то: для открытых вод – невода, волокуши и кармаки; для гирл, устьев и вообще малых и тесных вод – сети, вентери, сандови и разных родов самоловы; сверх того, для зимних подледных тоней – топоры, ломы, багры, бузлуки – подвязные подковы к сапогам для твердой ходьбы по льду. Производство рыбной ловли посредством показанных снастей общеизвестно. Мы скажем несколько слов о тех только рыболовных способах, которые не везде известны, или которых употребление не слишком обширно. Вот, например, способ, составляющий скорее удальство охотника, чем работу промышленника, и подходящий к тем способам, какими китов ловят.

В безоблачные летние дни, при совершенном спокойствии в воздухе и на море, морская рыба, преимущественно белуга, подходит к устьям рек и гирлам лиманов «обмывать жабры пресной водой»[23]23
  В жабрах ее заводятся от горько-соленой воды тонкие и длинные черви, которые ее беспокоят, пока не повыпадут от действия на них пресной воды.


[Закрыть], и, всплывая на зеркальную поверхность взморья, приходит в неподвижное, сонное состояние. Вооружась сандовями, то есть железными трезубцами, насаженными на шесты, к которым прикреплена длинная бечева, ловкие рыболовы тихо подплывают на лодках к дремлющим рыбам и, сколько есть силы, пускают в них сандовями. Ощутив удар, рыба стремительно идет в глубину, унося в своем туловище железо сандови, которой привязь между тем свободно попускается с лодки. Чрез короткое время пораженная рыба лишается сил и без труда притягивается к лодке. Этот род рыболовства требует меткости и силы в ударе (здесь-то казацкая рука наметывалась когда-то на удары пикой) и глубокой тишины в подъезде: не только от малейшего шума, всплеска, но даже от тени, упавшей от лодки на поверхность воды, рыба пробуждается и, встрепенувшись, исчезает в морской пучине.

В Таманском заливе ловят рыбу камбулу с помощью огня. Выбрав темную и тихую ночь, отправляются на промысел в двух лодках, между которыми, от борта одной до борта другой, протянута при самой поверхности воды рогожа. На лодках зажигается яркий огонь. Рыба всплывает на свет, вспрыгивает над водой и падает на рогожу, а оттуда, разумеется, поступает в мешок.

В устьях мелких степных речек большими количествами ловится по весне тарань. Эта скромная рыба, приготовляемая впрок, составляет для казака такую же насущную потребность в быту домашнем, как добрый друг русского воина сухарь в быту походном. Вяленая и копченая тарань расходится, с весны, сотнями тысяч по всему Черноморью и составляет запас здоровой пищи для косарей на время летних постов. Для лова тарани употребляется вентерь[24]24
  Не от латинского ли venter, чрево? Устройство и самое действие вентеря действительно схоже с брюхом и его пищеприемным каналом. В один раз набирается с вентер до 15 тысяч тарани.


[Закрыть]. Это огромный самолов, устроенный из нити и обручей так, что зашедшая в него нехитрая и смирная рыбка, какова тарань, не может найти обратного выхода. Тарань в море то же, что овца на суше: стоит только одной войти с простоты в самолов, за ней ввалится целый табун. Вентеря ставятся один за другим, вдоль речного устья. От каждого из них раскинуты на обе стороны крылья, направляющие рыбу в ловушку. Рыба идет сперва вверх, против течения реки, стало быть из моря в степь, а потом, когда вымечет икру, отходит назад в море, уж по течению реки. В первом случае она называется «ходовик», а в последнем «утекач». Само собой разумеется, что ходовик наполняет вентеря передние, а утекач, в свою очередь, задние, делающиеся передними. В средние же ставки попадает лишь то, что не попало ни в передний, ни в задний вентерь. По-видимому, средние ставки должны быть самые невыгодные. Но как они, по своему серединному положению, не остаются без дела ни при наступательном, ни при попятном походе рыбы, то двойной, хотя и умеренный лов приводит их выгоды в равновесие с выгодами крайних ставок. Горациева златая средина и здесь не остается в накладе. Однако в отклонение споров да перекоров, рыболовы разбирают места для вентерных ставок по жребию.

Чернь морских рыб – тарань никогда не поступает на рыбоспетные заводы. Легионы ее, попадающие в морские неводы и волокуши, выпускаются обратно в море или отдаются за дешевую цену, прямо из волокуш и неводов, жителям приморских куреней и поселков. Сотни семейств, не имеющих достатка для производства лова собственными средствами, являются к чужим тоням с подвижными солилами и, забирая тарань из снастей, солят и спеют (сушат. – Примеч. ред.) ее мелкими партиями. Этот второстепенный промысел называется «толовирством». Само собой разумеется, что забродчик смотрит с некоторым неуважением на толовирщика, который является с поклоном только туда, где есть удача; а от несчастливых тоней идет дальше, как муравей от пустой житницы.

Все рыбопромышленные воды принадлежат войсковой казне и отдаются на откуп, от которого получается дохода в год 82 тысячи рублей[25]25
  Ныне составляются правила для взимания прямого дохода с производителей рыболовного промысла без посредства откупа. Одни только устья Протоки, на которых существует богатейший заброд ачуевский, будут оставаться в откупном содержании.


[Закрыть].

Лов рыбы разделяется, по числу годовых времен, на четыре периода: «весняный», с ранней весны до мая; «меженный», с мая до сентября; «просольный», с сентября до замерзания заливов и взморьев, и «подледный», от замерзания до вскрытия лиманных и морских вод. Первый из этих периодов, начинающийся в минуту пробуждения от зимнего замиранья всех жизненных сил природы, разлития рек и вторжения пресных вод в морские лиманы, составляет золотое время для рыболовов. Тогда белая морская рыба подходит к берегам для помета икры; она ищет теплых, мелких и спокойных вод, и несметными полчищами заходит в ерики и лиманы, в эти естественные садки и ловушки. Противоположную крайность представляет период меженный. Рыба перемежается, заброды пустеют, и немногих забродчиков, остающихся верными своим мрежам, народная поговорка относит к разряду людей сомнительного трудолюбия: «на межень иде лежень».

Осенний период называется просольным, потому что вылавливаемая, в продолжение его, рыба не спеется и не в корень, а слегка просаливается. Уловы просольного и подледного периодов отличаются не столько количеством, сколько качеством рыбы; в это время бывает она особенно вкусна. Лучшие балыки приготовляются из февральской и мартовской рыбы.

Для подледных тоней вырубаются две большие полыньи, на расстоянии нескольких сот сажен одна от другой. На обе стороны от той и другой полыньи пробивается полукругом множество малых и частых прорубей, охватывающих своим расположением обширную площадь. На поверхности этой площади стараются как можно меньше ходить и шуметь, чтоб рыба под льдом не полошилась. Совокупность полыней с прорубями имеет вид вместительного знака и называется «сал». (На открытой воде так называется всякое пространство, захваченное снастью.) В одну из полыней невод погружается, а в другую вытягивается. Полукруговые линии боковых прорубей служат путями для провода неводных урезов, с помощью шестов и багров, под льдом, от полыньи погрузной до высыпной. Подледный лов дело не легкое. Чтоб управиться с одной неводной тоней – дня мало.

Во всякое время года благоприятно действует на производство лова умеренный северо-западный ветер «горбаток», правильнее арабаток (от арабатской косы Азовского моря). Как бы ни устали рыболовы в протечении дня, но если добрый их союзник, горбаток, потянул ночью, они и ночь еще проработают. Сильный ветер затрудняет и даже останавливает неводной и волокушный лов. Волнение спутывает и ссучивает снасти. Если море разыгралось после засыпки невода, то забродчики прекращают тягу и спешат убрать невод в дуб, – что не легко сделать с двухверстным протяжением бечевы и нити. Приходится иногда, для спасения снасти, резать ее и кусками выхватывать из бушующих волн. Кармачному лову, напротив, непогода на море благоприятствует. Волнение раскачивает крючья и насаживает на них самую осторожную рыбу. Но как кармаки становятся в открытом море, не ближе пяти верст от берегов, то надобно, чтоб забродчики не боялись гнева моря и молодецки пускались чрез горы и пропасти волнения к обуреваемым снастям. Трусы просидят непогоду на берегу, и та же самая зыбь, которая набила рыбу на крючья, посрывает ее с них и унесет за кармачную линию, нередко даже расстроит и разрушит самую снасть.

В те времена, как казаки свободно промышляли, по их выражению, добувались в войсковых рыболовных водах, порядок в рыболовном деле был такой: забродчики не договаривались на денежную плату, как наемники, но работали на долю, «на добычь», разделяя с производителем промысла успех и неудачу пополам. Для них этот промысел был тираж лотереи, положенной в закрытую урну моря. Черноморские, так же точно, как и запорожские казаки, не принимали в свой язык обыкновенного выражения: ловить рыбу; вместо того они живописно изъяснялись: «добуваться, ити на добичь». Они возвышали в своем взгляде и в своей речи трудный, опасный и неверный, как сама война, рыболовный промысел. Вооружась веслом и неводом, они проникались молодецким одушевлением, как бы шли на победу и завоевание, – и действительно, окончание каждого рыболовного периода праздновалось у них, как возвращение из похода с победой и завоеванием. Свежее предание свидетельствует, что, доколе казаки, а не «городовики» работали на забродах, рыбы вылавливалось несравненно больше, и что, как на Запорожье, так и на Черноморье, в былое время самые сильные, расторопные и храбрые казаки выходили из забродов. Один такой казак тянул за собой в бой десять других, взявших пику после пастушеской укрючины.

Каждый из четырех рыболовных периодов оканчивался на забродах дележом вылову, «дуваном добычи», между заводчиком и забродчиками. Отложив из всей добычи одну долю на покрытие издержек, употребленных хозяином на содержание ватаги, и другую на уплату в войсковую казну пошлинного налога, чистый затем прибыток делили на две половины, из которых одну забирал забродохозяин, а другую ватага. Последняя вела потом свой частный дуван. Атаман ватаги, как указчик и предводитель промысла, брал двойной пай против рядового забродчика. Этот старинный обычай сохраняется на некоторых забродах и доныне; но откупщики предпочитают ему простой способ найма работников за деньги в тех губерниях, где рабочие руки не дороги.

На всем пространстве рыбопромышленных вод годовой вылов рыбы, средними количествами, простирается: сулы до 4 миллионов, тарани 5 миллионов, сазана 200 тысяч, чабака 50 тысяч, рыбца 30 тысяч, и селявы (шамаи) 300 тысяч штук; красной рыбы до 40 тысяч пудов; икры из белой рыбы, или галагану до 40 тысяч, икры из красной рыбы до 4 тысяч, клею до 100 и визиги до 200 пудов, жиру до 2 тысяч ведер.

Лов сельдей незначителен, и для приготовления их не употребляется никаких усовершенствованных способов, как например – способ корнваллийский.

Средняя на местах лова продажная цена рыбы, спетой и в корень соленой: красной 3 руб. за пуд, белой от 10 до 60 руб. за тысячу. Рыба и произведения ее вывозятся водой в Ростов, Таганрог, Бердянск и Одессу, – сухим путем, в Землю Кавказского войска и Ставропольскую губернию. Сбыт рыбы последним путем доставляет извозчичьему промыслу работы на 2000 подвод в год. Из Ростова и Таганрога рыба расходится по южной полосе России и Польше, а из Одессы отправляется в Константинополь и Афины.

Как худобоводство подвержено неотвратимым утратам от эпизоотических зараз и климатических невзгод, так рыболовство испытывает потери и убытки от наводнений. Эти явления, не слишком, впрочем, частые, бывают в начале весны, когда бассейны морских лиманов наполняются прибылой водой из степных речек, а с моря в то же время поднимаются продолжительные ветры, в упор на лиманные гирла. Большая часть азовских забродов помещается на береговых, вдающихся в море отлогостях – косах. Северо-западный ветер, налегая на юго-восточный берег моря, набивает большой бурун на косы. В продолжение нескольких дней море незаметно приходит в напряженное состояние у берегов, наконец, в несколько минут вскипит оно и хлынет на косы, покроет их и унесет от забродов наловленную рыбу, лодки, снасти и запасы. Наводнение приходит и уходит с быстротой набега морских разбойников.

В изъятых от откупов и доставляющих пропитание народу степных речках водятся: окунь, тот окунь, которого Авзоний в своих стансах величал услаждением стола; карась и щука, которых взаимные отношения известны из русской пословицы; сазан, как выше замечено, охотник до путешествий, и линь, домосед, лентяй, полагающий истинное счастье в домашней тине… Господствующие же обитатели сих смиренных и бурь-неведающих вод – раки.

Опасное соседство горцев делает недоступными для рыбопромышленников передовые воды Кубани, которые, по казацкому поверью, «вечно с кровью текут». Только боевые люди с кордонных постов или из пограничных куреней отваживаются бросать в эти заветные воды кармак и сеть. И случается, что пуля горца неприятно просвистит над головой рыболова; но нужда говорит: «это не больше, как точка – продолжай».

Приливы Кубани, возобновляющиеся с каждым ливнем, падающим на горы, приносят на Черноморье плавучий лес, сломленный или исторгнутый с корнем по лесистым берегам горных речек, впадающих в Кубань. Эти кажущиеся остатки плотов, потерпевших крушение, также составляют для побережных прикубанских жителей предмет ловли.

Между морскими рыболовными угодьями природа или рука человека, – это вопрос, – предусмотрительно расположила неисчерпаемые запасы соли, которая, как известно, составляет предмет первейшей потребности в рыболовном промысле. Это знакомые уже нам соляные озера. Войсковым жителям предоставлено добывать соль с озер в определенных количествах: казаку пятьдесят, а офицеру сто пудов в год на семью, с платой акциза в пользу войсковой казны по 4 2/7 коп. сер. от пуда. Главный же сбор и распродажа соли принадлежат войсковой казне. За наполнением войсковых запасных магазинов соль идет значительными отпусками в рыболовные заводы и в аулы закубанских горцев, – в ту и другую сторону не менее 300 тысяч пудов в год. При благоприятных обстоятельствах сбор соли со всех озер за лето мог бы быть доведен до трех миллионов пудов, если еще не более; но он не доходит и до одного, как по ограниченности местных способов, так и по краткости существования соляных садок. Для уничтожения их довольно одного дождя. В видах особенной пользы войсковой казны принято не допускать жителей к сбору соли, пока войсковая казна не возведет при озерах своих «кагатов» (соляных бугров); но дождь не всегда ждет, пока войсковая казна управится с своим делом, и жители не всегда уезжают от озер с «молодой солью».

В войсковую казну, в эту, можно сказать, артельную складчину целого войска, несут оброк даже самые неудобные участки войсковой земли – болота. В некоторых из них водятся пиявки. Сбор этих полезных пресмыкающихся ограничен для жителей чертой домашней потребности, – все же, что вне ее, отдается на откуп, прибавляющий к годовому итогу войсковых доходов иногда тысячу рублей, иногда половину этого. Пиявки идут в Турцию, где кровопускание в таком обширном употреблении.

Как домостроительная хозяйка, войсковая казна берет в одном месте, чтоб отдать в другом. Для развития и улучшения садоводства в сельском хозяйстве казаков заведен при городе Екатеринодаре, на войсковом иждивении, общеполезный рассадник, в котором насчитывается 25 тысяч кустов виноградных лоз и 19 тысяч фруктовых дерев. Породы тех и других взяты из Крыма. При рассматривании почвы Черноморья мы уже имели случай говорить о садоводстве; теперь прибавим, что этой статье суждена здесь прекрасная будущность, более или менее отдаленная. Изображения на древних Фанагорийских монетах, древнее название этого края «Пандикапея», – что значит всесадие, – и некоторые признаки, не совсем сглаженные с поверхности степи кочевой ногайской кибиткой, свидетельствуют, что нынешнее степное Черноморье когда-то, быть может пред нашествием на Кавказ монголов, было одним обширным садом, как ныне степные поляны Бессарабии. Сделанные до настоящего времени опыты и начатки, изданные постановления о земле и наконец частные меры со стороны высшего кавказского начальства поощряют, более всякого другого труда и промысла, народную предприимчивость к распространению и усовершенствованию в крае садоводства. Но садоводство требует больше рук, чем худобоводство, а потому последнее и остается преобладающей статьей в казачьем хозяйстве.

В пользу лесоводства также предначертаны полезные правила, долженствующие прийти в действие, когда курени будут ограждены в своих земельных довольствиях межевыми распоряжениями. В то время, не говоря уже об улучшении климата и степных вод, пойдет успешнее и пчеловодство, которому благоприятствует богатство флоры, но вредит безлесье и скудоводье. Как к садоводству с лесоводством, так и к пчеловодству заметна в казаках врожденная охота. Любят они посадить около хаты деревцо и кустик, и потом оживить их жужжанием пасеки. Но покуда еще не со всей точностью исполняется живущее в их поговорке обещание пчелы: «прогодуй мене до купала – я зроблю из тебе пана». Одной летней засухи или запоздалой весенней стужи на беззащитной местности достаточно, чтоб трудолюбивое насекомое унесло свое обещание в гроб, которым делается для него улей. Недоброкачественность степных вод и рос также оказывает вредное влияние на пчеловодство; иногда, при самом обильном наносе в улей, пчела вымирает, как будто от отравы, источник которой, конечно, скрывается в загнившей и проникнутой солями воде. В немногих лесистых пространствах по Кубани эта ветвь сельского хозяйства держится прочно и развивается успешно.

Всех пасек (пчельников) считается более 600; в них ульев до 4 тысяч. Получается меду до 12 тысяч и воску до 4 тысяч пудов.

Там же, на Кубани, по всему ее протяжению и по всем разделениям ее вод, существует охота, достойная рыцарских полеваний Средних веков. Кабан, олень, дикая коза, порешня, волк, лиса, заяц, фазан, лебедь, тетерев – вот дичь глубоких прикубанских захолустьев. Любимая охота казаков – это отважная охота за кабаном, противником чутким, неустрашимым, коварным и свирепым. Действуют против него засадой и винтовкой. На волка ставят капкан, на фазанов силки. С борзыми охотятся по хуторам степных пространств, где также нет недостатка в дичи четвероногой и летающей, особенно последней. С ранней весны и до самой зимы по лиманам, речкам и полям стадятся: дикие гуси и утки, драхвы, стрепеты, колпы, куропатки. В молодой траве бьет на заре перепел; в синеве поднебесья раздается веселый крик журавлей, – этот светлый, далеко слышный крик, которого запорожцы желали своим предводителям, когда поздравляли их с принятием атаманской булавы[26]26
  Дай тобi, Боже, лебединий вiк, а журавлиний крик.


[Закрыть].

Черноморский казак охотник от природы. Охота с винтовкой и капканом занимала в прежнее время, как исключительный промысел, значительную часть жителей прикубанской и протоцкой полосы. Но теперь на службе война, а дома работа мало времени оставляют черноморцу для любимого его охотничьего промысла, и произведения этого промысла, за удовлетворением домашних нужд, входят в торговлю незначащей статьей. Только заячьих кож вывозится за пределы края до 25 тысяч штук в год.

В краю, не так давно заселенном, в климате негостеприимном и в соседстве с народами дикими, дышащими разбоем и «охотнее проливающими кровь, чем пот», промышленность не могла еще сделать больших успехов. О младенчестве ее можно судить уже потому, что все почти предметы производительности края сбываются в самых местах их происхождения. Даже сельский производящий труд и сельские ремесла большею частью отправляются сторонними руками. Рассеянные по куреням и хуторам работники, плотники, каменщики, тележники, колесники, бондаря, шаповалы, дубильщики кож и даже, между ними, цыган, с своей бродячей наковальней, – весь этот народ, смышленый и деятельный, не возлагающий железа ни на браду, ни на плечо, весь он нахожий, велико-и-малороссийский – «москаль» и «городовик»[27]27
  Городовиками называют черноморцы малороссиян, в которых хотя и видят они своих единоплеменников, – но слово «городовик» звучит у них с некоторым пренебрежением, обозначая не полевого и боевого человека, как казак, а мирного гражданина, пользующегося безопасностью и другими удобствами внутренней цивилизованной провинции.


[Закрыть].

Из ремесленных гостей края обращают на себя внимание тележники, колесники и бондаря. Основав свои мастерские в Екатеринодаре и некоторых прикубанских куренях, где во всякое время можно иметь под рукой свежий берест, дуб и другое пригодное для их дела дерево, привозимое на Кубань горцами, они снабжают Черноморье изделиями своего ремесла и отправляют с ними целые обозы на отдаленнейшие ярмарки Ставропольской губернии.

Одно гончарное дело остается исключительно за казаками и держится наследственно в известных только местах, где свойство земли ему благоприятствует. Разнообразными произведениями его горнов славится курень Пашковский, на Кубани. Не только круглолицая казачка, но и худощавая черкешенка снимает сметану с пашковского муравленного глечика (кувшина). Кроме гончарства, удерживается еще за казаками, как родовое наследие от прадедов, промысел чумацкий; но его эклиптика и поворотные круги, его «цоб» и «цобе» не простираются далее Георгиевска и Ростова.

На казацкой украйне, где, можно сказать без гиперболы, расходуется больше пороху, чем семян, не труд нуждается в капитале, а капитал в труде. Жатвы много, делателей мало. Недостаток рабочих рук, даже для черного труда, слишком ощутителен. Огромные заготовления сена для зимнего корма худоб производятся, по большей части, прихожими косарями из губерний: Екатеринославской, Харьковской, Полтавской, Воронежской, Орловской, Курской, Тамбовской, Рязанской. Одного этого вооруженного косами народа находит на Черноморье не меньше 15 тысяч человек в лето. Косарь получает до одного рубля в день, когда работает поденно, и до 20 рублей от скирды, когда подряжается на урок, на скошение известного займища, «становится на скирды». В обоих случаях имеет он косу собственную, а продовольствие от хозяина. Тяжелый труд сенокошения под неблагоприятным небом обыкновенно сопровождается желчными лихорадками, – и не всякий из ретивых работников уносит домой в добром здоровье свой летний сторублевый заработок, воспетый поэтом-прасолом. В рыболовные заводы приходит или, как казаки, на известном им основании, выражаются, «забегает» рабочих людей каждогодно до 3 тысяч человек. Здоровье рабочих этого звания сберегает свежий морской воздух. Здесь добрый забродчик может приобресть в год 150 руб. чистого заработка. Но по этой части работают все пришельцы из Малой и Новой России, «бурлаки», а у этих людей есть одна заунывная песня, в которой судьба, оскорбленная жалобой на ее якобы к ним несправедливость, обращается к начинщику жалобы с следующим довольно справедливым упреком:

 
Що ти загорюеш
Марно прогайнуеш;
А що й заробляеш,
Зараз пропиваеш.
 

Наконец, если к показанным, временно-приходящим рабочим присоединить еще множество иногородных людей, обращающихся по хуторам и куреням в годовых и других сроков услугах, равно ремесленников, почтовых ямщиков, промышленников, приказчиков, служителей войсковых откупов и прочих, то окажется, что всех вообще сторонних, зашибающих деньгу людей перебывает на Черноморье в продолжение года более 25 тысяч человек, и что выносимая ими каждогодно за пределы края сумма, при самых ограниченных заработках, должна простираться до полумиллиона рублей.

Итак, если значительнейшие выгоды промышленного и даже простого труда ускользают из рук местного населения, то, по естественному порядку вещей, и торговля края должна иметь ту же участь. Казак, – не то, что московский стрелец, – никогда не любил и не уважал торгового дела. (Так точно чуждаются его и Закубанские горцы.) Деды черноморцев говаривали: «як хочеш мене узивай, аби-б не крамарем (торгашем); за те полаю (побраню)». Если не в силу подобных, уже отживших свой век мнений, так потому, что в казачьем войске не существует среднего сословия, торговля Черноморского края находится в руках иногородных людей. Исключение ничтожно.

Нет в этом крае людей, которые, прежде чем сделались торговцами, были в своей стороне сельскими производителями, – которые, возделав известную отрасль хозяйства, сорвали с нее золотое яблоко, которым курица в их деревне нанесла золотых яиц и которые поэтому ведут торговлю в уголку, глубоко изученном ими в производительно-промышленном отношении, как золотоискатели ведут свои мины в земле, с внутренним содержанием которой наперед хорошо ознакомились. Таких людей нет, – оттого и торговое движение в пределах этого края является не торговлей, органически развивающейся из наличного, возделанного на месте капитала, а каким-то эфемерным, налетным торгашеством, начинающимся векселем и оканчивающимся конкурсом. Производители такого поверхностного и шаткого торга – армяне нахичеванские (с Дону) и закубанские. Не пускаются они с прочно оснащенным неводом в открытое море торговли, а сидят на берегу, с блеснями и самоловами собственного изобретения и ловят мелкую рыбку. Так торгуют их родоначальники по второстепенным городам Турции, где торговые уставы и учреждения заменяет простая полиция. Дай нам, – говорят безденежные черноморские торговцы денежному пану-хуторянину, – дай, чем наживить крючок: мы поймаем большую рыбу и с тобой поделимся. Пан и даст; но по окончании лова выходит, что ловец в своем Нахичеване хлебает жирную уху, состряпанную умышленным банкротством, а пан, доверчиво расстегнувший заветную калиту, постится в своем мрачном хуторе и гневается, когда ему напомнят родную нравоучительную пословицу: «не продерешь очей, так продерешь калитку».

Пускаясь в торговое дело без основной копейки, по единой благости удивительного московского кредита и не имея поэтому произвольного, предызбранного направления, нахичеванские армяне на Черноморье бросают друг другу камень под ноги и делают местную внутреннюю торговлю не только мелочной, но и бесхарактерной. Случается видеть у них за прилавками такие вещи, которые по роду местных потребностей могут пролежать без спросу целое столетие. Сами торговцы, конечно, не думали о них, когда набирались товаром; но на них навязано это бремя из залежи кредитора.

Армянская лавка на Черноморье – это товарная энциклопедия, изданная в шестнадцатую долю листа. Редкую из них не забрал бы русский ходебщик в свою коробку. За немногими исключениями, которые справедливость требует сделать, черноморские торговцы из Нахичевана слишком мало дают места на своих полках товару полезному, но скромному, не трубящему о самом себе. Напротив, они любят вести торг товарами мишурными, бросающимися в глаза и, по своей легкости, легко сходящими с рук. Это вечные продавцы игрушек для взрослых детей и лучшие проводники между плохими фабриками и невзыскательными потребителями. Вот образчик их языка и тонкого обхождения с покупателями. Бедный чиновник торговал у армянина плохую шубу, сшитую из волчьих хвостов. Запрос был слишком высок, покупатель не сошелся в цене и стал выходить из лавки. Тогда армянин обратился к нему с последним словом: «паштенна, последну слову – тебе не волком ходыт, а овцом ходыт».

Сии красноречивые торговцы украшают своим присутствием торговые ряды Екатеринодара и лавочки всех куреней Черноморья. Они же являются первые и на все ярмарки этого края. Те, которые торгуют по куреням, во время стрижки овец и мору скота поспешно оставляют свои прилавки и с запасом ножиков, зеркальцев, колечек, пряжек, огнив, игол, шильев, табаку, деревянных трубок с медными колпачками пускаются в степи, к пастушеским кишлам, где посредством мелочной, но весьма прибыточной для них мены делают значительные приобретения шерсти, кож, сала и заячьих шкурок. Армяне закубанские действуют в том же роде по закубанским аулам, только размеры их действий гораздо обширнее. Спекулятивные пути и обороты, или извороты тех и других закрыты непроницаемой завесой для остального торгового мира, – и только Нахичеван на Дону, где неожиданно, из не пользующихся известностью промышленных источников, скопляются целые горы шерсти, сала, кож, воску и мехов, покачивает головой с восклицанием: вай, вай, какой наш умна человек, – и всячески дивится большим приобретениям при малых средствах.

Как армян, так и других иногородных, постоянных торговцев в пределах края считается до трех сот. Их торговля оценивается в полмиллиона рублей. Кроме того, с каждой весной посещает курени и хутора странствующая промышленность Ярославской и Владимирской губерний: коробейник (афеня), с бакалейным и сельско-галантерейным товарцем, чаще имеющий дело с нежным, чем с грубым полом казацкого народонаселения и охотно променивающий свои мануфактурные вещицы на прядево, щетину, перья, воск, клыки дикого кабана, заячьи шкурки, раковые жерновки, из которых, как он уверяет своих покупательниц, делаются тарелки, – что жерновка, то-де и тарелка, – и другие не блестящие произведения; продавец кос, кое-как, по-русски сидящий на облучке своей телеги с рогоженной кибиткой, и звонко клеплющий в косу, чтоб имеющий уши слышати – слышал; обходительный продавец восковых свечей, ладану, парчи и церковной утвари, увлекающий к набожной щедрости отставных казаков блестящей выставкой своего товара у церковной ограды, и приличными изречениями из писания; наконец, и наш пашковский гончар, с таким громоздким возом, как адмиральский корабль сухопутного флота Игорева, и с грубыми, почти повелительными воззваниями: «молодицi, по-горшки, ану-ж мерщiй, по-горшки…»

До каких ухищрений дошла сметливость странствующих мелких промышленников, можно видеть из того, что многие из них во время весенней стрижки овец откупают на срыв щетину, произрастающую на хребтах тех животных, угрюмыми звуками которых никогда не оглашается Турция. Когда торг слажен, щетиноносные животные, под предлогом корма, собираются в особую загородь и вероломно отдаются своими корыстолюбивыми хозяйками в безжалостные руки коробейников, которые их связывают и потом не ножницами, а деревянными лещетками снимают с них жесткие руна. По выдержании операции обезображенные, но по-прежнему здоровые, пациенты отдаются обратно своим обладательницам с насмешливым пожеланием, чтоб на оголенной ниве вырос им к будущей весне новый доход. Пожелания, несмотря на их иронический тон, осуществляются: чрез год новая жатва осеняет хребты тех же животных, и к ней являются те же жнецы. Невозможность ощипать курицу без того, чтоб она не кричала, обратилась в пословицу; легко же представить себе оглушительный крик, сопровождающий вышеизъясненную операцию, – тем более что коробейникам вовсе неизвестно употребление хлороформа.

В видах споспешествования сбыту главного богатства края: лошадей, рогатого скота и овец, учреждены в разных местах Черноморья ярмарки. Важнейшие из них: в Екатеринодаре, на Кубани и в курене Старощербиновском, на реке Еи, – в том и другом месте по три. Всех же ярмарок в крае до тридцати. Привозимых на них товаров продается на сумму до одного миллиона рублей. Эта же цифра может служить приблизительным мерилом и ценности сбыта на ярмарках местных произведений. На первом плане ярмарок рисуются прасолы, или, как их называют здесь, сгонщики, то есть скупщики скота, лошадей и овец. Второе после них место занимают наезжие продавцы образов, деревянной посуды, сундуков, окон, решет, веретен, волынок, мелких железных изделий, дегтю, российских азбук, прописей и лубочных картин a la brosse grosse, с текстом увеселительного содержания. На екатеринодарских ярмарках, когда бывает дозволено, являются целые таборы черкесских скрипучих арб, с строевым лесом, частоколом, обручами, осями, каюками, корытами, лопатками, вилами, одеждой из домашнего горского сукна, медом, воском, салом и кожами. Сбыв свои скромные произведения, черкесы не везут полученных денег домой; но тут же на ярмарке запасаются на эти деньги бумажными и шелковыми материями, сафьяном, посудой, расписанными сундуками и мылом. По недоверчивости, никогда их не покидающей, и по незнанию цен на мануфактурные товары, они торгуются бесконечно долго, употребляя притом свой, диаметрально противоположный нашему, способ торга, а именно: спросив в лавке нужный им товар, они не спрашивают потом, какой суммы денег стоит известное количество товара; напротив, они предъявляют наперед известную сумму денег и потом спрашивают купца, какое количество товара даст он на предъявленные деньги. Ответ продавца служит исходной точкой торга, в дальнейшем развитии и окончании которого играет роль не монета, представительница ценности вещи, а наоборот оцениваемая и подлежащая торгу вещь.