Текст книги "Магические очки"

При всей своей ветрености я слушал Сашу с восторгом, стал удивляться ей, и находить достоинства, о которых прежде не думал, и стал любить ещё страстнее. Так я мог бы долго наслаждаться счастьем! Но ложные друзья, дурные наклонности и пагубное воспоминание разрушили мое блаженство!..

Эту ночь я провёл спокойнее первой.

В семь часов утра старушка Марья постучалась в двери, я встал, оделся, и пришел в свое жилище.

Несколько дней я ничем не занимался, одна Саша наполняла мои мысли, – с нею находил я счастье, а в разлуке пoгpyжaлcя в задумчивость, рассеянность, – они препятствовали мне думать о других предметах. Услужливые Параша и Яков каждую ночь выпускали меня и утром дожидались.

Никто, как мы думали, не заметит нашей тайны. Мечтая о Саше, я забыл весь мир и даже Шедония с Туанетой; но они меня помнили, что и обнаружилось совсем скоро.

Однажды ночью я заметил, что два человека, от самого жилища следили за мною, а на половине дороги, удвоив шаги, приблизились ко мне; я не имел оружия; и подумал, что если стану защищаться, то лишусь жизни, или, изувеченный, ограбленный, возвращусь домой; – а если пойду к Саше, то дам повод открыть наше убежище, и подвергнуть себя всегдашней опасности; я думал, что провожатые мои обыкновенные воры, в такой крайности поворотил я в улицу направо, вошёл в трактир, в мыслях, что там не посмеют преследовать меня; напротив, два негодяя, закрыв подозрительные лица шинелями, явились туда. Я сел, взял газеты, спросил вина, притворился будто читаю, смотрел на них украдкой, и можно вообразить, в какой пришел ужас, узнав в одном рослого лакея лицемерки, а в другом – Фёдора, служителя Шедония; я затрепетал и, кажется, видел над головою смерть, которую убийцы мне готовили: оставаться всю ночь в трактире было невозможно; выйти, значило подвергнуть себя явной опасности. Я подумал несколько минут, выпил стакан вина, собрал рассеянные мысли, нашел средство избавиться от бездельников, и тихонько сказал одному служителю:

– Послушай, друг мой, видишь ли двух человек в темных шинелях?

– Вижу, сударь!

– Один из них, высокий ростом, служит лакеем у известной Сенанж; она живет близко отсюда.

– О, слышал, сударь, слышал я об этой птичке.

– Говори тише. В прошедшую ночь у нее случилось необыкновенное происшествие: полиция вошла в дом, опечатала многие вещи, приставила караул, всех людей забрали к допросам, только самый подозрительный убежал, и этот беглец теперь у вас. Задержите этих негодяев, я побегу за полицейским офицером. Смотрите ж, не упустите их из рук, не то нахлопочитесь сами.

Служитель испугался, уведомил содержателя трактира, тот не замешкал, с учтивостью пригласил меня переговорить с ним несколько слов наедине, мы вышли в особую комнату, мои филёры хотели было проследовать за нами, но два рослых служителя заперли перед ними дверь.

– Точно ли вы, сударь, знаете, что это подозрительные люди? – осведомился у меня содержатель трактира. – О лицемерке этой говорят много…

– Всё узнаешь, старичок; история ужасная; я тебе расскажу подробно. А теперь прикажи одному из своих служителей следовать за мною.

Трактирщик горел нетерпением узнать тайну, то ли он считал меня порядочным человеком, то ли фискалом, но немедленно исполнил моё требование. Я вышел с провожатым в другие двери и, пробежав несколько шагов, сказал ему:

– Послушай, братец, мы делаем глупость: идем оба к одному офицеру. Ну, а если мы не застанем его в квартире, то потеряем напрасно время, а бездельники могут наделать проказ убежать! Ступай-ка ты в улицу налево, там живёт квартальный; я поспешу к другому: кто-нибудь из нас отыщет, а если мы оба приведём по гостю, то еще лучше; эти господа общими силами постараются захватить беглецов.

– Ваша правда, сударь, – сказал провожатый. – Извольте! мигом слетаю. – Он пустился в противоположную сторону, а я – к моей Саше.

Девица вскрикнула, увидев меня в расстроенном виде.

– Антоний! что с тобою случилось? Я не отходила от окошка и крыльца, смотрела во все стороны; скоро полночь; ты изменился в лице…

– Успокойся, милая! Беда прошла. – В коротких словах я рассказал своё происшествие.

– Ах, друг мой! Это страшно! Я помню странный случай: Шедоний и г-жа Сенанж – сердечные приятели; к нам часто ходил молодой человек, он поссорился с барыней, и однажды вышел от неё с угрозами. Вскоре за тем в нашем доме сделали обыск, и когда сумятица прошла, то иезуит уговаривал Сенанж не беспокоиться, дал ей слово избавить её от опасности – и ненавистника-знакомца. Не знаю, совершился ли злодейский умысел, только этого человека я более не видала, чему Сенанж очень радовалась и благодарила Шедония.

Слова Саши еще более меня встревожили. Я знал, что нет преступления, на которое коварный, мстительный итальянец не решится. Эта ночь, не взирая на ласки и нежность Саши, проведена была не так приятно; я беспрестанно думал о злодеях, желал узнать, точно ли они покушались на мою жизнь или хотели только изувечить. Наступил день, я не мог успокоить мыслей, решился остаться у Саши до вечера и не выходить из комнаты; я не знал, чем кончилось дело в трактире: задержаны ли мои проводники? Написал князю о ночном происшествии; записку отдал Марье, приказал дождаться ответа, а сам посвятил весь день любовнице.

Девушка утопала в удовольствиях, бегала, заботилась о столе, послала служанку за вином, и сама готовила нужное к обеду. Саша моя зажила домиком, и стала маленькой госпожой; никто бы не поверил, что за несколько недель до того она служила горничной. Купленная ею мебель была проста, но со вкусом, всякая вещь находилась на своём месте; простенькое платье имело нечто особенное и придавало ей новую прелесть, а поступки и слова совсем не означали ту неопытность, которая при первом нашем знакомстве казалась болтливостью ребёнка! Тут я заметил, что девушки созревают скорее мужчин; беглый их ум развивается проворно: мы начинаем только обнимать предмет, а они его исполняют; мужчина в 17 лет почти ещё ребенок, а женщины в эти годы часто становятся матерями и заботятся о доме. Правда, Саша тогда пользовалась счастьем, а с ним скорее развивается ум, кото рый несчастье и горе оставляют в усыплении.

Пробило 12 часов, Марья не возвращалась; это беспокоило нас; мы удивились такой медлительности; во втором часу она пришла, подав запечатанное письмо от князя.

«Антоний! приложенную записку счастливый случай, или Ангел твой Хранитель, доставил нам в руки; Туанета её обронила. Вечером увидимся. Твой друг К…

Я поспешил развернуть и прочесть:

«Нашему врагу помогает сам дьявол. Пирро, служитель Сенанж, и мой Фёдор хитростью мальчишки взяты в полицию. Посудите о последствиях: мы находимся в критическом положении; при обыске найден кинжал. Я побежал в съезжий дом, меня не допустили к арестантам; полицейский майор[4]4
  Прежде частные приставы назывались полицейскими майорами.


[Закрыть] не хотел меня выслушать. Я бросился к одному из его приятелей, тот дал мне письмо, я вручил майору, и он сказал: „Это дело показалось мне важным – кинжал, донос, шум в трактире, а теперь вижу, что всё заканчивается пустяками: лакеи напились, повздорили. Извольте, сударь, я прикажу их освободить. Дежурный! – закричал он. – Выгоните из арестантской двух человек, взятых за пьянство в трактире. Прощайте, честной отец; милости просим жаловать чаще; мы рады таким гостям“. Итак, одно дело кончено; с этой стороны мы в совершенной безопасности. Теперь постарайтесь выжить из дому Парашу и Якова; первая приискала квартиру Саше, куда Антоний ходит по ночам, а второй способствует ему, и дожидается возврата. Весьма жаль, девчонка находилась у нас в руках и ускользнула.»

– «NВ. Записку уничтожьте, завтра увидимся. – Еще забыл сказать главное: вечером один подкупленный человек придёт к дворнику Якову узнать, где живёт девушка Саша? О расходах доставлю подробный отчёт.»

Я прочитал пагубную записку. Саша вскрикнула:

– Антоний! Ты гибнешь!

Я поспешил успокоить девушку, но признаюсь, и сам находился в страхе: иезуит, Тумаков и две женщины стали нам врагами; эти люди, в моем, мнении подобны были чуме или чахотке – эти две болезни скоро или медленно истребляют, но истребляют непременно. Подумав немного, я положился на непременное счастье, и вечером пришёл в мое жилище.

Яков ждал у ворот и, увидев меня, закричал:

– Ступайте, сударь, скорее! Мы ждем гостя!

– Гостя?

– Да! идите; вам всё расскажут.

Князь меня встретил и с упреком сказал:

– Антоний! Можно ли так мешкать? Записка не могла тебя вытащить от Саши.

– Напротив, друг мой! Адское письмо Шедония меня задержало – опасность показаться на улице…

– Вздор! Дело переиначено, пойдем к Параше. Туанеты нет дома. Мы уселись в горнице нашей поверенной, и князь продолжал:

– Письмо нам открыло, что Сенанж, Тумаков, иезуить и Туанета покушаются подстроить тебе пакость и погубить Сашу. Натурально, они боятся, чтоб их не обнаружили; но, готовя тебе сети, попались в них сами. Студент, любовник Туанеты, оставил мне записку; на ней имя и фамилия означены в самом конце листочка, так что между содержанием и подписью можно вписать несколько строчек; я ухватился за это, срезал вершинку, составил письмо к Туанете, и так подделал руку, что нет возможности различить от подлинной, – вот оно…

«Милая, прекрасная Туанета!.. Последнее свидание наше, доставленное добрым Шедонием, исчезло, как очаровательный сон. Я не вижу тебя, и умираю от грусти. Проклятые Параша и Яков неизменны брату; я страшусь, что они откроют тайну; постарайся их выжить из дому, иначе погибнем. Податель этой записки подкуплен Шедонием; пришли с ним ответ. Август Шарон.»

– Что, Антоний, каково? Коротко и ясно. Что ты на это скажешь?

– Очень мало. Я не понимаю, к чему это клонится?

– Бестолковый! Куда девался ум твой? Парашу и Якова завтра вышлют из дому. Тереза по просьбе сестры весь день напевала о том мужу; старый ротозей согласился. Поступят новые люди, убийцы, приисканные Шедонием. Тогда первый же выход из дома будет твоим гробом; если ты увернёшься от кинжала, то у поварихи найдётся яд. Теперь мы знаем, что лазутчик придёт к Якову выведать о жилище Саши, и дворник согласился задержать шпиона, завести с ним ссору, мы прибежим, вложим в его карман эту записку, подымем крик, на шум выйдет г-н Шарон. Яков скажет ему, что подозрительный человек крался в комнаты. О! если б ты знал роль Якова, и с какой дурацкой харей он станет всех дурачить! Ты скоро это увидишь. Мы сделаем обыск, разумеется, найдём письмо и отдадим адвокату. Ну, понял теперь?

– Превосходно, друг мой! Такой шутки не только чёрт, да и сам Шедоний не выдумает! Вся вина и подозрение обратится на Туанету с иезуитом, и наши верные помощники снова войдут в доверие.

– Эго ещё не всё, слушай: маленький Вилькам на прошедшей неделе бегал у Шедония в саду, разгорелся, захотел пить, пришёл в комнаты – ты знаешь, у иезуита на камине стоит множество склянок с спиртами и какими-то лекарствами, – мальчик схватил первую, микстура показалась ему сладка, он вылил ее в стакан, выпил и через несколько минут почувствовал жестокую боль в желудке. Шедоний струхнул не на шутку: ему ведь запрещено лечить. Вилькам занемог, иезуит убеждал его молчать, и неприметно носит ему лекарства; бедняга не мог перенести боли, открыл мне тайну; я настроил мальчика смело выставить проделки Шедония на люди и при этом ещё выманить у него деньги. Вот письмо к отцу Вилькама.

«Милостивый Государь!

«Спешу уведомить о положении вашего сына Вилькама: он болен, и без скорого пособия может умереть. Поспешите к нему с доктором, расспросите строго; он признается и вы узнаете о многом. Участь мальчика заставляет изменить тайне. Неизвестный.

– Ну, Антоний, какова выдумка? Отец Вилькама приедет с доктором и вина Шедония обнаружится; мы обличим лицемера, откроем, как он заставлял нас обманывать родителей; иезуит станет запираться, шуметь; дело выйдет громкое. Полиция прицепится, негодяй погибнет, Сенанж узнает о последствиях. Ты доставишь ей копию с письма Шедония, возьмёшь контрибуцию; она оставит наш город, и мы подумаем о новой жизни.

Я удивился проницательности князя и опыту неизменной дружбы, полезной для меня и вредной для врагов. Он действовал, как опытный политик, который, заботясь только о пользе нации, натягивал все струны и достигал своей цели.

Приход Туанеты прервал наши разговоры.

– Господа, что вы здесь делаете? Не стыдно ли вам сидеть с кухаркою? Разве нет других занятий? Прасковья, посмотри и узнай, что за шум на дворе?

Бедняжка, если б ты знала о последствиях, то верно б отложила любопытство, миленькие губки закусила и ушла.

– Ай, батюшки! Сударики! Помогите! Помогите! – кричала Параша снизу лестницы. – Вора поймали! Помогите, он убьёт Якова.

Мы догадались, какой это вор, опрометью пустились на сикурс к дворнику и увидели, что малорослый, худощавый человек пищал в руках Якова.

– Господа, отпустите на покаянье душу! – говорил дворнпк. – Меня изувечили – эдакой чёртовой силы отродясь не видал.

– Помилуй, братец! – отвечал пришелец, дрожа от страху. – Я до тебя не дотрагивался. Милостивые государи! Помилуйте! Я не вор, я честный человек!

– Лжёшь, бездельник! Веревку! Руки назад!

Я и дворник связывали мнимого вора, а князь неприметно сунул ему за пазуху записку.

– Тише, дети, тише! – говорил подошедший г-н Шарон с адвокатом. – Что за шум? Какой вор? Яков, рассказывай!..

– Минуту, сударь! Дайте оправиться, этот бездельник меня изуродовал. Вот, сударь, слушайте!.. Я сидел в моей коморке, починял кафтан, который вечером цепной барбоска изорвал, вдруг слышу: тррр… тррр… то есть, треск; я приподнялся, выглянул тихонько на двор… Вижу человек на цыпочках крадется вверх… и…

– Лжёт, милостивые государи, ей-Богу, лжёт! Я не крался, а прямо шёл к нему!

– Прямо? ко мне? Да зачем ты шёл ко мне прямо? А?

Лазутчик оторопел, и на простой вопрос, заданный кстати, не мог ответить.

– Твоя совесть не чиста, – сказал учитель. – Продолжай, Яков.

– Минуту, сударь… Вот видите, как я взглянул, он заметил и присел на корточки на лестнице, сделал вид, как будто там никого нет.

– Клянусь вам, и я на лестницу-то не входил.

– Не входил?.. А где ж ты был?

– У тебя…

– У меня? Да зачем?

Посланник Шедония снова замолчал.

– То-то, брат! Если чёрт попутает душу, так и язык не поможет! Вот, сударь, я бросился к нему, хотел схватить, а он толкнул меня в грудь, ударил кулаком в бок, и хотел навострить лыжи. Я не струсил, вцепился в него, он в меня, и ну барахтаться: он одолел, повалил и давай душить, и верно б удушил, если б не подоспели барчонки…

– Помилосердуйте, господа! Рассудите, может ли это статься? Как мне с ним сладить: он ростом с сажень – пересилит быка, а я…

– Нет, приятель, мал золотник, да дорог…

– Мои свидетели господа: они видели, что мы оба стояли…

– Неправда! неправда! – закричали мы. – Дворник лежал, а ты сидел на нём верхом, душил; на силу вырвали…

– Ах! Господи, Боже мой! Вы, кажется, все люди молодые, благородные, а говорите наоборот.

– Что тут за рассказы? Он – вор, – сказал решительно Яков. – Прикажите, сударь, обыскать?

Г-н Шарон изъявил согласие; мы принялись за обыск, прежде в кармане сюртука, потом в жилете, и когда стали расстёгивать фрак, записка выпала на землю.

– Что это за грамотка? – сказал дворник с простосердечным лицом. – Прочитайте, сударь, – и подал адвокату.

Можно вообразить, какие рожи строил бедный старик, читая записку. Ревность, стыд, бешенство, овладели им; исступлёнными глазами он смотрел на пришельца, а я, будто не замечая, стал расспрашивать:

– Скажи, друг мой, чей ты человек?

– Я, сударь? Я – человек свободный.

– Разумеется; но ты, верно, кем-то послан к кому-нибудь из воспитанников?

– Нет, сударь, меня никто не посылал.

– Никто? – закричал адвокат, – никто? Разбойник! А Шедоний?

При имени Шедония человек испугался еще более, поспешил извернуться и сказал:

– Точно, сударь, я знаю Шедония.

– Знаешь? Вполне. Зачем ты им послан?

– Он послал… как бы сказать… он велел мне познакомиться с Яковом.

– Спасибо! Этаким приятелем наградил меня Господь! Нет, брат! Я не того лесу кочерга: чей хлеб-соль ем, за тех и стою; хозяина не продам. Пусть меня выгонят! Вспомянут Якова!

– А записка? – вскричал адвокат.

– Какая, сударь, записка?

– Вот эта? Разве ты ослеп?

– Воля ваша, сударь, записки не было.

– А это что?

– Это, сударь, записка.

– Записка к моей жене?

– Супруге вашей я записки не приносил.

– Я убью тебя! Что ж, тут? Ну, отвечай?

– Ничего, сударь; он только приказал кланяться.

– Кланяться? Кому?

– Якову, сударь!

– Эге! Как же он стал учтив! Присылает мне поклоны.

– Яков, души бездельника, пока не скажет правды! Я хочу знать все подробности. Сказывай, часто ль носил письма? Получал ли ответы? Когда было свидание?

– Ах, дворник душит меня! Пустите! Скажу всю правду – писем я не носил, а кланяться приказано Якову и вашей супруге, если увижу ее.

Тут г-н Ларез (муж Туанеты) от сильного чувства стал приходить в изнеможение. – Дети! Пощадите меня, – говорил он тихо со слезами, – Дети! Мой родственник вырастил вас! Скройте стыд мой! Проводите в комнату. А ты, верный, добрый Яков, свяжи крепче злодея, не выпускай; я опомнюсь и подумаю, что делать.

Мы повели адвоката и при всем торжестве не могли равнодушно смотреть на горе бедного старика. Туанета не знала о происшествии на дворе; к ней пришла гостья; увидев мужа в расстроенном положении, испугалась, она спрашивала о причине; отвешенная пощечина служила ответом. Она вскрикнула.

– Карл! Ты сошёл с ума?

– Да! Точно, – повторил муж. – Смотри; записка, предатель Шедоний!..

– Боже мой! – произнесла Туанета. – Я выронила…

– Нет! Она в руках у меня! Только что получена с почты! Шедоний взялся за честное ремесло, прислал с одним бездельником.

– Шедоний прислал? Теперь? Покажи!.. Это не та! я права… Ах! Я начинаю оживать…

– И рыть мне могилу? Неблагодарная: все открыто… открыто, за что гонишь Парашу и Якова!..

– Я сама скоро помешаюсь… Это записка не та – как узнать? Верно, есть и другая?

– О нет! Слишком довольно и одной!

Он вошел в свою комнату и упал на софу. – Туанета бросилась к себе; муж и жена не понимали друг друга: – один думал о захваченной любовной записке, а другая, что письмо Шедония открыло злодейский умысел; одни мы знали тайну и дожидались окончания.

Туанета рылась в ящиках, комодах, бросалась по всем углам, и ломая пальцы, в отчаянии произнесла:

– Мне изменили! Письмо украдено!

Она села и безутешно заплакала.

Через час г. Ларез позвал к себе жену, запер дверь; мы подкрались и услышали любопытный разговор.

– Семьлет я живу с тобою, – начал адвокат, – и все семь лет ничего, кроме одной неверности и посрамления не вижу; переношу стыд в глубине сердца – он прежде времени сократит жизнь мою. Я не стану осыпать тебя ругательствами, укоризнами; умолчу, что взял из любви в одном платье, и не щадил ничего, лишь бы усладить жизнь твою. Вот письмо обольстителя. Он кровью удовлетворит меня. Читай и оправдайся, если можешь!

Туанета бросилась к ногам мужа.

– Карл! Выслушай, я во всем признаюсь. Когда Август оставил дом, мы точно виделись один раз посредством Шедония; я запретила ему писать. Тщетно иезуит предлагал мне средства продолжать наше знакомство; я решительно отказала. Это пагубное письмо послано без моего согласия; один Шедоний тому виной. Коварный итальянец погубил меня и, конечно, из собственных видов.

– Итак, ты виделась с Августом. Но эта записка разве не служит продолжением первой связи? Разве не обнаруживаешь ты новое свидание?

– Нет! – решительно отвечала Туанета.

– Как нет? Параша и Яков в ней упомянуты. Зачем ты настаиваешь выгнать их из дому?

– Это совсем другое! Не спрашивай меня о том; пожалей об участи несчастной жены: я завлечена, и должна погибнуть!

– Это новое! новая тайна! Скажи…

– Нет! Я не хочу увеличить твоего горя; может статься, я напрасно беспокоюсь, а если сбудется, тогда прибегну к твоему великодушию. Ты один остался другом и защитником моим! Теперь позволь мне удалиться, оплакать мое несчастье и безрассудность! – Она вышла, и мы остались в изумлении, что записка, составленная наугад, оказалась справедлива.

Долго муж ходил по комнате, произносил отрывистые, невразумительные слова, потом вышел и велел позвать Парашу с Яковом.

– Друзья мои! Я виноват перед вами, хотел удалить из дому брата. Останьтесь! Служите ему по-прежнему; я удвою ваше жалованье и не забуду в духовной: я чувствую, она скоро свершится. Теперь, друг мой Яков, развяжи бездельника и отпусти; я не хочу его видеть.

– Слушаю, сударь. Да не прикажете ли переломать ему руки, или ноги, чтоб помнил дом наш навеки?

– Нет; за такой поступок следует ответственность.

: – За что отвечать? Воров бьют и плакать не велят.

– Яков, не тронь, отпусти его: он не вор.

– Вот новость! Так верно, еще хуже вора, когда вы так рассердились.

– Ах! не мучь меня! Ступай! Исполни приказание.

– Слушаю, сударь. Волю господскую нехотя исполнишь!

Он вышел из комнаты, а мы ему шепнули, чтобы он не спешил и дал нам случай позабавиться над лазутчиком; при том самая необходимость требовала задержать его до утра, чтоб Шедоний не узнал о происшедшем.

За ужином мы не видали супругов; один Штаркман распоряжался всем, и, по обыкновению, выпив два стакана грогу, отправился почивать, а мы – в арестантскую. Бедняга лежал связанный на полу и, увидев нас, вскрикнул от страху.

– Не бойся, приятель, мы – люди добрые; не тронем тебя.

– Милостивый государь! Клянусь всеми святыми! Я письма не приносил, а только пришел выведать у Якова, где живет девушка Саша. К ней ходит по ночам один воспитанник; а записку, верно, сам дьявол мне подсунул!

– А ты знаешь этого господина?

– Нет! Шедоний сказал, что зовут его Антонием; уверил, что он – совершенный негодяй и опасный ему враг.

– Мошенник! – вскричал Яков. – Да ты бранишь меня в глаза: с тобою говорит сам Антон Иванович!

– Виноват, милостивые государи, виноват! Простите! – Он принялся целовать мои ноги.

– Нет! Мы такого простить не можем!

– Сжальтесь! У меня жена, шестеро детей!

– А думал ли ты о них, когда шел сюда?

– Думал! Мне обещали щедро заплатить, обещали деньги. Ах! Они нужны мне для пропитания семейства. Внноват! Я польстился… Пощадите! Бедные сироты…

– Пустое! Дети примутся за твое ремесло…

Свыше часа мы забавлялись над лазутчиком, и наконец объявили ему прощенье, с тем, чтоб он оставался смирно в коморке Якова до прихода Шедония, а сами в ожидании утренней сцены разошлись по своим местам»…

Здесь Антон Иванович прервал свою повесть.

* * *

– Братцы! Я так зачитался, а вы заслушались, что не заметили времени. Вот ударило 12-ть часов. Теперь полночь. Эй, приказчик! Подай водки и закуску! Полно пить вино; не мешает хватить чего покрепче. Завтра вечером в шесть часов соберитесь сюда; я стану продолжать повесть; она представить вам забавные и вместе с тем ужасные сцены.

Напрасно приятели убеждали продолжать чтение.

– Нет! – сказал решительно повествователь. – Язык мой обессилел.

Они опорожнили штоф водки, закусили, вышли из погреба. Но коварный дух не допустил спокойно окончить путешествие: он взял руку Розальма, показал себя и обратился в медведя огромной величины, стал на задние лапы и заревел так ужасно, что приятели, оборотясь, увидели мохнатого проводника, вскрикнули и пустились бежать, толкая друг друга и кувыркаясь по земле. Тут Мафус принял обыкновенный свой вид и спросил товарища:

– Ну, как тебе нравится первый опыт испытания и повесть Антона Ивановича?

– Добрый покровитель мой, что мне отвечать? Повесть весьма интересна; я заметил в ней остроту, и с нетерпением стану ожидать наступающий вечер, чтобы услышать продолжение. Ты согласен?

– Без сомнения. Это послужит тебе к испытанию сердца человека!

– Относительно же первых предметов, то признаюсь, если все люди подобны виденным мною в этот вечер, то украшение известного мира не принадлежит им. Но я заходил только в трактир и погреб, видел одних негодяев, а если испытать других, то…

– То ты увидишь совершенство в природе, получишь прекрасный случай сравнить с людьми, которых презираешь; здесь многие следуют побуждениям дурных наклонностей, невежеству, пускаются нa малые и большие преступления; а там – совсем другое: лесть, утонченное коварство, обман, прикрытый благородной оболочкой. Здесь с вором поступают просто, без затей, а там с учтивостью спрашивают: «Как вы изволили сделать похищение? Случайно, по ошибке или с умыслом?» – Здесь случайный толчок оканчивает дело, а там руки не действуют, там изобретены другие средства, там с видом сострадания, приятной улыбкою истребляют постепенно и, высосав жизненные соки, обливаются слезами подобно крокодилу.

– Мафус! Мафус! Какое сравнение? По-твоему, все люди изверги или людоеды!

– Совсем нет! Если б они обратились в людоедов, то давно бы вселенная опустела, а они, подобно турухтанам[5]5
  Эту птицу в Сибири называют морским петушком; они жестоко дерутся между собою, и победитель не долго пользуется торжеством своим.


[Закрыть], дрались до совершенного истребления; но я тебе говорил, что добро и зло нераздельны; есть честные, добрые люди; они не выставляют себя; их можно сравнить с алмазом, покрытым грубою скорлупою; этой драгоценности один только знаток может придать настоящий блеск и обозначить точную цену. Волк редко нападает на волка: они терзают только овец. Так и люди злые боятся подобных себе, по необходимости сближаются, ненавидят себя внутренне – и горе добряку, если он попадется между ими! Но окончим; теперь поздно, тебя ожидают дома.

– Караул! Караул! Грабят! Ах, спасите! – неожиданно раздался женский голос в конце улицы.

– Мафус! Что это? Верно, разбойники?

– Точно! Пять воров забрались к богачу и ограбили его дом дочиста. Все имение его заключалось в наличных деньгах и ручных закладах; хозяин без чувств лежит, связанный на полу, а женщина от сильного удара – на улице.

– Ах! Мафус! Побежим, спасем несчастных! Тебе все возможно!

– Напротив; я не в силах им помочь! Даже если б я и имел к тому возможность, то не двинусь с места.

– О! Ты по врождённой ненависти к людям не хочешь оказать благодеяния! Я прошу, заклинаю тебя! Отдели частицу щедрот, которыми ты готовишься осыпать меня; выдели их несчастному семейству?

– Ты сам не знаешь, о чем просишь! Я не в силах исполнить твоё безрассудное требование.

– Хорошо; тут недалеко будка – я побегу, вызову часовых, и на зло тебе, спасу, или не допущу грабителей совершить преступление.

– Счастливого пути, ступай; но не забудь, как оптик, снять очки; я останусь здесь, и посмотрю, чем закончится твоя героическая добродетель!

Розальма кто-то схватил за ворот и начал тащить; обиженный стал защищаться, дело пошло на драку! Это случилось весьма натурально – Розальм был одет в старый сюртук, в изношенной шипели, и Мафус все видел и слышал; он превратился в десятника.

– Эй! что за шум? Ба! ба! товарищ, за что тащишь моего приятеля?

– Приятель? Извини! Я право не знал! Только этот твой приятель – большой чудак, вздумал посылать меня на пятерых воров? Разсуди! Всякому своя шкура дорога. Да еще вздумал шуметь и полез в драку!

– О! пустое! Он вспыльчив, не знает наших правил; да к тому же мы немного выпили у погребщика Рюмкина; он празднует именины жены… Славный малый, – что есть в печи, всё на стол мечи! – только плутоват немного, – умел распорядиться винами; мне и почетным гостям наливал лучшие, а булочнику Пирожкову, портному Закройкину и другим – остатки! Однако ж поторопись – в дом Закладина точно зашли воры, и, кажется, исправно окончили свое дело; неловко будет, если кража случилась без тебя.

Розальм отер с лица пот.

– Прекрасно! Я вспомнил повесть Антона Ивановича, что всё на свете идёт к лучшему.

– О, да ты сердит не на шутку! Переведи дух и выслушай: этот случай должсн послужить тебе уроком, чтоб не судить о предметах по одной наружности, не бросаться опрометчиво туда, где помощь твоя бесполезна, а усердие – ничтожно. Так, любезный Розальм, не все отдано на произвол случая; есть события, которым назначено непременное исполнение, время, час и самая минута; конечно, если смотреть простыми глазами, они могут показаться странными и жестокими, но если б взоры человека проникали за непроницаемую завесу, если б разум постигнул начало, середину и конец предмета, о котором он судил поверхностно, тогда б он увидел ничтожность свою и познал действия всевидящего Провидения! Люди пристрастные, несправедливые часто обращают взоры на ничтожные предметы, отыскивают там зло, где одна слабость или ошибка, опорочивают поступок более безрассудный, чем вредный, извлекают преступление там, где мнимый преступник может гордиться пред обвинителями, а существенное зло, унижающее природу и человека… к этому злу они посмотрят на себя и не посмеют прикоснуться! Но тот, кто проницает изгибы сердец ваших, тот, кому открыты дела и промышления, видит и назначает черту, при которой злодеяние рано или поздно получит достойную награду! Человек, в котором ты принимал участие, есть злодей! Он разорил брата, сестру, чтоб воспользоваться одному наследством отца. Достигнув своей цели, стал ростовщиком, грабил без пощады людей, имевших в нем нужду; сострадание и честность ему были чужды; накопив не позволенными средствами богатство, он корпел над золотом, и морил голодом свое семейство. Давно воры заботились об его сундуках, и в этой ночи успели ограбить человека, который грабил всех без пощады. Соседи сбежались к нему на помощь, освободили от веревок; он, не заботясь о жене и детях, бросился к сундукам, увидел их пустыми и лишился рассудка; утром его отвезут в дом умалишенных; десять лет он станет терзаться, кричать о похищенном богатстве, десять лет продлится казнь преступника, и только за два часа перед смертью он получит рассудок, чтобы ужаснуться делам своим!

Тут Мафус схватил за руку Розальма, в короткое время перенес к жилищу, спустил тихонько у ворот и сказал:

– Прощай! Пользуйся моею дружбою, и не удивляйся перемене, которую найдешь в доме. Завтра увидимся.

Воздушный путешественник постучал в калитку; молодой, опрятно одетый человек выбежал со свечкою, и с учтивостью встретил хозяина.

– Кто ты, друг мой? – спросил Розальм.

– Ваш камердинер!

– Камердинер?

– Точно, сударь. Я, лакей, повар и кучер наняты вашим приятелем. мы все получили жалованье за год вперед.

Розальм догадался, что это значит; он вошел в комнаты, увидел совершенную во всем перемену; он не нашел пышности и богатства, но простота, опрятность и вкус обозначались во всякой вещи; новая прислуга, выказав почтение господину, принялась за свое дело: кучер доложил, что четверка лошадей с каретой и коляскою доставлены исправно; повар просил удостоить вниманием маленький ужин, приготовленный им наскоро; лакей готовился служить у стола.