Текст книги "Народная монархия"

Во всем этом нет решительно ничего нового. Все это существовало в Московской Руси. Более подробно обо всем этом будет сказано в главе об истории русской монархии. Пока же вопрос заключается в том, чтобы мы вернулись к нашему собственному опыту и начали бы называть вещи нашими собственными русскими словами. Тогда, может быть, целый ряд недоразумений исчез бы более или менее автоматически.

Демократия и конституция

В сознании русских людей по обе стороны рубежа – оба эти термина дискредитированы вконец. Та демократическая декламация, которая ведется частью новой эмиграции на страницах левой прессы, количественно очень незначительной частью, имеет случайное объяснение: левая пресса – это: визы, гонорары, въезд в САСШ, издание книг и вообще «билет на право входа в американскую культуру». На чьем возу едешь, тому и песенку пой. Пели гимны гитлеровскому абсолютизму, теперь поют американской демократии. И в обоих случаях – неискренне. Как общее правило, новая эмиграция требует «твердой власти», не очень ясно отдавая себе отчет в том, так что же значит «твердая власть»? Сталинскую власть назвать мягкой властью было бы несколько затруднительно, а вот сбежали же люди. Тогда «вносится поправка» – «национальную власть». Но Сталин так играл на чувствах русского национализма, как до него не делал, пожалуй, еще никто. В общем, получается путаница.

Попробуем разобраться. Начнем с «конституции». Этот термин имеет два не очень сходных значения: а) основные законы страны вообще и б) основные законы, ограничивающие власть главы правительства: монарха или президента – это все равно. Достаточно ясно, что всякий основной закон ограничивает власть монарха уже самим фактом своего существования, иначе – зачем нужен закон? Так, основные законы России, существовавшие ДО 1905 года, ограничивали власть монарха в вопросах вероисповедания и престолонаследия. Основные законы после 1905 года ограничивали власть монарха и в законодательной области. Говоря иначе, и те и другие были конституцией.

Конституция, как известно, может быть писаной и неписаной. Неписаная конституция Московской Руси ограничивала власть московских самодержцев. В. Ключевский говорит: «Московский царь имел власть над людьми, но не имел власти над учреждениями». Император Николай Второй даже и ДО 1905 года имел власть над учреждениями, но не имел никакой власти над людьми. Петр Первый мог приказать казнить кого угодно, Николай Второй не мог удалить из столицы хотя бы того же П. Милюкова. В обоих случаях по-разному, но в обоих случаях власть была ограничена. Неограниченную власть, в ее чисто европейском смысле, пытался ввести Петр Первый. Quod princeps voluit – legis habet vigorem – что благоугодно монарху, имеет силу закона. Император Александр Третий стоял на иной точке зрения: «Самодержавие существует для охраны закона, а не для его нарушения», «Российская Империя управляется на твердом основании законов, от самодержавной власти исходящих». И раз закон был издан установленным «конституцией» образом, он был обязателен и для самодержца. Или – считался обязательным.

Сталинская «конституция» предоставляет каждому гражданину страны свободу голосовать против Сталина, однако никто не голосует. По этой конституции никакой власти для Сталина не предусмотрено. По конституции 1905 года Государь не имел права своей властью изменять основные законы страны, однако Он их изменил. В современной Англии никакой писаной конституции нет, однако власть монарха превращена в чистую символику: монарх превратился в заводную куклу, устами которой вчера говорила одна партия, сегодня говорит другая, завтра будет говорить третья. А «основных законов» нет вовсе.

Власть русских монархов всегда была властью ограниченной, за исключением XVIII века, когда они вообще никакой власти не имели. Органически выросшая московская «конституция» была совершенно и почти бесследно разгромлена при Петре Первом, и восстанавливать ее начал Павел Первый своим законом о престолонаследии, ограничивавшим власть монарха, в том числе и его собственную. История монархической власти в Европе есть история ее ограничения. История монархической власти в России есть история ее самоограничения. Европейская конституция есть борьба за власть, русская конституция (кроме 1905 года) есть симфония власти: Царской, Церковной и Земской. Все три вида власти ограничивали самих себя, и ни одна не пыталась вторгаться в соседнюю ей область. Мы не хотим, чтобы монархия вторгалась в дела земства, чтобы Церковь вторгалась в область светской власти, чтобы светская власть вторгалась в область религии, мы не хотим ничего того, что так типично для Запада. Мы не хотим борьбы Церкви и государства, борьбы, которая кровавой чертой прошла по Западной Европе, мы не хотим, чтобы задачи обороны страны были бы предметом обсуждения земских собраний, что сейчас делается по всему миру, кроме СССР, мы не хотим, чтобы какая бы то ни было центральная власть посягала бы на свободу человеческого творчества и труда вне рамок, совершенно четко и ясно ограниченных «твердым законом». Мы не хотим борьбы за власть, мы хотим соборности власти – такой, какой эта соборность была на практике достигнута в Московской Руси и создала там государственный строй, до какого Петербургская империя так и не сумела дойти.

Итак, если термин «конституционная монархия» мы заменим термином «соборная монархия», то мы, может быть, выпутаемся из лабиринта или противоречивых, или вообще ничего не обозначающих терминов. Термин «неограниченная монархия» не означает вообще ничего: таких монархий не бывает.

Термин «конституция» может обозначать все, что угодно. Термин «соборная монархия» обозначает совершенно конкретное историческое явление, проверенное опытом веков и давшее поистине блестящие результаты: это была самая совершенная форма государственного устройства, какая только известна человеческой истории. И она не была утопией, она была фактом.

Приблизительно такая же путаница получается и с другим, ныне таким модным термином «демократия». В нем есть два противоречивых положения: а) «все для народа» и б) «все через народ». Если бы сейчас французскому «народу», то есть крестьянству, предоставить полную свободу следовать второй части этой формулы, то французское крестьянство погубило бы самого себя. Немецкий народ – в его подавляющем большинстве – голосовал за Гитлера, голосовал на основании строго демократической конституции, и это кончилось четырьмя зонами. С другой стороны, древнеримский цезаризм был явлением демократического характера, ибо выступал в защиту низших классов против высших. Наполеоновский цезаризм был также явлением демократического характера, ибо защищал интересы французских низов против феодальной реставрации. «Сто дней» показали с абсолютной степенью бесспорности, что весь французский народ целиком, почти на все сто процентов, стоял за Наполеона и что за монархию не стоял никто – она была навязана Франции иностранными штыками. Монархия Бурбонов, которые «ничего не забыли и ничему не научились», была монархией антинародной, хотя и была «конституционной» в самом европейском смысле этого слова. Империя Наполеона была демократической в социальном смысле этого слова, хотя ни о какой «конституции» Наполеон и слышать не хотел: «Я не свинья, которую откармливают на убой». Москва, по тому же Ключевскому, развивалась в сторону «демократического самодержавия» с тем, однако, осложнением, что ее правящий слой был аристократическим слоем, что и привело к катастрофе Петровской эпохи.

Московская монархия была по самому глубокому своему существу выборной монархией. С той только разницей, что люди выбирали не на четыре года и не на одно поколение, а выбирали навсегда. Или пытались избрать навсегда. В самом основании Московской Руси – Суздальского княжества – лежит факт избрания: суздальцы «приняли» князя Андрея, помимо его братьев. В 1613 году Русь «избрала» Михаила Феодоровича. И так как избрание предполагалось «навсегда», то оба они так или иначе были связаны с прошедшим «всегда» с бесспорной или спорной, но все-таки принадлежностью к династии. «Прекрасно цветущий корень Августа Цезаря» в 1613 году имел в виду установить такую же бесспорность в прошлом, как это же имело в виду происхождение фараона от бога Ра или японской династии от Луны. Но по существу это было избрание формы правления.

Можно было бы сказать, что монархическая форма правления в России подверглась более или менее непрерывному «переизбранию». Нация всегда поддерживала монархию, а за тысячу лет своей истории у нации было достаточно возможностей от монархии избавиться. Одна из этих возможностей – правда, вовсе не нацией – была использована в 1917 году. Русская монархия была продуктом русского национального творчества, она была создана «через народ», и она работала «для народа». Но она работала честно, ничем и никогда этот народ не обманывая. Не имеем права обманывать этот народ и мы, народные монархисты.

Итак, если термин «конституционная демократическая монархия» мы переведем на русский язык – «соборная и народная монархия» – и если в этот последний термин мы вложим его русское содержание, такое содержание, каким эта монархия была наполнена в действительности – хотя и не всегда, – то мы, вероятно, избавимся от недоразумений и по поводу «конституции», и по поводу «демократии». Мы также избавимся и от некоторых наших союзников на наших монархических путях.

Монархическая пропаганда должна быть честной. Но, кроме того, она должна быть умной пропагандой. Одна из самых неумных вещей, которую делает часть зарубежных монархистов, это попытка представить Россию до 1917 года в качестве рая. Ни в какой рай не поверит сейчас никто. Ни один разумный пропагандист не имеет права оспаривать неоспоримых вещей. Хотя бы уже по одному тому, что это совершенно безнадежно в лучшем случае и что это порочит всю монархическую аргументацию во всех остальных случаях.

Русской монархии со стороны ее противников, и иностранных, и русских, предъявляется ряд очень тяжелых обвинений, фактическая сторона которых не вызывает никаких сомнений. Действительно, Россия до 1917 года была, вероятно, самой бедной страной европейской культуры. Действительно, разрыв между «бедностью и богатством» был зияющим разрывом, и таким же зияющим разрывом был разрыв между утонченно тепличной культурой «верхов» и остатками полного бескультурья на низах. Россия до 1917 года была действительно построена на сословных началах, и действительно весь правительственный аппарат страны находился целиком в руках одного сословия – дворянского. Ни купец, ни крестьянин, ни мещанин, ни прочие не могли быть ни губернаторами, ни даже земскими начальниками. Земством «по должности» управляли предводители дворянства. Говоря практически, все остальные слои страны от управления этой страной были почти начисто отстранены. Этот сословный строй шатался и таял с каждым годом, но он существовал.

Социально-политический строй страны был сословным. Но монархия сословной не была. Как и в вопросе о нашей бедности, так и в вопросе о нашем сословном строе лежали явления, так сказать, стихийного порядка. В первом случае географически-стихийного, во втором случае – социально-стихийного. Монархия боролась и с географической и с социальной стихиями, и если она не могла быть «абсолютной» в социальном отношении, то тем менее она могла претендовать на неограниченную власть над климатом и географией.

Климат и география, вся предшествующая внешняя и внутренняя история страны создали в ней такое напряженное политическое положение, какого не было больше никогда в мире. Из десяти последних носителей Верховной Власти пять погибли насильственной смертью – процент потерь более высокий, чем в пехоте Первой мировой войны. За русскими царями шла вековая охота, «охота за коронованным зверем», как – с предельной степенью гнусности – писал об этом М. Покровский. И только Император Александр Второй был убит «слева», все остальные цареубийства были организованы знатью – она же организовала и переворот в Феврале 1917 года – левые в нем были абсолютно ни при чем.

В стране шли незатухающие крестьянские бунты, восстания, «беспорядки» – к ним присоединились и такие рабочие выступления, как знаменитая Ленская история. Был и 1905–1906 год. Центр страны нищал с каждым годом. Убийства министров стали повседневной хроникой. По поводу убийства П. А. Столыпина Л. Тихомиров писал: «На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализации экипажа… П. А. Столыпин… умел везти пассажиров во всяком случае с относительным благополучием…»

Со смертью П. А. Столыпина окончилось и это благополучие: ушел последний государственный человек бывшего правящего слоя, остались «бессильные старцы». Некогда великий корабль остался с капитаном (Царь) и с пассажирами (народ). Но совершенно без экипажа.

И – параллельно с этим – Россия в культурном и промышленном отношении шла вперед семимильными шагами – так не шел никогда в истории ни один народ! Если все по-прежнему нищал центр страны, то росли и богатели ее окраины. Если стремительно росло народное образование, то вся сумма «образованности» принимала все больший и больший антинациональный характер. Россия последних десятилетий стояла на первом месте в мире по литературе, музыке, театру, балету и выходила на первое место по химии, физиологии, медицине, физике, и в то же время организация Церкви, армии и администрации находилась, может быть, на самом последнем месте среди культурных стран мира. Русская знать, у которой освобождение крестьян выбило из-под ног ее экономическую базу, стояла накануне полного разорения – нищеты. И даже больше, чем нищеты: полного банкротства. И осенью 1916 года был возобновлен проект столыпинских времен: убрать монархию и этим по крайней мере остановить социальный прогресс страны для того, чтобы спасти знать.

Так – на данный момент – завершился круг внешних и внутренних противоречий. Русская поэзия, которая видела безмерно дальше, чем русская профессура, еще устами М. Ю. Лермонтова предсказывала:

 
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет…
 

И почти через сто лет А. Белый повторил это страшное пророчество:

 
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя…
 

Черный год настал. Россия исчезла в СССР. Монархия пала жертвой комбинации из внешней опасности и неразрешенных социальных противоречий внутри страны. Основное из этих социальных противоречий заключалось в том, что страна бесконечно переросла свой правящий слой, что этот слой социально выродился, что монархия оказалась без аппарата власти, но очутилась в паутине предательства – предательство и по адресу царя, и по адресу народа.

И Февраль, и Октябрь, и поражения всех Белых армий находят свое фактическое и логическое объяснение именно здесь. Но отсюда же, из всех этих трагедий, мы обязаны извлечь наш трагический урок и попытаться возродить монархию российскую – без народной нищеты, без систематических цареубийств, без крестьянских и рабочих беспорядков, без военных неудач и без старого правящего слоя, который, впрочем, история сдала в окончательный архив и без нас. Пытаясь восстановить идею русской национальной монархии, мы также не вправе заниматься тем, что у нас называется «программами» – попытками предусмотреть все или, по крайней мере, все заранее спланировать. Мы должны также дать себе отчет и в том, что единой монархической программы нет и быть не может.

Монархия и программа

Монархия по самому своему существу предполагает наличие разных партий. Монархия стоит над всеми ними. Она их уравновешивает, и она их обязывает к сотрудничеству. До появления в эмиграции Народно-Монархического Движения эмигрантские монархисты говорили сначала вслух, потом вполголоса, потом шепотом о реставрации всех или почти всех старых сословно-классовых привилегий. Сейчас об этом не говорится даже и шепотом, но кое-кто все еще говорит про себя: «Авось все-таки удастся!» Из столкновения идей народной и сословной монархии после Второй мировой войны родилось промежуточное течение, которое волей-неволей было вынуждено принять положения Народно-Монархического Движения. Этим объясняется существование в эмиграции ряда монархических организаций. Они вызваны не личными самолюбиями, а объективным ходом вещей. В будущей России возникнет ряд монархических партий – крестьянская, рабочая, какие-то интеллигентские группировки, какие-то одинаково монархические группировки или партии будущего торгово-промышленного класса. Их интересы будут противоречивы, как в некоторой степени противоречивы и интересы города, который хочет покупать дешевый хлеб и продавать дорогой ситец, и деревни, которая захочет продавать дорогой хлеб и покупать дешевый ситец. Тех деталей, которыми ныне занимаются эмигрантские программы, мы предусмотреть не в состоянии. Мы не можем сказать даже и того, в какой именно степени будет или не будет восстановлено или введено так называемое крупное землевладение, ибо, когда эмиграция говорит о крупном землевладении, она подразумевает дворянское сословное землевладение. Дворянское же землевладение не имеет, собственно, никакого отношения к «аграрному вопросу», ибо если раздел всех форм крупного землевладения между крестьянами дал последним прирост их земли только в 13 %, то чисто дворянское землевладение наделило крестьянство еще меньшей добавочной площадью. «Крупное землевладение» есть только псевдоним дворянского землевладения, а дворянское землевладение, не играя никакой экономической роли, является только псевдонимом дворянского правящего слоя.

Планировать «аграрную реформу» мы не можем все равно. И если мы говорим о земском самоуправлении, то мы должны сказать и дальше: именно это самоуправление – под каким-то контролем Верховной Власти – будет устанавливать те формы землепользования, какие разные земства найдут нужным для разных областей России, с ее совершенно различными локальными условиями. Мы не можем проектировать «реформ суда», ибо мы не знаем, с каким человеческим материалом будет восстановлено хотя бы элементарнейшее правосудие России. Мы не можем говорить о будущих рабочих организациях, ибо мы не знаем, как распределится русская промышленность между государственной, земской, частной, концессионной и прочими формами. Но мы можем установить некоторые общие желательные нам принципы: сильная Царская власть, сильное земское самоуправление, сильное народное представительство, гражданская и хозяйственная свобода для всех граждан Империи. Всякая конструкция, поставленная дальше этих основ, будет конструкцией, построенной на песке. Однако есть одна основная вещь, которую мы уже и сейчас можем видеть. Она сводится к тому, что западноевропейским влиянием на внутреннюю историю России пришел конец. И этот конец мотивируется следующими объективно данными факторами:

1. Мировая культурная, политическая и хозяйственная гегемония Европы кончена навсегда. Ее колонии потеряны, ее империи распались, ее попытки единения и властвования провалились. Европа была «первой силой». Сейчас она пытается играть роль хотя бы «третьей силы».

2. Как бы ни оценивать Вторую мировую войну, она вызвала в русском народе ощущение силы, пусть и обманутой, но все-таки силы. Советская пропаганда, со свойственной ей невероятной гибкостью, играет на этом чувстве силы и дискредитирует всю западноевропейскую культуру – большей частью не без основания и не без успеха.

3. Русская эмиграция, и старая и новая, очутившись в Европе не на положении богатых туристов, а на положении бедных искателей труда, может быть, и незаметно для самой себя, но категорически пересмотрела все те побасенки о «стране святых чудес», которыми питалась вся русская интеллигенция до войны.

4. Тот социальный слой, который строил свое социальное существование на западноевропейском крепостном праве, исчез бесследно.

5. Тот новый образованный слой, который родился или вырос в последнее полустолетие, вырос из народа, из «нации» и настроен чрезвычайно националистически, понимая под национализмом не шовинизм, а очень яркое и очень ясное ощущение своей национальной индивидуальности.

6. Период послереволюционной слабости неизбежен, но долго длиться он не может. Пример Новой экономической политики показал с неоспоримой ясностью, какие огромные целительные силы имеет в себе страна.

И, следовательно:

7. Страна, имеющая совершенно новый правящий и ведущий слой, страна, покончившая с преклонением перед заграницей, страна, идущая по путям бурного роста, будет поставлена перед тремя возможностями:

A. Искать новый образчик для подражания. Этим образчиком могла бы быть Северная Америка, если бы все исторические и географические и прочие предпосылки не были бы так различны.

Б. Пытаться повторить пути коммунистического утопизма, – в лице меньшевизма или солидаризма и пр., – что НЕ исключается.

B. Искать своих собственных дальнейших путей.

Дальнейшие собственные пути не могут быть найдены без учета уже пройденных. Поэтому русскому народу вообще, а русской интеллигенции в особенности, надо спокойно и объективно оглянуться на все пережитое и совсем заново, в свете всего нашего опыта, пересмотреть все наши прежние взгляды и на психологию, и на историю русского народа.