Текст книги "История лейтенанта Ергунова"

XI

Однажды, в самый развал лета, в полдень, Кузьма Васильевич, провозившись целое утро на солнце с подрядчиками и работниками, притащился измученный, разбитый к калитке слишком известного ему домика. Он постучался; его впустили. Он ввалился в так называемую гостиную и тотчас же прикорнул на диване. Эмилия подошла к нему и отерла платком его взмокший лоб.

– Как он устал, мой крошка! Как ему жарко! – проговорила она с соболезнованием. – Боже мой! хоть бы воротник расстегнул. Господи! Так душка и прыгает.

– Умаялся я, дружок, – простонал Кузьма Васильевич. – С утра на ногах, да на самом всё припеке. Беда! Домой хотел идти. Там опять эти аспиды, подрядчики! А у вас тут прохлада… кажется, соснул бы.

– Ну что же? Почивай, мой цыпленочек; здесь никто не мешает…

– Да совестно как будто…

– В-вот, что за совесть! Почивай. А я тебя буду… как это по-вашему?.. байбайкать. «Schlaf, mein Kindchen, schlafe!»[8]8
  Спи, дитятко, усни! (нем.).


[Закрыть] – запела она.

– Водицы бы сперва испить…

– Вот тебе стакан воды. Свежая! Как кристалл! Постой, я подушечку под голову положу… А вот это от мух.

Она закрыла ему лицо платком.

– Спасибо, купидончик… Я только так… вздремну маленько…

Кузьма Васильевич закрыл глаза и заснул немедленно.

– «Schlaf, mein Kindchen, schlafe!» – напевала Эмилия, покачиваясь из стороны в сторону и сама тихонько подсмеиваясь и песенке своей и своим движениям.

«Какое у меня большое дитя! – думала она. – Мальчик!»

XII

Часа через полтора лейтенант проснулся. Ему чудилось сквозь сон, как будто кто-то его трогает, наклоняется, дышит над ним. Он ощупался, сдернул платок. Эмилия стояла на коленях близехонько возле него; выражение ее лица показалось ему странным. Она тотчас же вскочила, отошла к окошку и спрятала что-то в карман.

Кузьма Васильевич потянулся.

– Однако ж я-таки всхрапнул лихо! – промолвил он зевая. – Поди-ка сюда, мэйне зюссе фрейлен![9]9
  Правильно: mein süßes Fräulein – милая барышня! Буквально: сахарная барышня! (нем.).


[Закрыть]

Эмилия подошла к нему. Он проворно приподнялся, сунул руку в ее карман и достал небольшие ножницы.

– Ach, Herr Je![10]10
  Ах, господи Иисусе (нем.).


[Закрыть] – невольно воскликнула Эмилия.

– Это… это ножницы? – пробормотал Кузьма Васильевич.

– Ну да, конечно. А ты что думал… пистолет? Ах, какое у тебя смешное лицо! Измято, как подушка, и волосы на затылке все кверху… И не смеется… Ах, ах! И глаза опухли… Ах!

Эмилия захохотала.

– Ну, будет, – проворчал Кузьма Васильевич и встал с дивана. – Будет зубы-то без толку скалить. Коли ничего умнее придумать не можешь, я ведь уйду… Я уйду, – повторил он, видя, что она не унимается.

Эмилия умолкла.

– Ну, полно, оставайся; я не стану… Только волосы поправить надо…

– Нет, что ж… Оставь! Я лучше уйду, – сказал Кузьма Васильевич и взялся за фуражку.

Эмилия надулась.

– Фуй, какой злой! Настоящий русский! Все русские злые! Вот он уходит. Фуй! Вчера мне пять рублей обещал, а сегодня ничего не дает и уходит.

– У меня с собой денег нет, – буркнул Кузьма Васильевич уже в дверях. – Прощай!

Эмилия посмотрела ему вслед и погрозилась пальцем.

– Денег нет! Слышите, слышите, что говорит! Ох, какие обманщики эти русские! Но погодите, мопс вы этакой… Тантушка, пожалуйте-ка сюда, я вам что скажу.

Вечером того же дня Кузьма Васильевич, ложась спать и раздеваясь, заметил, что в верхнем крае его кожаного пояса вершка на полтора распоролся шов. Как человек аккуратный, он тотчас достал иголку и нитку, навощил ее и сам зашил прореху, а впрочем, не обратил никакого внимания на это, по-видимому, ничтожное обстоятельство.

XIII

Весь следующий день Кузьма Васильевич посвятил служебным обязанностям; он не выходил из дому даже после обеда – и вплоть до ночи, в поте лица, строчил и переписывал набело рапорт к начальству, немилосердно путая буквы п и е, всякий раз ставя после «но» восклицательный знак, а после «впрочем» – точку с запятой. На другое утро босоногий жиденок, в изорванном халате, принес ему письмо от Эмилии – первое письмо, полученное от нее Кузьмой Васильевичем: «Mein allerliebster Florestan[11]11
  Любезнейший Флорестан (нем.).


[Закрыть] – писала она ему, – неушта ты так рассердился на твою Zuckerpüppchen, што не пришел вчирась? Пожалуста, не сердись, если ты не хочешь, штоп твоя веселая Эмилия очень много плакала, и приходи непременно сиводни в 5 часов вечера». (Цифра 5 была окружена двумя венками.) «Я очень, очень буду рада. Твоя любезная Эмилия». Кузьма Васильевич внутренно подивился учености своей любезной, дал жиденку грош и велел сказать, что хорошо, мол, приду.

XIV

Кузьма Васильевич сдержал слово: пяти часов еще не пробило, как уж он стоял перед калиткой госпожи Фритче. Но, к удивлению своему, он не застал Эмилии дома; его встретила сама хозяйка и, сделав предварительно – о, чудо! – книксен, сообщила ему, что по непредвиденным обстоятельствам Эмилия принуждена была отлучиться, но что она скоро вернется и просит его подождать ее. На госпоже Фритче был опрятный белый чепец; она улыбалась, говорила вкрадчивым голосом и, очевидно, старалась придать приветливое выражение своему угрюмому лицу, которое, впрочем, нисколько от этого не выигрывало, а, напротив, принимало какой-то зловещий оттенок.

– Вы, господин, присядьте, присядьте, – твердила она, подвигая кресло, – а мы вас, если позволите, попотчуем!

Мадам Фритче еще раз сделала книксен, вышла из комнаты и скоро вернулась с чашкой шоколада на маленьком железном подносе. Шоколад оказался качества сомнительного, однако Кузьма Васильевич выпил всю чашку с удовольствием, хотя решительно не мог понять, откуда бралась такая прыть у мадам Фритче и что всё это значило? Со всем тем Эмилия не приходила, и он начинал терять терпение и скучать, как вдруг ему послышались за стеной звуки гитары. Сперва раздался один аккорд, потом другой, третий, четвертый – всё громче, громче и полней. Кузьма Васильевич изумился: у Эмилии точно была гитара, но с тремя струнами; он всё еще не собрался купить ей остальные; притом же Эмилии дома не было. Кто ж это мог быть? Опять раздался аккорд, и так звонко, словно в самой комнате… Кузьма Васильевич обернулся и чуть не вскрикнул от испуга. Перед ним, на пороге низенькой двери, которой он до тех пор не заметил, – тяжелый шкаф ее задвигал, – стояло неизвестное существо: дитя не дитя, и не взрослая девушка. Одета она была в белое платьице с пестрыми разводами и красные башмаки с каблучками; прихваченные сверху золотым ободком, густые черные волосы падали в виде плаща с небольшой головки на худенькое тело. Из-под мягкой их громады блестели темным блеском огромные глаза; голые смуглые ручки, обремененные запястьями и кольцами, неподвижно держали гитару. Лица почти не было видно: так оно казалось мало и темно, только губы алели да обозначался узкий прямой нос. Кузьма Васильевич долго стоял как вкопанный и пристально, не смигнув ни разу, глядел на это странное существо; и оно на него глядело и тоже не мигало и не шевелилось. Наконец он очнулся и маленькими шажками подошел к нему.

Темное личико начало понемногу улыбаться, белые зубки сверкнули вдруг, головка приподнялась и, чуть-чуть встряхнув кудрями, показалась во всей своей резкой и тонкой красоте. «Это что за бесенок?» – подумал Кузьма Васильевич и, нагнувшись еще поближе, промолвил вполголоса:

– Фигурка! Эй, фигурка! Кто вы такая?

– Сюда, сюда, – промолвила немного сиплым голоском, нерусским, медлительным говором и с неверными ударениями «фигурка» и подалась назад шага на два.

Кузьма Васильевич вслед за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без окон, обитой по стенам и по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые свечи горели на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки, с красною кистью на конце, висели близ изголовья.

– Да позвольте наконец, кто вы такая? – повторил Кузьма Васильевич.

– Се́стра… се́стра Эмилии.

– Вы ее сестра? И здесь живете?

– Да… да…

Кузьма Васильевич захотел прикоснуться к «фигурке». Она отшатнулась.

– Как же это она никогда мне о вас не говорила?

– А не́льзя… не́льзя…

– Вы, стало быть, скрываетесь… прячетесь?

– Да…

– Есть такая причина?

– Есте… есте.

– Гм! – Кузьма Васильевич опять захотел прикоснуться к «фигурке», она опять отшатнулась. – То-то я вас никогда не заметил. Я, признаюсь, и существования вашего не подозревал. И мадам Фритче, старуха эта, вам тоже доводится теткой?

– Да… то́тка.

– Гм! Вы как будто по-русски плохо понимаете. Как вас зовут, позвольте узнать?

– Ко́либри.

– Как?

– Ко́либри.

– Ко́либри? Вот необыкновенное имя! Это, помнится, в Африке бывают такие насекомые?

XV

Колибри засмеялась коротким странным смехом… точно у ней в горле стеклышки столкнулись. Она покачала головой, повела кругом глазами, положила гитару на стол и, проворно подойдя к двери, разом ее притворила. Она двигалась живо и ловко, с едва слышным быстрым шумом, как ящерица; сзади ее волосы спускались ниже колен.

– А зачем вы дверь-то заперли? – спросил Кузьма Васильевич. Колибри приложила палец к губам:

– Эмилия… Не надо… ее не надо.

Кузьма Васильевич ухмыльнулся.

– Уж не ревнуете ли вы?

Колибри приподняла брови.

– Цо?

– Ревнуете… сердитесь, – объяснил Кузьма Васильевич.

– О да!

– Вот как! Много чести!.. Послушайте, сколько вам лет?

– Семинадцать.

– Семнадцать, вы хотите сказать?

– Да.

Кузьма Васильевич окинул внимательным взором свою фантастическую собеседницу.

– Какая же вы красоточка, – проговорил он внушительно. – Чудо, просто чудо! Что за волосы! Глаза! А брови-то, брови!.. У!

Колибри опять засмеялась и опять повела своими великолепными глазами.

– Да, я красавица! Садитесь, и я сяду… подле.

– Извольте, извольте… Но, воля ваша, какая же вы сестра Эмилии? Вы на нее нисколько не похожи.

– Нет… я се́стра… куджи́на. Вот… возьмите… свето́к. Хороший свето́к. Пахнет. – Она вынула из-за пояса ветку белой сирени, понюхала, откусила лепесток и подала ему всю ветку. – Хотите варенья? Хорошее… из Константинополи́… шербет. – Колибри достала из небольшого комода обернутую в кусок алой шелковой материи, со стальными блестками, раззолоченную баночку, серебряную ложечку, хрустальный граненый графинчик с водой и такой же стаканчик. – Кушайте шербет, господин; он очень прекрасный. Я вам буду петь… Хотите? – Она схватила гитару.

– А вы поете? – спросил Кузьма Васильевич, кладя себе в рот ложку действительно превосходного шербету.

– О да! – Она откинула назад свою косу, наклонила голову набок и взяла несколько аккордов, старательно глядя на концы своих пальцев и на ручку гитары… потом вдруг запела не по росту сильным и приятным, но гортанным и для уха Кузьмы Васильевича несколько диким голосом. «Ах ты, моя кошечка!» – подумал он. Пела она песню заунывную, нисколько не русскую и на языке, совершенно Кузьме Васильевичу не знакомом. По его уверению, звуки: «кха, гха» – то и дело слышались в пении, а под конец она протяжно повторила: «синтамар» или «синцимар», что-то в этом вкусе, подперлась рукой, вздохнула и опустила гитару на колени. – Хорошо? – спросила она. – Еще хотите?

– С моим удовольствием, – отвечал Кузьма Васильевич. – Только зачем это у вас такое лицо, словно всё печальное? Вы бы шербету откушали.

– Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. – Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» – и застучала кулачком по столу, сверкая глазами…

XVI

Кузьма Васильевич сидел как отуманенный. Голова у него кружилась. Так это всё было неожиданно… Да и запах этот, пение… свечи днем… шербет с ванилью… А тут Колибри всё ближе к нему подвигается, волосы ее блестят и шуршат, и пышет от нее жаром, и это печальное лицо… «Русалка!» – подумал Кузьма Васильевич. Неловко ему что-то становилось.

– Душечка моя, – промолвил он, – признайтесь, что́ вам вздумалось меня сегодня к себе позвать?

– Вы моло́дой, хорошенький… Я та́ких люблю.

– А, вот что! Но что скажет Эмилия? Она мне письмо написала: она должна сейчас прийти.

– Вы не говорите ей… ничего! Беда! Убьет!

Кузьма Васильевич засмеялся.

– Будто она такая злая?

Колибри несколько раз с важностью качнула головой.

– И мадам Фритче тоже ничего. Ни! ни! ни! – Она тихонько постучала себе по лбу. – Понимаешь, офицер?

Кузьма Васильевич нахмурил брови.

– Тайна, значит?

– Да… да.

– Ну, пожалуй… словечка не пророню. Только за это ты поцеловать меня должна.

– Нет, после… когда уйдешь.

– Вот еще что выдумала! – Кузьма Васильевич нагнулся было к ней, но она медленно отклонилась и выпрямилась, как уж, на которого набрели в лесной траве. Кузьма Васильевич уставился на нее. – Вишь ты, – промолвил он наконец, – злюка какая! Ну, господь с тобою!

Колибри задумалась и обернулась к лейтенанту… Вдруг три мерных глухих удара раздались где-то в доме. Колибри усмехнулась, почти фыркнула.

– Сегодня – нет, завтра – да. Завтра приходи.

– В котором часу?

– В семь… вечером.

– А как быть с Эмилией?

– Эмилия… нет; не будет.

– Ты думаешь? Ну, хорошо. А только ты завтра скажешь мне…

– Цо? (лицо Колибри всякий раз, когда она что спрашивала, принимало детское выражение).

– Зачем ты от меня так долго пряталась?

– Да… да; завтра всё будет; конец будет.

– Смотри же, а я тебе подарочек принесу…

– Нет… не надо.

– Отчего же? Ты вот, я вижу, наряжаться любишь.

– Не надо. Это… это… это… – и она указала пальцем на свое платье, на свои кольца, запястья, на всё, что ее окружало, – это всё мое. Не подарок. Я не бе́ру.

– Как знаешь! А теперь уйти надо?

– О да!

Кузьма Васильевич приподнялся. Колибри тоже встала.

– Прощай, игрушечка! А когда ж поцелуй-то?

Колибри вдруг легко подпрыгнула и, проворно вскинув обе руки вокруг шеи молодого лейтенанта, не поцеловала, а словно клюнула его в губы. Он хотел поцеловать ее в свою очередь, но она мгновенно отскочила прочь и стала за диванчик.

– Так завтра в семь часов? – промолвил он не без смущения.

Она кивнула ему головой и, взяв за конец двумя пальцами длинную прядь собственных волос, прикусила ее своими острыми зубками.

Кузьма Васильевич сделал ей ручкой, вышел и потянул за собою дверь. Он слышал, как Колибри тотчас к ней подбежала… Ключ звонко щелкнул в замке.

XVII

В гостиной госпожи Фритче никого не было. Кузьма Васильевич немедленно отправился в переднюю. Ему не хотелось столкнуться с Эмилией. Хозяйка встретила его на крыльце.

– А! Вы уходите, господин лейтенант… – промолвила она с тою же приторною и зловещею ужимкой. – Эмилии ждать не будете?

Кузьма Васильевич надел фуражку.

– Мне, доложу вам, сударыня, некогда больше ждать. Я и завтра, может быть, не приду. Так вы ей и скажите.

– Хорошо, скажу. Но ведь вы не соскучились, господин лейтенант?

– Нет-с; я не соскучился.

– То-то же. Прощения просим-с.

– Прощайте-с.

Кузьма Васильевич пришел домой и, растянувшись на постели, погрузился в размышления. Он недоумевал несказанно. «Что за притча во языцех!» – воскликнул он не однажды. И зачем Эмилия ему писала? Назначила свидание и не пришла?.. Он достал ее записку, повертел ее в руках, понюхал – пахло от нее табаком, и в одном месте он заметил поправку: стояло «плакала», а сперва было написано «плакал». Но что же можно извлечь из этого? И возможно ли, чтобы хозяйка ничего не знала? И она… Кто она? Да, кто она? Очаровательная Колибри, эта «игрушечка», эта «фигурка» не выходила у него из головы, и он с нетерпением дожидался завтрашнего вечера, хотя втайне чуть не побаивался самой этой «игрушечки» и «фигурки».

XVIII

На следующий день Кузьма Васильевич отправился перед обедом в ряды и, настойчиво поторговавшись, купил крошечный золотой крестик на бархатной ленточке. «Хотя она и уверяет, – так размышлял он, – что ей никакого подарка не требуется, но нам хорошо известно, что́ подобные слова обозначают; а наконец, если точно нрав у нее такой бескорыстный – Эмилия не побрезгает». Так размышлял николаевский Дон-Жуан, вероятно, даже не подозревавший в то время, чем был и чем остался в памяти людской настоящий Дон-Жуан. В шестом часу вечера Кузьма Васильевич выбрился тщательно и, послав за знакомым цирюльником, велел хорошенько напомадить и завить себе хохол, что тот и исполнил с особенным рвением, не жалея казенной бумаги на папильотки; потом Кузьма Васильевич надел новый, с иголочки, мундир, взял в правую руку пару новых замшевых перчаток и, побрызгав на себя лоделаваном, вышел из дому. Кузьма Васильевич в этот раз гораздо больше хлопотал о своей наружности, чем когда шел на свидание с «Zuckerpüppchen», не потому, что Колибри ему больше нравилась, чем Эмилия, но в «игрушечке» было нечто загадочное, нечто такое, что невольно возбуждало даже то ленивое воображение, каким обладал молодой лейтенант.

XIX

Мадам Фритче встретила его по-вчерашнему и, как бы стакнувшись с ним в условной лжи, снова объявила ему, что Эмилия отлучилась на короткое время и просит ее подождать. Кузьма Васильевич наклонил голову в знак согласия и присел на стул. Мадам Фритче опять улыбнулась, то есть показала свои желтые клыки, и удалилась, не предложив ему шоколаду.

Кузьма Васильевич тотчас вперил взоры в таинственную дверь. Она оставалась закрытою. Он громко кашлянул раза два, как бы давая знать о своем присутствии… Дверь не шелохнулась. Он затаил дыханье, приник ухом… Хоть бы малейший шум или шорох ему послышался; точно всё вымерло кругом… Кузьма Васильевич встал, на цыпочках приблизился к двери – и, напрасно пошарив пальцами, нажал на нее коленом… Не тут-то было. Тогда он нагнулся и раза два произнес усиленным шёпотом: «Ко́либри, Ко́либри… Игрушечка!» Никто не отозвался. Кузьма Васильевич выпрямился, одернул мундир – и, постояв немного на месте, уже более твердыми шагами подошел к окну и забарабанил по стеклам. Он начинал чувствовать досаду, негодование; офицерский гонор заговорил в нем: «Что за вздор! – подумал он наконец, – за кого меня принимают? Коли так, ведь я кулаками застучу. Принуждена она будет откликнуться! Старуха услышит… Ну что ж? Не я виноват!» Он быстро повернулся на каблуках… Дверь стояла раскрытою наполовину.

XX

Кузьма Васильевич немедленно и снова на цыпочках устремился в потаенную комнатку. На диване, в белом платье с широким красным поясом, лежала Колибри и, закрыв нижнюю часть лица платком, смеялась без шума, но от души. Волосы свои она убрала на этот раз, заплела их в две тугие длинные косы и перевила красными лентами; вчерашние башмачки красовались на ее крошечных, крест-накрест положенных ножках; но самые эти ножки были голы: глядя на них, можно было подумать, что она надела темные шелковые чулки. Диван стоял иначе, чем накануне: ближе к стене; а на столе, на китайском подносе, виднелся толстобрюхий пестрый кофейник, рядом с граненою сахарницей и двумя голубенькими фарфоровыми чашечками. Тут же лежала гитара, и сизый дымок бежал тонкою струйкой с верхушки крупной курительной свечки.

Кузьма Васильевич подошел к дивану и наклонился к Колибри, но, прежде чем он успел промолвить слово, она протянула руку и, не переставая смеяться в платок, запустила свои небольшие жесткие пальцы в его волосы и мгновенно растрепала его благоустроенный кок.

– Это что еще? – воскликнул Кузьма Васильевич, не вполне довольный подобною нецеремонностью в обращении. – Ах ты, шалунья!

Колибри приняла платок от лица.

– Нехорошо так; этак лучше. – Она отодвинулась к одному концу дивана и подобрала ноги. – Садитесь… там.

Кузьма Васильевич сел, куда она ему указывала.

– Зачем же ты удаляешься? – промолвил он после небольшого молчанья. – Или ты меня боишься?

Колибри свернулась в клубочек и посмотрела на него сбоку.

– Я не боюсь… Нет.

– Ты не должна меня дичиться, – продолжал наставительным тоном Кузьма Васильевич. – Ты ведь помнишь свое вчерашнее обещание поцеловать меня?

Колибри обхватила свои колени обеими руками, положила на них голову и опять посмотрела на него.

– Помню.

– То-то же. И ты должна сдержать свое слово.

– Да… должна.

– В таком случае… – начал Кузьма Васильевич и пододвинулся было к ней.

Колибри высвободила свои косы, которые она захватила вместе с коленями, и одною из них ударила его по руке.

– Потише, господин!

Кузьма Васильевич сконфузился.

– Какие у нее глаза, у разбойницы, – пробормотал он как бы про себя. – Однако, – прибавил он, возвысив голос, – зачем же ты звала меня… в таком случае?

Колибри вытянула шею, как птица… Она прислушивалась. Кузьма Васильевич перетревожился.

– Эмилия? – произнес он вопросительно.

– Нет.

– Кто-нибудь другой?

Колибри пожала плечом.

– Да ты что-нибудь слышишь?

– Ничего. – Колибри отвела назад, и тоже птичьим движением, свою небольшую яйцевидную головку, с красивым пробором и короткими вихрами курчавых завитушек на затылке, там, где начинались косы, и опять в клубочек свернулась. – Ничего.

– Ничего! Так я теперь… – Кузьма Васильевич потянулся к Колибри, но тотчас же отдернул руку. На пальце у него показалась капля крови. – Что за глупости такие! – воскликнул он, встряхивая пальцем. – Вечные эти ваши булавки! Да и какая это к чёрту булавка, – прибавил он, взглянув на длинную золотую шпильку, которую Колибри медленно втыкала себе в пояс. – Это целый кинжал, это жало… Да, да, это твое жало, и ты оса, вот ты кто, оса, понимаешь?

Колибри, по-видимому, очень понравилось сравненье Кузьмы Васильевича: она залилась тонким хохотом и несколько раз сряду повторила:

– Да, я ужалю… я ужалю.

Кузьма Васильевич глядел на нее и думал: «Ведь вот смеется, а лицо всё печальное…»

– Посмотри-ка, что я тебе покажу, – промолвил он громко.

– Цо?

– Зачем ты говоришь: цо? Разве ты полька?

– Ни.

– Теперь вот: «ни!» Ну, да всё равно! – Кузьма Васильевич достал свой подарочек и повертел им на воздухе. – Глянь-ка сюда… Хороша штучка?

Колибри равнодушно вскинула глазами.

– А! Крест! Мы не носимо.

– Как? Креста не носите? Да ты жидовка, что ли?

– Не носимо, – повторила Колибри и, вдруг встрепенувшись, глянула назад через плечо. – Хотите, я петь буду?.. – торопливо спросила она.

Кузьма Васильевич сунул крестик в карман мундира и оглянулся тоже. Ему почудился легкий треск за стеной…

– Что такое? – пробормотал он.

– Мышь… мышь, – поспешно проговорила Колибри и вдруг, совершенно неожиданно для Кузьмы Васильевича, обняла его голову своими гибкими гладкими руками, и быстрый поцелуй обжег его щеку… точно уголек к ней приложился.

Он стиснул Колибри в своих объятиях, но она выскользнула, как змея, – ее стан был немного толще змеиного туловища – и вскочила на ноги.

– Постой, – шепнула она, – прежде надо кофе пить…

– Полно! Что за кофе! После.

– Нет, теперь. Теперь горячий, после холодный. – Она ухватила кофейник за ручку и, высоко приподняв его, стала лить в обе чашки. Кофе падал тонкою, как бы перекрученною струей; Колибри положила голову на плечо и смотрела, как он лился. – Вот, клади сахару… пей… и я буду!

Кузьма Васильевич бросил в чашку кусок сахару и выпил ее разом. Кофе ему показался очень крепким и горьким. Колибри глядела на него, улыбаясь и чуть-чуть расширяя ноздри над краем своей чашки. Она тихонько опустила ее на стол.

– Что же ты не пьешь? – спросил Кузьма Васильевич.

– Я… понемножку… – отвечала она.

Кузьма Васильевич пришел в азарт.

– Да сядь же, наконец, возле меня!

– Сейчас. – Она нагнула голову и, всё не спуская глаз с Кузьмы Васильевича, взялась за гитару. – Только прежде я петь буду.

– Да, да, только сядь.

– И танцевать буду. Хочешь?

– Ты танцуешь? Ну, это бы я посмотрел. Но нельзя ли после?

– Нет, теперь… А я тебя очень люблю.

– Ты меня любишь! Смотри же… а впрочем, танцуй, чудачка ты этакая!