Текст книги "Сборник рассказов. Пять рассказов и две маленькие пьесы"

Сборник рассказов
Пять рассказов и две маленькие пьесы
Иван Александрович Ветошкин

© Иван Александрович Ветошкин, 2017

ISBN 978-5-4485-0848-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дед и будущее

– Морква – дело хорошее, – произнес дед, вгрызаясь в сухой темно-оранжевый корнеплод.

На вид ему было лет восемьдесят. Еще живой, шустрый взгляд бегал по миру, фиксируя все вокруг: и видимое, и невидимое. Еще пару десятков лет назад он не был философом и не управлял жизнью; казалось, наоборот, жизнь управляла им, швыряла туда-сюда, раскачивала и тут же останавливала, потом снова раскачивала, выбрасывала и опять швыряла… Он мирился и верил в собственную пенсию. Потом пенсия неожиданно наступила; пришлось переучиваться и отвыкать вкалывать на нелюбимом рабочем месте.

Его дачный дом обветшал и почти развалился. Когда-то красиво обшитый сайдингом и покрытый шифером, теперь он не отличался от других таких же молодых развалин ничем, кроме одного: абсолютно все стены были увешаны колокольчиками.

– Когда звенишь, становится хорошо, – говаривал дед, любуясь своей огромной коллекцией. – Начинаешь верить в светлое будущее, как-то теплеешь, что ли.

Он жил в свое удовольствие в маленьком дачном поселке в полном одиночестве, ел на ужин несоленую кашу и изредка почитывал дешевую литературу вроде донцовской. Детективы помогали ему настроиться на позитивный лад. Прочтя пару глав, он подходил к стене и радостно, с улыбкой на лице звенел. Казалось, улыбка его тоже звенела, как какой-нибудь плохой колокольчик, которому вставили вместо язычка деревянную щепку. Он был доволен своим звоном.

Морковку он ел по праздникам. В его молодой обветшалой гостиной висел календарь за девяносто восьмой год; он жил по этому календарю, изредка отмечая на нем важные даты и говоря при этом: «Эх, будет жизнь!». И съедал морковку, которую сам циклично выращивал на грядке около компоста.

Нравилось ему почти все. И запустение поселка, и холодная вода, с переменным успехом текущая из грязного крана, и живность, оккупировавшая все его шесть соток вместе с домом. И зимние бесполезные дни, которые он проводил за аккуратной записью в тетрадку каких-то рваных кусков измышлений, приходивших ему в голову. Он писал: «Погода сегодня нехорошая, пасмурно. Завтра, наверное, будет лучше» и звенел своими многочисленными колокольчиками.

Когда к нему пришли рекламироваться страховые агенты, один из них, поскрежетав зубом, предложил ему сжечь к чертям свою хату и построить на кредит нормальный коттедж, а потом застраховать его на какую-нибудь хорошую сумму. Дед долго мялся, переживал, что агенты, ходя по шести соткам, затопчут случайно его моркву, а потом проводил их к калитке, промямлив какое-то ругательство. Агенты, ничего не поняв, ушли и никогда больше не приходили.

Во сне он видел светлые образы своей будущей жизни, в которой, окруженный радостными внуками, он читал вслух что-нибудь прекрасное или смотрел вместе с ними фильмы. Потом приходила его жена, бодрая старушка в халате, раздавала внукам по пирожку с вареньем и присоединялась к этой семейной идиллии. Дальше были разные варианты: написание книги, величайшего труда жизни – о чем, он не понимал, но ясно видел, что сидит и пишет, – постройка нового коттеджа, лучше прежнего, на новом участке с небольшим парком и красивым бассейном в центре, или бурная городская жизнь с посещением театров, выставок, концертов, с новыми знакомствами и публичными выступлениями в Академии наук – о чем он будет говорить, он тоже не до конца понимал, но говорил с большим воодушевлением, собирая полные залы. Сны, как звон клокольчиков, вселяли в него уверенность в завтрашнем дне, в котором он жил счастливо, как никто другой.

Однажды утром он не проснулся. Оставшись в своем мире вечных грез, он наконец подарил себе лучшее, что мог – свое светлое будущее, которому никогда не суждено было стать настоящим.

Кошка и человек (немая пьеса)

Сцена первая
Перед занавесом.

Кошка сидит на стуле. Кошка спрыгивает со стула. В трёх метрах от кошки ударяют в гонг.

Сфера вторая
В проходе зрительного зала.

Конвейер по производству гонгов. На каждом гонге оттискивается логотип из двух пиктограмм: кошка на стуле и кошка под стулом.

Сирена третья
Занавес открывается.

Мужчина просыпается и гладит кошку, чешет ее за ушками, кошка мурчит, ей нравится. Внезапно кошка замирает, начинает шипеть, потом выгибает спину и улетает со сцены, возмущённо мявча. Тридцать секунд тишины. Мужчина засыпает. Через тридцать секунд кошка возвращается, застывает в дверях, поворачивается на 180°, через секунду – ещё раз, потом ещё. Под ритмичные развороты кошки занавес закрывается. Из-за занавеса доносится её мучительный мяв.

Сцена четвёртая
Перед занавесом.

Кошка залезает на стул, потом спрыгивает, некоторое время ходит по полу, постепенно сильнее и сильнее и сильнее съёживаясь и вздыбливая шерсть, потом заходит под стул и умирает.

Сцена пятая
Занавес открывается.

Мужчина просыпается и говорит: «Сегодня я видел сон о кошке» Садится за пишущую машинку, строчит несколько минут, потом ложится на кровать и снова засыпает. В дверь заходит кошка, мурчит, запрыгивает на кровать, ждёт, когда мужчина проснётся. Мужчина просыпается, гладит кошку, чешет её за ушками.

Занавес.

Поёт Стас Михайлов. Бабки-билетерши пинками выгоняют зрителей из зала.

Ужасающая картина

Сидит человек на стуле. Вдруг – бряк! И падает. «Какого хереса!?» – восклицает человек, оглядывается посмотреть, что заставило его брякнуться со стула и видит, что стула нет. «Исчез стул! Две тысячи на ветер!» – кричит человек, и всё исчезает.

Человек падает в обморок. В кулаке у человека зажато две тысячи.

Мы видим ужасающую картину: абсолютно пустое пространство, где лежит человек, зажавший в кулаке две тысячи.

Процесс творения

Федот Сергеевич зашел в комнату и закрыл за собой дверь.

Убранство комнаты состояло из одного стола, одного стула с красной обивкой и одной описи имущества, в рамочке, прибитой гвоздиком к двери. В описи было предусмотрительно указано, что комната имеет номер 14 и что вышеуказанное имущество описано неким Боброрыбовым А. А. 20 марта 2017 года, но подписи вышеуказанного Боброрыбова в описи не было. Возможно, это был один из многочисленных багов внутреннего перфекциониста Федота Сергеевича, который в последнее время часто сбоил, оправдывая себя тем, что Федот Сергеевич в последнее время ест слишком мало картошки с хреновиной.

Впрочем, Федот Сергеевич был слишком занят собственными мыслями, которые копошились у него в мозгу на манер вшей, поэтому не заметил ни отсутствия подписи, ни описи в целом. Он подошел к стулу и сел на него.

– Однако, – заметил Федот Сергеевич. – Однако, я дома.

Затем Федот Сергеевич достал из кармана серебряную зажигалку и негромко щёлкнул.

Раздался оглушительный взрыв. Стол отлетел на три метра, врезался в стену и разлетелся на куски; под Федотом Сергеевичем образовалась небольшая черная пустошь, в которую он, несмотря на все законы логики, не упал. От стен отвалилась половина штукатурки. Рамка с описью упала на пол и разбилась. Порвался натяжной потолок, и с него от неожиданности упали две мухи.

Через две с половиной секунды комната наполнилась красным дымом с ароматом дуриана, на стенах заплясали черные тени вперемежку с зеленоватыми всполохами какого-то внеземного света; где-то вдали заиграла угрожающе напряжённая, тревожная музыка. Федот Сергеевич вскочил со стула, затрясся и неожиданно резко прыгнул в дальний угол комнаты, где затаился и стал чего-то осознанно ждать.

В центре комнаты начало происходить нечто совсем уж странное. Откуда-то из дыма вдруг стал возникать человек в абсолютно чёрном одеянии с белой лентой на поясе; впрочем, некоторые источники утверждают, что он был одет в белое с чёрной лентой. Глаза его глядели в нуль-пространство и были абсолютно пусты (впрочем, некоторые источники утверждают, что они, как два раскалённых угля, жгли пустые стены и обезмушенный потолок). Человек пару секунд (хотя чёрт его знает, некоторые источники… ну, дальше сами) озирался по сторонам, а затем (это уж совсем невнятная и непроверенная информация) сделал ровно сто восемнадцать танцевальных па, тридцать пируэтов и два реверанса, а затем раскланялся неизвестно кому и с оглушительным хлопком пропал. Вместе с ним пропали и тени с музыкой.

Обломки стола и осколки рамки с описью валялись на полу. В центре стоял совершенно невредимый стул с красной обивкой. На стуле лежала новенькая, не затёртая рукопись.

Федот Сергеевич аккуратно, мелкими шажками подошёл к стулу и, побаиваясь, дотронулся до рукописи, горячей, как лоб ребёнка в жару. Проглядел мельком. Внимательно прочёл первую страницу.

– Чёрт! Опять. Опять он перепутал пролог и эпилог. Говорил же мне этот… как его… настоятель! В следующий раз обязательно подпись нарисую!

И ушёл, прихватив с собой рукопись и эмоционально распекая себя за совершённый промах.

Библиотека имени Ленина

– Да сидите же вы спокойно! Дайте вас зарисовать.

Некто лет тридцати сидел, зажатый людскими тисками, посередине вагона метро, на третьем месте от второй двери направо (или налево, неважно) и задумчиво поглядывал в оконную черноту. Мимо, как обычно, змеились провода, освещённые вагонными лампами, изредка проглядывали лампы тоннеля, и некто благостно размышлял, что, бог мой, это же прекрасная метафора: вот я сижу здесь, смотрю на мимолётную жизнь, освещаю, а она освещает меня, и это такой взаимный, понимаете, обмен светом… Поэтому нельзя бездумно отворачиваться от мира, полагаясь только на своё внутреннее «Я», надеясь, что своего света достаточно и что извне – не нужен…

Так думал некто, сидя на своём маленьком троне посреди толпы. У двери же вагона, совсем рядом с надписью «Не прислоняться» стояла некая девушка со скетчбуком в руках и очень сосредоточенно, не обращая ни на что больше внимания, что-то в нём чертила, изредка поглядывая на мыслителя на троне. На рисунке выходило что-то невообразимое: человеческий силуэт, опутанный верёвками, змеящимися вокруг тела и словно пытающимися схватить за всё, за что только можно, и ещё раз обвязать – и маленькая надпись в углу, на странного вида объекте-прямоугольнике, отдалённо наоминающем вагонодверь: «Не прислоняться». От верёвок исходил свет; от надписи веяло грустной обыденностью. Рисунок получался совсем не таким, как было задумано, и это расстраивало.

А некто сидел и думал свою некогда глубокую думу, погружённый в какой-то полусонный метротранс, в котором не слышишь и не видишь ничего, кроме – в нужный момент – голоса из динамика, объявляющего название твоей остановки, и, когда слышишь его, поднимаешься и выходишь. Мысли проносились быстро; следить за ними было бесполезно, слишком уж они были многочисленны.

А если я сейчас сижу в вагоне в сознании другого человека, который, наблюдая за мной, простраивает в воображении некие метафоры и переносит их в реальный мир, фиксируя, записывая или зарисовывая? Что если я – источник чьего-то вдохновения, чьих-то мыслей, моделей поведения, а моё вдохновение есть одновременно вдохновение этого кого-то? Так думал некто и окончательно путался в измышлениях: с логикой, которая неизбежно применяется, когда речь заходит о таких вещах, у него было совсем нехорошо.

Поезд неожиданно остановился. «Станция „Библиотека имени Ленина“» – сказал голос. Девушка-художник вышла, очнувшись и в три секунды спрятав планшет.

Повередине вагона метро, на третьем месте от второй двери направо (или налево, неважно) – никого не было.

Проводов тоже не было. На следующем перегоне они куда-то исчезли, будто их кто-то отрезал от стены тоннеля и унёс в одной сумке со скетчбуком.

Был только рисунок и запись в медицинской карточке.

Портрет

К кое-кому в дверь постучали. Ваш дом в аварийном состоянии, говорят, выселяйтесь. А не то мы вас выселим ко всем чертям, и будете гулять.

В углу квартиры на штукатурке был намалёван портрет, и дата стояла, какая-то неразборчивая. А ещё меточки стояли какие-то горизонтальные, тоже с датами. Кое-кто подумал-подумал да и решил: «Если я выселюсь, у меня не будет этого портрета, и мне не на что будет смотреть вместо телевизора. А так он у меня есть, и я на него смотрю. А выселюсь – каюк ему, родному. Нет, останусь тут». И остался.

А на следующий день пришли люди в погонах и кое-кого забрали, хотя он долго брыкался и даже шандарахнул людей в погонах кастрюлей с недоеденным борщом.

Приходят они в другую квартиру, новую, отделанную и даже вроде как с отоплением. А в этой квартире строители сидят, штукатурят. Люди в погонах кисло улыбнулись, сдали кое-кого и убежали, почёсывая следы от борща. А кое-кто огляделся и безапелляционно так заявляет: мол, не хочу я в тут, в новье, жить! У меня на старой квартире всё было: и кухня, и туалет, и еще какие-то комнаты. А тут у вас не штукатурено даже. И изразцов нет на подоконниках. Пойду я, пожалуй.

И хотел было уйти, но тут один строитель отлепился от стены и отвечает:

– Так-то оно так, только, эта, мы те и подсобить можем, ты только скажи, чего надо-то, а мы, хрен с боржоми, сделаем. Так, хрен с боржоми, сделаем, что, эта, помнить не будешь, чего у тебя там было, кухня, там, или столовая.

– Ну, – отвечает кто-то, – если вы мне кое-чей портрет нарисуете во-о-он в том углу, метр на два, тогда, может быть, я подумаю.

– Мы же, хрен с боржоми, строители, – браво вскрикнули строители и в два часа напшикали шедевр поп-арта в стиле раннего Энди Уорхола.

Кое-кто в ответ сильно заплакал и выбежал из дому. Строители почесали репы и прилепились снова к стенам, а то что же тут ерундой страдать, когда тут, эта, хрен с боржоми, не штукатурено.

Говорят, этот кое-кто до сих пор шляется где-то в районе Китай-города, распугивая криками либерально настроенную молодежь. А кто-то шёпотом, как будто по секрету, рассказывает, что он вернулся в свою старую квартиру и живёт в ней до сих пор, и никто его не выселил. Живёт и смотрит на портрет вместо телевизора. Из телевизора, говорит, к нему приезжали, снимали, спрашивали: ты чего телевизор-то не смотришь, гнида ты маленькая? А он, говорит, грустно так глазами хлопал и всё собой что-то загораживал, загораживал, только не смог – все равно сняли. И на всех центральных каналах, говорит, показали, будь они неладны.

Впрочем, может, это утка всё, и не было никакого портрета. Кто ж его, хрен с боржоми, знает.

39,2°(пьеса)

Действие первое

Пациент: Доктор, у меня голова болит.

Доктор: Болит, значит, голова?

Пациент: Да. Болит, значит, голова.

Доктор: У вас, значит, болит, правильно я понимаю?

Пациент: Правильно. У меня, значит, болит, значит, голова.

Доктор: Она болит у вас, верно?

Пациент: Верно. Что это, доктор?

Доктор: У вас голубчик.

Пациент: А. Понял. Спасибо, доктор. (Уходит.)

Действие второе

Доктор: Аааааа! Гигантский голубец!

(Немая сцена. Борются. Гигантский голубец кушает доктора.)

Действие третье

(Ещё немая сцена. Голова болит. Пациент-голубчик мысленно проклинает докторов солипсизм.)