Текст книги "Записки декабриста"

Между тем мы продолжали ходить, и разговор попал на древних историков.

В это время мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие – были у каждого из нас почти настольными книгами. Граббе тоже любил древних. На столе у меня лежала книга, из которой я прочёл Граббе несколько писем Брута к Цицерону, в которых первый, решившийся действовать против Октавия, упрекает последнего в малодушии.

При этом чтении Граббе видимо воспламенился и сказал своему человеку, что он не поедет со двора, и мы с ним обедали вместе. Потом он уже никогда не бывал у Аракчеева, несмотря на то, что до него доходили слухи через приближенных Аракчеева, что граф на него сердится и повторял несколько раз: «Граббе этот, видно, возгордился, что ко мне не едет».

Вскоре после этого Фонвизин принял Граббе в члены Тайного общества.

В восемнадцатом году, шестого января, назначен был всему гвардейскому отряду парад в Кремле.

Погода была прегадкая, унтер-офицеры на линиях были неверно поставлены – парад не удался. Царь взбесился и посадил начальника штаба Александра Муравьева под арест на главную гауптвахту. После чего Александр Муравьев вышел в отставку и женился. Жена его, бывши невестой, пела с ним «Марсельезу», но потом в несколько месяцев сумела мужа своего, отчаянного либерала, обратить в отчаянного мистика, вследствие чего он отказался от Тайного общества и написал к прежним своим товарищам то послание, о котором упоминается в донесениях комитета. Впрочем, это было уже в девятнадцатом году.

Во время пребывания императора в Москве ходили слухи, что он хочет освободить крестьян, чему можно было верить, тем более что он освободил крестьян трёх остзейских губерний, правда, на таких условиях, при которых положение освобождённых стало несравненно хуже прежнего.

Император Александр стыдился перед Европой, что более десяти миллионов его подданных – рабы, но непоследовательным своим поведением он смущал только умы, нисколько не подвигая дела вперёд.

Однажды во время прогулки по набережной он увидел несколько крестьян на коленях и у одного из них бумагу на голове. Он принял у них просьбу, в которой было сказано, что крестьяне Тульской губернии, работая на фабрике своего помещика, не всегда получают заработанную плату.

Тотчас отправлен был фельдъегерь к тульскому губернатору Оленину привести это дело в порядок. Оленина я знал, и он сам рассказывал мне про это происшествие.

Он отправился в имение своего приятеля, приказал управляющему расплатиться с крестьянами, и оказалось, что недоимка за конторой была самая незначительная. Тульский губернатор донёс императору, что крестьяне удовлетворены – тем всё и кончилось.

Но происшествие это ужасно смутило помещиков. В то же время беспрестанно доходили слухи об экзекуциях в разных губерниях. В Костромской, в имении Грибоедовой, матери сочинителя «Горе от ума», крестьяне, выведенные из терпения жестокостью управляющего и поборами, которые были выше их сил, вышли из повиновения.

По именному повелению к ним была поставлена военная экзекуция и предоставлено было костромскому дворянству определить количество оброка в Костромской губернии, который был бы не отяготителен для крестьян.

Костромское дворянство, как и всякое другое, не будучи врагом самому себе, донесло, что в их губернии семьдесят рублей с души можно полагать оброком самым умеренным. На их донесение не было ни от кого возражений, тогда как всем было известно, что в Костромской губернии ни одно имение не платило такого огромного оброка.

Еще в пятнадцатом году император страстно принялся за устройство дорог и украшение городов и селений. Но дороги эти так были устроены, что в последнее десятилетие его царствования ни по одной из них в скверную погоду не было проезду.

В восемнадцатом году, уезжая из Москвы, он назначил князя Хованского витебским генерал-губернатором и приказал ему отправиться в Ярославль поучиться у тамошнего губернатора Безобразова, как устраивать большие дороги.

Император остался очень доволен дорогой в Ярославской губернии, проехавши по ней в самую сухую погоду, но Хованскому пришлось ехать по этой дороге в проливные дожди. Завязнув во многих местах, он едва дотащился до Ярославля и обратно, а между тем на устройство этой дороги пошло по десять рублей с ревизской души всей Ярославской губернии.

Главнокомандующий 1-й армией Сакен был принуждён оставить свою коляску, не доехав несколько вёрст до Москвы, и торжественно въехал в древнюю столицу верхом на лошади своего форейтора.

Персидский посланник, проезжая Смоленскую губернию, уверял, что и в самой Персии не существует таких скверных дорог, как в России.

Проезжая через Черниговскую и Полтавскую губернии и очень недовольный большими дорогами в этом крае, император объявил строгий выговор генерал-губернатору князю Репнину.

Репнин извинялся тем, что в его губерниях неурожай и что он почёл необходимым в этом году дать льготу крестьянам, не высылая их на большие дороги.

– Что они дома сосут, то могут сосать и на больших дорогах, – был ответ императора.

Он, очевидно, всё более и более ожесточался против России. Между тем, устройство больших дорог, по которым не было проезда, было повсеместно разорительно для крестьян – их сгоняли иногда очень издалека, и на целый месяц. Они должны были глубоко рыть дорогу по обочинам, вырытую землю переметать на середину и всё утоптать. Потом выкопать по сторонам дороги канавы, обложить их дёрном, и, в заключение, посадить в два ряда берёзки, которые, впрочем, очень часто втыкали в землю без корней перед самым проездом царя.

Украшение городов и селений состояло в том, что для приезда царя в городах заставляли хозяев обивать тёсом с фасада свои лачуги и красить все крыши как и чем попало.

В селениях же перед избами городили палисадники из мелкого тына, а местами, как я видел это в Тульской губернии, избы были вымазаны белой глиной, – и всё это забавляло императора.

С отбытием гвардии в восемнадцатом году еще остались в Москве человек тридцать, большей частью завербованных Александром Муравьевым.

Я был в отставке, мне было необходимо в том же году побывать в Санкт-Петербурге. Оба – Фонвизин и Михайло Муравьев дали мне письмо к Никите Муравьеву и поручили переговорить с ним и с другими о делах Общества.

Как только я прибыл в Петербург, Никита, который в это время был в отставке и усердно занимался делами Тайного общества, познакомил меня с Пестелем. При первом же знакомстве мы проспорили с ним часа два. Пестель всегда говорил умно и упорно защищал своё мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину – он никогда и ничем не увлекался. Может быть, в этом-то и заключалась причина, почему из всех нас он один в течение почти десяти лет, не ослабевая ни на одну минуту, усердно трудился над делами Тайного общества. Один раз доказав себе, что Тайное общество – верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил всё своё существование.

На другой день после моего приезда в Петербург Никита стал меня уговаривать, чтобы я присоединился опять к Тайному обществу, доказывая, что теперь не существует более причины, меня от них удалившей, что в уставе Союза Благоденствия совершенно определен мерный ход Общества, и прибавил, что Пестель и другие находят очень странным, что я привожу поручения от московских членов, и в курсе всего, что делается в Тайном обществе, не принадлежа к нему.

После таких доводов мне оставалось только согласиться на предложение Никиты, и я подписал записку, не читая ее – я знал, что она будет сожжена. После этого я был приглашён на совещание.

Князь Лопухин, впоследствии начальник уланской дивизии при гренадерском корпусе, Пётр Колошин, князь Шаховской и многие другие собрались у Никиты. Сама формальность этого совещания давала ему вид плохой комедии. В Москве, когда собирались члены Военного общества, они собирались для того, чтобы познакомиться и сблизиться друг с другом; всякий говорил свободно о предметах, занимавших всех и каждого из них. Тут же в продолжение всего совещания рассуждали о составлении самой заклинательной присяги для вступающих в Союз Благоденствия и о том, как приносить саму присягу: над Евангелием или над шпагой вступающие должны присягать? Всё это было до крайности смешно. Но Лопухин, Шаховской и почти все присутствующие были ревностными масонами, они привыкли в ложах разыгрывать бессмыслицу, нисколько этим не смущаясь, и они желали некоторый порядок масонских лож ввести в Союз Благоденствия.

Менее чем через два года своего существования Союз Благоденствия достиг полного своего развития, и едва ли восемнадцатый и девятнадцатый годы не были самыми цветущими. Число членов значительно увеличилось. Многие из принадлежавших Военному обществу поступили в Союз Благоденствия, в том числе оба Перовских. Поступили в него также Илья Гаврилович Бибиков, теперешний литовский генерал-губернатор, и Александр Александрович Кавелин, бывший санкт-петербургский военный генерал-губернатор.

Во всех полках было много молодёжи, принадлежащей к Тайному обществу. Бурцев, перед отъездом своим в Тульчин, принял Пущина, Оболенского, Нарышкина, Лорера и многих других.

В это время главные члены Союза Благоденствия вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали им успешно. Влияние их в Петербурге было очевидно. В Семёновском полку палка почти совсем уже была выведена из употребления. В других полках ротные командиры нашли возможность без нее обходиться. Про жестокости, какие бывали прежде, слышно было очень редко. Прежде похода за границу в Семёновском полку, в котором круг офицеров почитался тогда лучшим во всей гвардии, когда собирались некоторые из батальонных и ротных командиров, между ними бывали прения о том, как полезнее наказывать солдат: понемногу, но часто, или редко, но метко, и я хорошо помню, что командир Второго батальона барон Дамас, впоследствии бывший во Франции при Карле X министром иностранных дел, был такого мнения: должно наказывать редко, но вместе с тем никогда не давать солдату менее двухсот палок.

И надо заметить, что такие жестокие наказания употреблялись не за одно дурное поведение, но иногда за самый ничтожный проступок по службе и даже за какой-нибудь промах во фрунте. Многие притеснительные постановления правительства, особенно военные поселения, явно порицались членами Союза Благоденствия, через что во всех кругах петербургского общества стало проявляться особое общественное мнение. Уж не довольствовались, как прежде, рассказами о выходах во дворце и разводах в манеже. Многие стали задумываться и обсуждать происходящее.

В девятнадцатом году, поехав из Москвы повидаться со своими, я заехал в смоленское своё имение. Крестьяне, собравшись, стали просить меня, что так как я не служу и ничего не делаю, то мне бы приехать пожить с ними, и уверяли, что я буду им уже тем полезен, что при мне будут менее их притеснять. Я убедился, что в словах их много правды, и переехал на житье в деревню.

Соседи тотчас прислали поздравить с приездом, обещая каждый скоро посетить меня, но я через их посланцев просил извинения, что теперь никого из них не могу принять. Меня оставили в покое, но, разумеется, смотрели на меня, как на чудака.

Первым моим распоряжением было уменьшить наполовину господскую запашку. Имение было на барщине, и крестьяне были далеко не в удовлетворительном положении. Многие поборы, отяготительные для них и приносившие мало пользы помещику, были отменены. Вскоре после моего приезда в Жуково я столкнулся с земской полицией. Ко мне пришли сказать, что в речке, текущей по моей земле и очень вздувшейся от дождей, утонул человек. Я в тот же день велел послать донесение о происшествии в вяземский земский суд и приставить караул к утопленнику.

Прошло дня три или четыре, земский суд не сделал никакого распоряжения по этому делу. В это время приехал ко мне из Москвы Фонвизин, мы пошли с ним гулять вдоль реки и были поражены зрелищем истинно ужасным. Утопший, привязанный за ногу к колу, вбитому в берег, плавал в воде. Кожа на его лице и руках походила на мокрую сыромятину. Это было в июне, и смрад от мёртвого тела далеко распространялся.

Кроме караульного на берегу сидели старик и молодая женщина. Старик – отец, женщина – жена утопшего. Оба горько плакали и, увидев меня, бросились в ноги, прося позволения похоронить покойника. И Фонвизин и я, мы были сильно взволнованы. Я приказал вытащить усопшего из воды и, взвалив на телегу, отвезти к его помещику Барышникову, живущему верстах в десяти от меня. Я написал, что после моего донесения в земский суд о найденном утопленнике у меня в реке, не видя со стороны суда никакого распоряжения по этому делу и опасаясь, чтобы мёртвое тело, которое начало уже разлагаться, не причинило заразы, я решился отправить его к нему с тем, чтобы он приказал его похоронить.

Барышников, весьма богатый помещик, перепугался и первоначально без распоряжения земского суда не хотел принимать утопшего своего крестьянина, даже хотел отослать его назад на место, где он был найден, но потом, опасаясь ответственности, что мёртвое тело, оставаясь долгое время не похороненным, причинит заразу, как я писал ему, велел наконец похоронить его. Я известил земский суд о моем распоряжении в его отсутствии. Написал о том же смоленскому губернатору барону Ашу, пояснив ему, почему я так действовал в этом деле. Барон Аш, не пропускавший случая, когда можно было потеребить чиновников, избираемых дворянством, написал строгий выговор в вяземский земский суд.

Чтобы сблизиться, сколько возможно скорее, с моими крестьянами, я всех их и во всякий час допускал до себя и, по возможности, удовлетворял их требования; скоро отучил я их кланяться мне в ноги и стоять передо мной без шапки, когда я сам был в шляпе. За проступки они не иначе наказывались, как по приговору всех домохозяев. Почва вообще в Смоленской губернии неплодотворна, при недостатке скота мои крестьяне не могли достаточно удобрять свои поля. Обыкновенные урожаи бывали очень скудны, так что собираемого хлеба едва доставало крестьянам на продовольствие и посев. Единственные их промыслы были зимой: извоз и добывание извести – и то и другое доставляло незначительную прибыль. Они, конечно, не ходили по миру, но и нельзя было надеяться этими средствами улучшить их состояние, тем более что, привыкнув терпеть нужду и не имея надежды когда-нибудь с нею расстаться, они говорили, что всей работы никогда не переробишь, и потому трудились и на себя и на барина, никогда не напрягая сил своих.

Надо было придумать способ возбудить в них деятельность и поставить в необходимость прилежно трудиться. Способ этот, по тогдашним моим понятиям, состоял в том, чтобы прежде всего поставить их в совершенно независимое положение от помещика, и я написал прошение к министру внутренних дел Козодавлеву. Я изъявил желание освободить своих крестьян и изложил условия, на которых желаю освободить их. Я предоставлял в совершенное и полное владение моим крестьянам их дома, скот, лошадей и всё их имущество. Усадьбы и выгоны в том самом виде, как они находились тогда, оставались принадлежностью тех же деревень. За всё за это я не требовал от крестьян моих никакого возмездия. Остальную же всю землю я оставлял за собой, предполагая половину обрабатывать вольнонаёмными людьми, а другую половину отдавать внаём своим крестьянам.

Молодое же поколение, мне казалось, необходимо было, прежде всего, сколько-нибудь образовать и потом доставить им более верные средства добывать пропитание, нежели какие до сих пор имели отцы их. Для этого я на первый раз взял к себе двенадцать мальчиков и сам стал учить их грамоте, с тем чтобы после раздать их в Москве в учение разному мастерству. Но набор мальчиков совершился не совсем с добровольного согласия крестьян. Они сперва были уверены, что я беру их детей к себе в дворовые, и тем более это могло им казаться вероятным, что вся моя дворня состояла из одного человека, который был со мной в походе, и наёмного отставного унтер-офицера. Скоро, однако же, отцы и матери успокоились за своих детей, видя, что они учатся грамоте, всегда веселы и ходят в синих рубашках.

В это время заехал ко мне мой сосед Лимохин, чтобы поговорить об устройстве мельницы на реке, разделяющей наши владения. Не видя у меня никакой прислуги и заметя стоявших вдали мальчиков, он спросил: «Что они тут делают?» Я отвечал, что они учатся у меня грамоте. «И прекрасно, – возразил он, – поучите также петь, и музыке, и вы, продавши их, выручите хорошие деньги». Такие понятия моего соседа, сами по себе отвратительные, между тогдашними помещиками были не в диковинку. В нашем семействе был тогда пример.

Покойный дядя мой, после которого досталось мне Жуково, был моим опекуном. При небольшом состоянии были у него разные полубарские затеи, в том числе музыка и певчие. В то время, когда я был за границей, сблизившись в Орле с графом Каменским, сыном фельдмаршала, он ему продал двадцать музыкантов из своего оркестра за сорок тысяч. В числе этих музыкантов были два человека, принадлежавшие мне.

Когда я был в четырнадцатом году в Орле и в первый раз увиделся с Каменским, граф очень любезно сказал мне, что он мой должник, что он заплатит мне четыре тысячи за моих людей, и просил без замедления совершить на них купчую. Я отвечал его сиятельству, что он мне ничего не должен, потому что людей моих ни за что и никому не продам. На другой день оба получили от меня отпускную.

Мальчики мои понемногу начали читать и писать, что очень забавляло их родителей. Желая привести в совершенную известность всю мою дачу, я каждый день с моими учениками ходил на съёмку. Они таскали за мной все нужные для этого принадлежности. Скоро научились они таскать цепь и ставить колья по прямому направлению. Я показывал им, как наводить диоптр и насекать углы на планшете – всё это их очень забавляло, и они с каждым днём становились смышлёнее.

Наконец вяземский дворянский предводитель получил предписание из Министерства внутренних дел потребовать от меня показание: на каких условиях я хочу сделать своих крестьян вольными хлебопашцами, и означить, сколько передаю я земли каждому из них? Потом допросить крестьян моих: согласны ли они поступить в вольные хлебопашцы на предлагаемых мною условиях? Словом, поступить совершенно по учреждению для крестьян, поступающих в вольные хлебопашцы, обнародованному в 1805 году, двадцатого февраля.

Из этого было очевидно, что в министерстве не обратили ни малейшего внимания на смысл моей просьбы. Оставалось только мне ехать самому в Петербург и изустно объясниться с министром, но прежде мне хотелось знать, оценят ли мои крестьяне выгоду условий, на которых я предполагал освободить их. Я собрал их и долго с ними толковал, они слушали меня с вниманием и наконец спросили: «Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?» Я им отвечал, что земля будет принадлежать мне, но что они будут властны ее нанимать у меня. «Ну так, батюшка, оставляй всё по-старому: мы ваши, а земля наша». Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы только для себя. Надеясь, что мои крестьяне со временем примирятся с условиями, на которых я предположил освободить их в начале двадцатого года, я отправился в Петербург.

За два года моего отсутствия число членов Союза Благоденствия очень возросло. Правда, что многие из прежних членов охладели, почти совсем отдалились от Общества; зато другие жаловались, что Тайное общество ничего не делает. По их понятиям создать в Петербурге общественное мнение и руководить им была вещь ничтожная, им хотелось бы от Общества теперь уже более решительных приготовительных мер для будущих действий.

Словом, Союз Благоденствия в прежнем своём виде более уже не существовал. По нескольку раз в неделю собирались члены Тайного общества к Никите Муравьеву. В это время я познакомился со многими из них, самые из них значительные и ревностные по делу Общества, кроме Никиты и Николая Тургенева, Ф. Н. Глинка, два брата Шиповы (старший впоследствии командир Новосемёновского полка), граф Толстой, известный наш медальер, Ил. Долгорукий и многие другие. Вместе с Никитой мы заезжали к Ил. Долгорукому, который был болен и не выходил из комнаты. Он был блюстителем Союза Благоденствия. Служа при Аракчееве и имея возможность знать многие тайные распоряжения правительства и извещать о них своих товарищей, он тем самым был полезен Тайному обществу. В это время вообще он служил ему усердно.

Во всех членах Союза Благоденствия проявлялось какое-то ожесточение против царствующего императора. И в самом деле, он с каждым днём становился мрачнее и всё более и более отчуждался от России. Граф Аракчеев уже явно управлял государством. Члены государственного совета и министры относились к нему по повелению императора в большей части случаев, где требовалось высочайшее разрешение. Аракчеев жил иногда в своём знаменитом Грузине, в Новгородской губернии, и члены совета, и министры, и все сановники отправлялись к нему туда.

По делу об освобождении моих крестьян я обратился к Николаю Тургеневу. Он дал мне письмо к Джуньковскому, директору департамента, в котором было мое дело. Джуньковский принял меня в департаменте и толковал со мной часа два, сначала было с важностью пожилого человека, который много видел и много знает и потому имеет право читать поучение молодому, неопытному человеку, но потом он из слов моих убедился, что условия, на которых я предполагал освободить крестьян моих, не были мне впущены какой-нибудь мимолетной мыслью, но были мной совершенно обдуманы. Я спросил у Джуньковского, много ли с 1805 года освобождено крестьян по учреждению о вольных хлебопашцах? Он отвечал мне: «Тридцать тысяч, в том числе двадцать тысяч князя Голицына – известного мота в Москве, проигравшего жену свою графу Разумовскому. Крестьяне Голицына откупились, заплатив долги его».

Незначительное это число освободившихся крестьян, в продолжение каких-нибудь пятнадцати лет, было лучшим доказательством, что на существующее учреждение о вольных хлебопашцах нельзя было рассчитывать как на средство для уничтожения крепостного состояния в России.

Джуньковский бывал за границей, имел воззрение человека европейского, и потому освобождение крестьян, которым не предоставлялось земли в собственность, нисколько не возмущало его. Наконец он, пожав мне руку, сказал, что в предлагаемом мной способе освобождения много есть дельного, но что теперешний министр граф Кочубей в этом случае не согласится отступить на волос от учреждений 1805 года, составленных им самим во время первого его министерства. Но я все-таки хотел увидеться с министром, хотя и мало надеялся, чтоб через свидание с ним дело мое кончилось успешно.

В продолжение целой недели я ходил ежедневно к министру и никак не мог добиться его лицезрения; наконец я забрался к нему с утра и решился дожидаться, пока он выйдет из своего кабинета. Напрасно дежурный чиновник уверял меня, что сегодня граф никого не принимает; я остался неподвижным на своём стуле.

В этот день министр занимался со своими директорами проектом об изменении формы мундира для его министерства. Часа в три пополудни дверь кабинета растворилась, и министр, подойдя ко мне, спросил:

– Что вам угодно?

Я вкратце объяснил ему мое дело. Между прочими возражениями он сказал мне:

– Я нисколько не сомневаюсь в добросовестности ваших намерений, но если допустить способ, вами предлагаемый, то другие могут воспользоваться им, чтобы избавиться от обязанности относительно своих крестьян.

На это я осмелился заметить его сиятельству, что это не совсем правдоподобно, по той причине, что каждый помещик имеет возможность очень выгодно избавиться от своих крестьян, продавши их на вывод. Окончательно министр сказал мне:

– Впрочем, дело ваше в наших руках, и мы дадим ему надлежащий ход.

Итак, хлопоты мои в Петербурге по освобождению крестьян кончились ничем.

В это время вообще в Петербурге много толковали о крепостном состоянии. Даже в государственном совете рассуждали о непристойности, с какою продаются люди в России. Вследствие чего объявления в газетах о продаже людей заменились другими; прежде печаталось прямо: такой-то крепостной человек или такая-то крепостная девка продаются. Теперь стали печатать: такой-то крепостной человек или такая-то крепостная девка отпускаются в услужение, что значило, что тот и другая продавались.

На возвратном пути я прожил некоторое время в Москве с Фонвизиным и Граббе. Последний был переведён со своим Лубенским полком в мое соседство в Дорогобуж. Фонвизин был произведён в генералы. Летом девятнадцатого года он перешёл со своим 38-м егерским полком во Вторую армию, для того, чтобы номер 38 соединить с 37-м номером. В этом году все егерские полки были в движении.

Фонвизин, по пути во Вторую армию сдавать полк, заехал ко мне в Жуково. От меня мы поехали к Граббе в Дорогобуж и познакомились с отставным генералом Пассеком, который пригласил нас в своё имение недалеко от Ельни. Он недавно возвратился из заграницы и жестоко порицал все мерзости, встречавшиеся на всяком шагу в России, в том числе и крепостное состояние. Имение его было прекрасно устроено, и со своими крестьянами он обходился человеколюбиво, но ему все-таки хотелось как можно скорее уехать в заграницу.

По возвращении из Петербурга существование мое в Жукове стало как-то мрачно. Я уже не имел надежды освободить моих крестьян на тех условиях, которые тогда казались мне наиболее удобными для общего освобождения крестьян в России. Впрочем, вскоре потом я убедился, что освобождать крестьян, не предоставив в их владение достаточного количества земли, было бы только вполовину обеспечить их независимость. Распределение поземельной собственности между крестьянами и общинное владение ею составляют у нас основные начала, из которых со временем должно развиться всё гражданское устройство нашего государства. Благомыслящие люди или, как называли их – либералы того времени, более всего желали уничтожения крепостного состояния и, при европейском своем воззрении на этот предмет, были уверены, что человек, никому лично не принадлежащий, уже свободен, хотя и не имеет никакой собственности. Ужасное положение пролетариев в Европе тогда еще не развилось в таком огромном размере, как теперь, и потому возникшие вопросы по этому предмету уже впоследствии – тогда не тревожили даже самых образованных и благонамеренных людей. Крепостное же состояние у нас обозначалось на каждом шагу отвратительными своими последствиями. Беспрестанно доходили до меня слухи о неистовых поступках помещиков, моих соседей.

Ближайший из них – Жигалов, имевший всего шестьдесят душ, разъезжал в коляске и имел огромную стаю гончих и борзых собак, зато крестьяне его почти умирали с голоду и часто, ушедши тайком с полевой работы, приходили ко мне и моим крестьянам просить милостыню.

Однажды к этому Жигалову приехал Лимохин и проиграл ему в карты свою коляску, четвёрку лошадей и бывших с ним кучера, форейтора и лакея. Стали играть на горничную девку, и Лимохин отыгрался. В имении Анненкова, верстах в трёх от меня, управляющий придумывал ежегодно какой-нибудь новый способ вымогательства у крестьян. Однажды он объявил им, что барыня их, живущая в курском своём имении, приказала прислать к себе несколько взрослых девок для обучения их ковёрному искусству. Разумеется крестьяне, чтобы откупиться от такого налога, заплатили всё, что только могли заплатить.

У богача Барышникова, при полевых работах, разъезжали управитель, бурмистр и старосты и поощряли парод к деятельности плетью. Проезжая однажды зимою по Рославльскому уезду, я заехал на постоялый двор. Изба была набита народом, совершенно оборванным, иные даже не имели ни рукавиц, ни шапки! Их было более ста человек, и они шли на винокуренный завод, отстоящий вёрст в сто пятьдесят от места их жительства.

Помещик, которому они принадлежали, Фонтон де Вараион отдал их на всю зиму в работу на завод и получил за это вперёд условленную плату. Сверх того, помещик, которому принадлежал завод, обязался прокормить крестьян Фонтона в продолжение зимы. Такого рода сделки были очень обыкновенны.

Во время построения Нижегородской ярмарки принц Александр Виртембергский отправил туда в работу из Витебской губернии множество своих нищих крестьян, не плативших ему оброка. Партии этих людей сотнями и в самом жалком положении проходили мимо Жукова. Всё это вместе было нисколько не утешительно. К тому же не было дня, в котором я бы мог быть уверена, что у меня не случится столкновения с земской полицией.

Ежегодно требовались люди на большие дороги на какой-нибудь месяц, а иногда на два. Они там оставались в совершенном распоряжении заседателя, и всякий раз надо было хлопотать, чтобы он не оставил там людей долее, чем это было нужно. Очень часто требовались подводы под проходившие военные команды. В первый раз я приказал подводчикам не давать квитанций заседателю, не получив от него следуемых прогонов. Люди мои пробыли пять дней в отлучке и возвратились, не получив ни копейки. Так как пригнано было подвод несравненно больше, нежели требовалось, то заседатель, продержав людей моих три дня, отпустил ни с чем.

Требовались также иногда лошади на станции больших дорог под проезд значительных лиц. Ежели в предписании министра велено выставить двадцать лошадей, то в предписании генерал-губернатора требовалось тридцать, в предписании губернатора – сорок, а земский суд требовал уже шестьдесят лошадей. Кончалось тем, что во всех подобных случаях я совсем не исполнял предписаний земской полиции, зная, что тем самым на каждом шагу подвергаюсь ответственности перед начальством.

Фонвизин в двадцатом году, возвращаясь из Одессы в Москву, известил меня, что он заедет к Левашевым, вёрст за двести от меня, и будет у них меня дожидаться. Я приехал в назначенный срок к Левашевым. Через несколько дней явился ко мне нарочный из Жукова с известием, что там полевые работы прекращены и все крестьяне в ужасной тревоге. Во время моего отсутствия земский заседатель, проезжая через Жуково и узнавши от старосты, который говорил с ним в шляпе, что меня нет дома и что я не скоро возвращусь, бросился на старосту и избил его до полусмерти, потом отправился к работавшим в поле крестьянам и под предлогом, что за ними есть недоимочный рекрут, старался схватить кого-нибудь из них. Заседатель увязался за одним молодым парнем, схватил его и увёз в Вязьму.