Текст книги "Моя молодость – СССР"

Ивар Калныньш
Моя молодость – СССР

© Ивар Калныньш, текст

© Елена Смехова

© ООО «Издательство АСТ»

Глава 1
Детство на Звёздной улице

…Я сижу на подоконнике. Пятилетний, загорелый до черноты и абсолютно счастливый. В руке – конфета. Мне её дал Кривой Янка с нашего двора, калека. За то, что я – единственный из сверстников – его не дразнил. Мама объяснила, что нельзя смеяться над людьми, которые не такие как ты. И я это крепко запомнил…

Где-то вдалеке визжит пила. Тянет стружкой, скошенной травой и свежесваренным крыжовниковым вареньем. Душно! Наш старенький дом вздыхает от жары. Ветер перебирает занавески на окнах, и они трепещут как паруса. А вверху облака – сливочные, будто взбитые венчиком, какие бывают над Ригой только в августе…

…Я родился в первый августовский день 1948 года. Моё детство прошло в Риге на улице Звайгжню, что в переводе на русский язык означает «Звёздная». Несмотря на красивое название, никаким гламуром на нашей улице не пахло. Обычная рабочая окраина. Скромные домики с печным отоплением, несколько деревьев посреди двора, и по периметру – огромные поленницы дров, на которые вечно кто-то из ребятни отчаянно влезал и также отчаянно срывался вниз, ободрав в кровь руки и ноги.

Нас, детей-сорванцов, был целый двор. Как в романе Яниса Гризиньша и в фильме Ады Неретниеце «Республика Вороньей улицы». Когда я смотрю эту картину, то всегда вспоминаю свое детство на Звёздной. Сегодня это тихий престижный центр, со старинными домами, центральным отоплением и – никаких поленниц…

Напротив нашего дома находилось что-то вроде клуба, в котором работали различные кружки, приобщавшие подростков к танцам, рисованию, лепке, музыке и хоровому пению. Но мы, ребятня из окрестных домов, почему-то называли этот очаг культуры «Банькой». И вместо того, чтобы заняться в «Баньке» чем-то общественно-полезным и расширяющим кругозор, предпочитали висеть на заборах или штурмовать поленницы с таким рвением, точно это был Эверест. Замечаний нам особо никто не делал – наши родители работали, и у них были дела поважнее.

* * *

Семья у нас была замечательная: многодетная, работящая и очень дружная. Жили небогато: отец работал автомехаником, мама была домохозяйкой. И всех нас, четверых детей – меня, сестру Илгу и двух братьев Зиедониса и Яниса – с детства приучали к работе. За каждым в семье были закреплены определенные обязанности – несложные, но ответственные, чтобы мы не выросли белоручками.

Отец, как и положено главе семьи, был надежным, немногословным и ничего не повторял дважды. А мать – артистичная, легкая, музыкальная, прекрасно пела. Наверное, если бы не мы, четверо гавриков, которым она посвятила свою жизнь, моя мама могла бы стать прекрасной актрисой или певицей. Я до сих пор помню ее песни – весёлые, бесхитростные, немножко дурашливые.

Попробую перевести на русский хотя бы несколько строчек:

«Очень-очень трудно подобрать ключик к сердцу.

Потому что сначала нужно отыскать замочек,

А для того, чтобы его найти, надо еще посветить фонариком».

В маминых песнях не было высокой поэзии, это песни-экспромты: пока один человек пел первый куплет, другой – сочинял следующий. Зато в них бездна доброты и юмора! Я хочу подготовить цикл «Песни, которые пели наши мамы» и записать его с джаз-бэндом. Это будет привет из детства для всех послевоенных девчонок и мальчишек и посвящение нашим родителям.

* * *

В нашем доме всегда было шумно и весело – у нас часто гостили друзья и родственники. У мамы было семь братьев и сестёр, а у меня, соответственно, множество кузин и кузенов. Дедушек своих я никогда не видел, они умерли ещё до моего рождения. А вот бабушку Юле, мамину маму, отлично помню. Уникальная была женщина. Она осталась вдовой, когда дед погиб в Японскую войну, одна с восемью детьми на руках. И всех поставила на ноги.

Летом, когда мы с мамой и вся наша многочисленная родня приезжали к ней на хутор, бабушка порой нас… путала. Немудрено, если к тебе едет целая детская армия! У тети – шестеро детей, у моей мамы – четверо, у дяди – еще четверо… Полный колхоз внуков! Как всех упомнишь?

СВЕТЛАНА ИВАННИКОВА:

«Ивар – это старая школа, по которой так тоскуют наши девичьи сердца, Цветы, галантность, красивые слова…

И дело не в артистизме Ивара, дело в его абсолютной естественности. И поэтому это заразительно!

Он умеет ухаживать: всегда откроет дверь, всегда подаст руку… Настоящий джентльмен.

И все же, по-моему, амплуа героя-любовника тесно для этого артиста: в нем столько пародийности, юмора, самоиронии!»

Бабуля Юле была с характером – строгая, властная, без сантиментов. Могла запросто теленка убить! Она не говорила, а отдавала команды – четко, безапелляционно, хорошо поставленным голосом. И все ее слушались. А еще она была мастерицей на все руки. Из старых обрезков ткала замечательные коврики, которые потом раздаривала соседям и родственникам.

Мне один год…

И три года.

В те времена любые материалы для рукоделия были в огромном дефиците, а потому бабушка всегда просила нас привезти из города «ненужные тряпки», и мы добросовестно тащили из Риги в село баулы со старыми рваными майками, штанами и рубашками. Бабушка брала ножницы, разрезала их на узкие ленточки… И из этого, как бы сейчас сказали, «секонд-хэнда», у неё получалось настоящее чудо – яркие пестрые половички, похожие на радугу.

За своим станком она сидела гордо, по-королевски выпрямив спину, и со строгостью взирала на нас, своих городских внуков. Помню, подошел к ней поближе, залюбовался узором коврика… «Ты чей будешь?» – строго спросила бабушка Юле. «Сын Анны», – ответил я робко и тут же получил задание: «Вот что, сын Анны, пойди в большую комнату и принеси мне с комода жестяную коробку с нитками».

Мама очень следила за тем, чтобы мы все, братья и сестры – родные и двоюродные, – помнили свое родство и дружили между собой. А перед смертью просила нас не забывать друг о друге и хотя бы раз в год собираться вместе.

К сожалению, выполнять мамин завет не всегда получается: у каждого свои дела, семьи, заботы. Но однажды, уже после маминой смерти, мы все же собрались и нарисовали свое родовое дерево. На нем получилось более 70 веток – с разными фамилиями, разными судьбами и разной географией: от Латвии до Австралии, где живет сейчас моя сестра Илга. Не могу сказать, что мы в курсе проблем друг друга или созваниваемся каждый день. Но помним: мы – одна семья.

* * *

Я никогда не был пионером. Потому что этого не захотела мама. Ее родной брат был выслан в Воркуту на 20 лет. Одиннадцать из них он отсидел исправно, после чего власти извинились перед ним и сказали, что произошла ошибка… Говорят, что дядю посадили по доносу, написанным соседом, который был влюблен в его жену. В то время этого было вполне достаточно для того, чтобы сломать человеку жизнь…

В советские времена об этом не говорили вслух, только шепотом, на кухнях, но я всегда понимал, что что-то не так. В семье мне рассказывали одно, в школе учили совсем другому… Я был в недоумении, спрашивал: «Мама, а кто прав-то?» Она отвечала: «Права я, а ты, Ивар, учись хорошо».

Мои родители – Эдмунд и Анна 1939 год.

Наш детский ансамбль в Доме культуры (в просторечии «Банька»). Я – четвертый слева.

Когда мой дядя вернулся из тюрьмы, мама жестко заявила, что ни я, ни мой брат Янис не будем щеголять с красным галстуком на шее. Не помню, чтобы я как-то особенно переживал по этому поводу. Ну не пионер, и ладно!

Среди друзей нашей семьи и соседей было немало тех, кто пострадал в эти годы. Многих латышей ссылали в Сибирь только за то, что они имели «несметное богатство» в виде лишней козы или коровы во дворе. Процесс раскулачивания начался в Латвии с 40-х годов и затронул множество латышских семей.

Люди совершенно не понимали, что происходит: куда они едут в теплушках, голодные, нищие, оторванные от родного дома. А главное – зачем? За что? В чем провинились? И только когда их уже высаживали из вагонов где-нибудь там, в Красноярске, куда их определяли на так называемое «вольное поселение», то предъявляли нелепое обвинение: «Это вы виноваты в том, что война началась». На самом деле стране просто нужны были люди, которые осваивали бы необъятные просторы Сибири. Государственная машина работала на полную мощь, и люди в ней были всего лишь винтиками.

Сколько искалеченных судеб, сколько надломленных людей… Замечательный фильм «Долгая дорога в дюнах» рассказывает как раз об этом времени. И если для кого-то тема сталинских лагерей остается дискуссионной, то лично для меня она давно ясна и понятна. Система, разделившая народ на сидящих в лагерях и смотрящих за ними, для меня – безусловный факт, который для меня не нуждается ни в доказательствах, ни в оправдании.

Например, моя первая жена Илга родилась на руднике Диксон (поселок Усть-Порт) – так у нее в паспорте было записано. Туда в 1940 году выслали из Латвии ее бабушку и маму, которой в ту пору было 11 лет. Повзрослев, она влюбилась там в немца из-под Петербурга. Они вместе росли на руднике и дружили с детства. Так, в ссылке, появилась на свет моя жена, которая в свою очередь подарила мне двоих дочерей…

В Сибири и сейчас живут потомки ссыльных из Латвии. Во время гастролей по этому краю мне не раз доводилось встречаться с людьми, по фамилиям которых я безошибочно определял своих соотечественников. Даже если эти фамилии звучали на русский манер – например не Озолиньш, а Озолин, не Крастиньш, а Крастин…

В компании красоток

С Мирдзой Мартинсоне в спектакле «Танцы в праздник Лунаса»

Однажды, будучи на гастролях в Воркуте, я узнал что недалеко, буквально в 200 километрах, находится местечко под названием Инта. Откуда в этих краях взялся город, носящий женское латышское имя? Я спросил об этом у старожилов, и они объяснили мне, что городок Инта действительно получил название от имени девушки, которая спасала людей в лагерях. Она была латышкой по национальности, и звали ее Интой. Так это или не так – не знаю. Возможно, просто одна из городских легенд. Но мне почему-то кажется, что это правда.

В Воркуте во время той поездки нас принимал губернатор. Узнав, что я из Латвии, он пожал мне руку с особым значением и несколько раз тихо повторил: «Спасибо за то, что вы приехали к нам. Большое вам спасибо!» Латышей в Сибири знают и помнят. Они – часть истории этого края. Жертвы того страшного времени. Без вины виноватые люди, потерявшие родину…

* * *

Лет в семь у меня началась новая жизнь. Вернее, жизнь в новом доме. Мы оставили Звёздную улицу и переехали в другой район Риги под названием Тейка. А случилось это так: после смерти Сталина рижским семьям стали разрешать брать кредиты на строительство собственных домов. И мой папа стал одним из тех, кто рискнул одолжить деньги у государства и построить свой дом. Отец вообще был очень основательным и хозяйственным. Правда, с того времени мы стали видеть его заметно реже: он очень много работал, ведь кредит нужно было отдавать.

Свободу в строительстве нам ограничили сразу. Никакого полета фантазии, никакой креативности и самодеятельности. Строить дома разрешалось только по трем утвержденным и одобренным где-то там, наверху, проектам. По-советски однотипно, уныло и скромно. Три комнаты, один гараж, одна веранда – не больше. Но нам и это казалось роскошью. Ведь у нас с братом Янисом теперь появилась своя комната! Не нужно было таскать дрова, отец провел в дом газовое отопление, что по тем временам приравнивалось к космическим технологиям. А еще у нас в семье появился автомобиль: папа купил трофейный «Мерседес» – старенький, разбитый, дышащий на ладан. Собственная машина в то время вызывала у людей удивление, и каждый, кто имел это чудо техники, считал себя королем шоссе.

В фильме Георгия Юнгвальда-Хилькевича «Двое под одним зонтом» 1983 год

Отец возился со своим автомобилем сутки напролет: вечно что-то чинил. А когда все-таки выезжал из гаража, то вид автомобиля сзади озадачивал даже меня, совершено в ту пору не знакомого с законами физики и механики. Задние колеса машины шли не параллельно друг другу, а криво, под небольшим углом, напоминая букву V, и только потом выпрямлялись.

* * *

В новом районе, куда я переехал вместе со своей семьей, тоже оказалось множество детей. Мы, мальчишки из соседних домов, как-то очень быстро подружились. Зимой катались на лыжах и санках с обледенелой горки. Летом ходили на озеро Линьэзерс купаться. Это было настоящее приключение – дорога лежала через чистый светлый лес, с деревьями до самого неба, журчащими родниками, щебетом птиц и солнечными полянками. Мы шли гурьбой, а за нами бежали за компанию соседские собаки. Лес оглашался смехом и радостным лаем. Мы плавали наперегонки, ныряли и отплевывались, фыркали и хохотали. И счастье рядом с нами тоже ныряло, кувыркалось, хохотало, фыркало… Это было последнее лето перед школой.

На обратном пути мы собирали ягоды, которых в лесу росло видимо-невидимо. Они окрашивали поляны в цвета драгоценных камней: земляника – в рубиновый, черника – в сапфировый. Россыпи сокровищ… И дома каждого из нас ждало лакомство – ягоды с молоком. Куда вкуснее современных «марсов» и «сникерсов».

* * *

…Меня приняли в рижскую школу № 36, недалеко от дома. А до этого – взяли в приготовительный класс на целых две июньских недели. Там у меня сразу появился друг Эрик – самый лучший, самый настоящий и самый закадычный. Так – навсегда и безоглядно! – дружат только в детстве. Мы сидели с ним за одной партой, ходили вместе домой, делились секретами и совершенно не собирались расставаться. Никогда. До конца жизни.

Однако первого сентября в школе нас ждал неприятный сюрприз. Нас распределили в разные классы: Эрика – в «А», а меня – в «Б». Конечно, классы были рядышком, мы могли видеться на переменках. Но для меня это стало очень большим переживанием, если не сказать шоком. Эмоции просто захлестывали, а сердце разрывалось на части. «Как так? Почему нас с Эриком разлучили? А как же наша дружба?»

Прошло много лет, прежде чем я понял, что судьба не только сводит людей, но и разлучает их. В этом мире нет ничего постоянного: отношения между людьми хрупки и недолговечны, а расставания неминуемы. Но тогда я ничего этого не знал. И разлука с Эриком стала для меня маленькой трагедией, детским потрясением и самой первой в жизни несправедливостью.

ЭММАНУИЛ ВИТОРГАН:

«Мне очень симпатичен мой коллега и друг Ивар Калныньш. По всем статьям! Он все время в поездах-самолетах, все время вкалывает, и это замечательная профессиональная черта. Ивар – профессионал с большой буквы и потрясающий человек. Каким бы он ни казался со стороны – на самом деле Ивар очень скромный. Он умеет общаться и держать свои обещания, умеет дружить и быть непосредственным. Умеет быть всегда рядом и поддержать, подставив свое плечо…

Ивар нужен всем: друзьям, которым без него плохо. Зрителям, которые наслаждаются его талантом. Семье, которую он делает счастливой. Я очень рад, что у него подрастают дочки, продолжательницы рода, и хочу, чтобы выросли такими же прекрасными людьми, как их отец. Надеюсь, что Ивар будет всех нас радовать еще много-много лет своими ролями, талантом, загадкой, искренностью, улыбкой…»

Учился я неплохо. Отличником не был, но и в двоечниках никогда не числился. К школьным оценкам в моей семье относились очень серьезно. Один только строгий взгляд мамы, не говоря уже о крепком папином подзатыльнике – отец был скор на руку и ничего не повторял дважды! – могли приковать меня к письменному столу, чтобы провести лишний час за уроками. Хотя… что там лукавить: больше всего меня тянуло на улицу. Там было так много интересного и притягательного: вокруг строились частные дома, повсюду лежали груды песка и кирпича, высились горы труб и арматуры. Что еще надо мальчишкам для счастья? Это был целый мир!

Однажды мы обнаружили возле одного из домов сварочный аппарат и выяснили, как он работает. Карбид, которым сварщики заправляли аппараты, произвел на нас неизгладимое впечатление. Вот это вещь! Шипит, урчит, пенится…

На отдыхе

Кадр из фильма Родиона Нахапетова «Идущий следом»

С Гунаром Цилинским (Майклом из фильма «Театр»)

Стащить немножко карбида не составило никакого труда: в те времена никто ничего ни от кого не прятал. Этот карбид мы принесли в школу и высыпали в туалет, чтобы посмотреть – бабахнет или нет. Эффект и в самом деле был впечатляющим: вся канализация в школе забурлила как Ниагарский водопад! Учителя высыпали из учительской в ужасе: «Кто?! Кто это сделал?! Признавайтесь!» Но мы не признались, и виновных так и не поймали. О нашем хулиганстве папа узнал случайно: ух, и досталось же нам тогда от него! Мы сами проболтались. Перешептывались, припоминая, как здорово забурлило-зажурчало, обсуждали, где взять карбида еще, чтобы повторить этот эксперимент, а папа услышал…

Мама была мягче. Понимала, ласкала, прощала, гладила по голове, как и положено маме. Помню, однажды летом меня отправили в пионерлагерь – туда и нас, не пионеров брали! Из этого лагеря я пришел домой пешком, несмотря на приличное расстояние. Все там показалось мне чужим и странным: нужно было обедать за большим, неуютным, как в казарме, столом. Выполнять какие-то дебильные команды по свистку, звонку и горну. Утром нас строили на лагерные линейки, а вечером таким же строем – ать, два! – вели мыть ноги. Мне это категорически не нравилось. Речевки, сборы и переклички почему-то тоже пришлись не по душе. Я решил: дома лучше. Собрался и отправился в город.

Как мой побег прозевали пионервожатые и воспитатели и досталось ли им потом за это, я не знаю. Помню только, что меня переполняло чувство радости и гордости, когда я, отмахав пешком бог знает сколько километров, усталый, но страшно довольный собой, подходил к своему дому.

Мама все поняла с порога: «Ивар, ты что? Вернулся? Тебе не понравилось в лагере?» Я кивнул. «Ну, что же ты стоишь? Заходи скорее, ты дома», – сказала она и погладила меня по голове.

Глава 2
Побег в кино

Моё детство закончилось рано. Намного раньше, чем у других моих сверстников. В 14 лет я решил, что пора работать и зарабатывать деньги. Нет, никто в семье меня к этому не принуждал, никто не попрекал куском хлеба. Напротив, родители делали все возможное для того, чтобы мы ни в чем не нуждались. Просто мне захотелось иметь свои карманные рубли – на кино, мороженое, пластинки.

«Ты же ничего не умеешь! Хочешь зарабатывать – иди на завод, там тебя всему научат», – посоветовал отец. Папа хотел, чтобы я выбрал надежную мужскую специальность, например освоил слесарное дело. И я устроился на завод учеником слесаря. А параллельно продолжил учебу в вечерней школе рабочей молодежи.

В то время детский труд не слишком приветствовался. Помню, меня вызвали на какую-то комиссию, которая долго и нудно решала, сколько часов мне, подростку, положено работать. Но, тем не менее, я своего добился. Так началась моя взрослая жизнь. По вечерам – учебники, днем – работа в трамвайном депо: я разбирал мосты, ходовую часть трамваев и получал за это неплохие деньги. А затем освоил параллельную специальность – стал наладчиком.

В вечерней школе рабочей молодежи я оказался самым младшим. Все взрослые, многие после армии. И я, четырнадцатилетний пацан в стильном костюмчике, на который, кстати, сам заработал.

Комсомольской организации в нашей школе не было, а потому комсомольцем я так и не стал. Как и пионерия, ВЛКСМ прошел мимо меня. Но я этому факту совсем не огорчился. К тому времени у меня появились совсем другие интересы.

В те годы многие подростки болели «битломанией», и я не стал исключением из их числа. Научился играть на гитаре, отрастил длинные волосы, обзавелся брюками-клеш. Мы создали свою музыкальную группу, исполнявшую песни «Битлз» на английском и хиты того времени – твист, рок-н-ролл. Успех пришел быстро. Наша группа была нарасхват: зимой выступала в Риге, летом – в Юрмале. По принципу «мы играем на похоронах и танцах»…

Кадры из фильма “Театр” с Вией Артмане (Джулия Ламберт). В роли Тома Фенелла

С тех пор музыка всегда со мной. Что бы я ни делал, чем бы ни занимался, меня тянет к гитаре и микрофону. Возможно, я и стал бы музыкантом, и думаю, что неплохим, если бы не… Юл Бриннер.

* * *

Недалеко от нашего дома находился кинотеатр «Тейка», и я смотрел все фильмы, которые там крутили, благо сеанс стоил всего 10 копеек. Картины шли замечательные: «Тарзан», «Звуки музыки», советские ленты про Ивана Бровкина, сказки Роу и Птушко. Но больше всего меня потрясла «Великолепная семерка»: я смотрел ее не раз и не два. Юл Бриннер на экране завораживал: дрался как лев, мастерски уходил от погони и всегда выходил победителем из любой передряги – короче, вел себя как настоящий супермен. Каждому мальчишке хотелось быть на него похожим.

…Спустя много лет, в Ванкувере, у меня состоялась аудиовстреча с кумиром моего детства. Кто-то включил пластинку и полился голос, в котором смешались пронзительная боль, грусть, надрыв и еще… что-то неуловимое, очень русское. А слова были странные – старинные, половину из которых я тогда не знал… Оказалось, что это Юл Бриннер поет русские романсы, ведь он был русским по происхождению. Настоящее его имя – Юлий Бринер. Так его назвали в честь деда. А вторая «н» к фамилии добавилась уже потом, в Америке.

Услышав романсы Юла Бриннера, я воскликнул: «Я тоже хочу такую пластинку!» Американские друзья помогли мне разыскать и купить диск, и я привез его домой. Слушаю до сих пор с удовольствием, под настроение…

* * *

Назвать день и час, в который я точно решил стать актером, я вряд ли смогу. Все сложилось как-то само собой. Мне нравилось кино, а при Рижской киностудии набирали студию молодого актера. Там у блистательного педагога Арнольда Лининьша занималась моя сестра Илга: девчонок хватало, а вот парни были в дефиците – требовались ребята в возрасте от 14 до 20 лет. Арнольд Лининьш попросил девушек, занимавшихся в студии, привести знакомых мальчиков. «Пойдете со мной?» – предложила Илга нам с братом Янисом. Я ничего не терял и потому согласился.

Мама, узнав о том, что я хочу учиться на актера, только всплеснула руками: «Ивар, но артисты ведь так громко говорят…» Однако я уже сделал свой выбор.

Поначалу занятия показались мне забавными: я хихикал на лекциях и не воспринимал их всерьез. Выступая с музыкальным ансамблем, я уже знал, что такое сцена, поклонницы, аплодисменты, и считал себя умудренным опытом артистом. «Не хватало еще в ТЮЗе зайчиков играть», – думал я. Это казалось мне в актерской профессии самым оскорбительным и нелепым: взрослые дяди и… придуриваются! Но что-то на тех занятиях все-таки меня зацепило. И уже спустя некоторое время я относился к обучению со всей серьезностью.

После окончания студии киноактера я продолжил учебу. Так счастливо сложилось, что в тот год Арнольд Лининьш набирал курс в Латвийской Консерватории им. Язепа Витола и сказал мне: «Давай!» Так я стал студентом театрального отделения.

Если вы ждете от меня рассказов о бурной студенческой жизни, капустниках, вечеринках, пьянках и гулянках, то совершенно напрасно. На первом курсе я влюбился в девушку по имени Илга. Продал самое дорогое, что у меня было – гитары и аппаратуру, – и на вырученные деньги мы сыграли свадьбу.

Я и мои любимые девочки

Вскоре родилась первая дочка. Педагоги крутили пальцем у виска: «Ивар, ты с ума сошел? Какая женитьба, какие дети на первом курсе?» Но меня было не переубедить и не переспорить. Я знал, что я делаю. Кстати, прогнозы педагогов не оправдались: семья не помешала мне закончить учебу. А после окончания консерватории меня приняли в самый знаменитый театр Латвии – художественный театр «Дайлес» им. Райниса.

* * *

Кино ворвалось мою жизнь очень рано и внезапно, как тайфун: буквально со второго курса меня стали приглашать сниматься в фильмах. В ту пору телевидение еще не захватило тех позиций, которые удерживает сейчас. Это нынче оно властитель дум и душ, учит, воспитывает, навязывает, диктует… А тогда главнейшим из искусств, по определению известного вождя, было кино и только кино. Старое, доброе, в чем-то, наверное, наивное, но очень грамотное и профессиональное.

Никакой «цифры» в помине не было – только старая добрая пленка «Свема». А уж если удавалось «урвать» импортный «Кодак», то счастью киногруппы и вовсе не было предела.

С Александром Збруевым

Метр пленки, как сейчас помню, стоил один рубль. На эти деньги в ту пору можно было плотно пообедать. А потому к съемке каждого эпизода готовились очень тщательно: чем меньше дублей – тем больше экономия. Это теперь работа идет по принципу: снимаем на всю катушку, а что не получится – вырежем. А тогда все должно было быть ювелирно точным, в десятку. И само собой, никаких мониторов – работали «втемную», нигде на себя со стороны не посмотришь, не оценишь, не переиграешь…

Удивительно, но на качестве фильмов это совершенно не отражалось: кино снималось добротное, качественное, запоминающееся.

* * *

В то время актеры еще не знали слова «кастинг». Был отбор. На студию приходили ассистенты режиссеров, искали юные дарования, молодые лица. Режиссер тщательно отсматривал каждого артиста: сравнивал, прикидывал, насколько он соответствует его замыслу, как будет смотреться в кадре… Непременно делались фотопробы и кинопробы: в костюме и без, с партнером и в одиночку. Подошел – здорово, не подошел – ну что ж. «Пробы – это еще не проверка таланта артиста», – говорили нам в утешение. Хотя, конечно же, каждому хотелось «подойти».

Сложная машина под названием «киносъемка» запускалась в ту бытность постепенно и основательно. В сценарии все было прорисовано и прописано до деталей: здесь пошел крупный план, там проехала машина, тут начинается мелодия, а вот здесь актер падает… Художники выставляли эскизы, от руки рисовали костюмы и интерьеры. Все делалось на совесть.

Это сегодня каждый может прийти на съемки в своей одежде – режиссер еще и спасибо скажет, что тратиться на костюмы не надо! Это сейчас каждый актер может запросто попасть в ситуацию, когда и сценария ещё толком нет, а фильм уже вовсю запущен… И никто не знает, сколько метров будут снимать, какая музыка прозвучит в кадре, а какая – за кадром.

Доходит до смешного: прихожу на съемку, мне говорят: «Сегодня мы снимаем сцену разговора с внуком!» – «Но мы вчера уже снимали разговор с внуком», – осторожно напоминаю я. «А это совсем другой разговор с внуком!» – объясняют мне. Как такое возможно? Очень просто! Оказывается, на картине работает несколько сценаристов и каждый из них написал свой вариант, а поскольку окончательного сценария нет, то я («Ивар, пока ты тут и никуда не уехал!»), должен записать разные версии, авось какая-то из них и пригодится… А уж о том, чтобы партнеру в глаза посмотреть, вообще порой мечтать не приходится: камера-«восьмерка» позволяет снимать любую сцену без визави, поговорил с компьютером – и ладно. Снято, всем спасибо…

Нет, я не жалуюсь и не ностальгирую по тем временам. Просто рассказываю – как было и как стало. Я не из тех, кто идеализирует советское прошлое. Но мне очень жаль, что сегодня в кино так много случайных людей, и досадно, что славой современного кинематографа обласканы лишь те, кто умеет делать кассу.

Мне безумно жаль советских актеров и режиссеров, создавших настоящие киношедевры, которые умерли в нищете, незаслуженно забытые и униженные тем, что средств не хватает даже на элементарные лекарства.

Помню разговор с режиссером Эмилем Дотяну, который снял нашумевший фильм «Табор уходит в небо». Кассовый успех был очевиден – картину купили сотни стран мира. «А тебе что с этого?» – спросил я, имея в виду материальную сторону вопроса. «А ничего! – грустно ответил Дотяну. – Зато мне разрешили снимать другой фильм, а могли ведь и не разрешить…»