Текст книги "Camgirl. Откровенная история вебкам-модели"

Иза Маззеи
Camgirl. Откровенная история вебкам-модели

Всем моим друзьям: Онлайн и в реале

CAMGIRL Isa Mazzei

Copyright © Isa Mazzei, 2019. This edition published by arrangement with Curtis Brown Ltd. and Synopsis Literary Agency

© Мельник Э., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Осторожно, триггеры: алкоголизм, психические заболевания, самоубийство, членовредительство, сексуальное насилие

Пролог

Таймер обратного отсчета вот-вот должен был достичь нуля. Мое слишком ярко освещенное, вызывающе накрашенное лицо моргнуло на глазах у тысяч зрителей моего видеострима. Гигантский стационарный компьютер стоял на ковре, а я перед ним на коленях. Справа от меня был бокал вина, слева – Библия. Я блюла трезвость почти два года, но сейчас была пьяна. Позади меня с лубочной картинки, заключенной в рамку, ослепительно улыбался Иисус. Свое красное одеяние он распахнул на груди, являя зрителю сердце, оплетенное терниями.

Я была обнажена. Ягодицы саднило от синяков и ожогов. Это был он – мой момент, великая художественная декларация. Интернет будет бросать мне чаевые за то, чтобы я убила себя. На самом деле умирать я не собиралась, но фишка не в этом. Они будут думать, что убивают меня. Но на самом деле убивать они будут Уну, мою онлайн-маску. Когда она умрет, Иза возродится.

За последние два года я заполучила в свой актив тысячи зрителей, тысячи подписчиков и сотни тысяч долларов. Я входила в топ-пятьдесят камгерлз на сайте, где работали десятки тысяч исполнительниц. Я получала все, чего хотела, раньше, чем понимала, что хочу этого: новенькую квартиру, два автомобиля BMW, сколько угодно свежайших устриц и личную маникюршу, которая приезжала на дом.

Днем того дня я приняла обжигающе горячий душ. Сделала эпиляцию воском, поработала пинцетом и сняла ороговевшие слои кожи, пока она не начала гореть огнем. Составила на стеллаж у стены свечи: чайные, длинные, дешевые свечки из отдела распродаж Target[1]1
  Сеть американских бюджетных супермаркетов.


[Закрыть], аромат которых рождал отдаленное воспоминание о Рождестве. Все лампочки в комнате светились красным. Повинуясь импульсу, я намалевала во всю стену надпись «СОВЕРШИ» красной губной помадой.

Это было мелодраматично. Лакомо. Сексуально.

Это шоу было отчасти предсмертной запиской, отчасти реквиемом по Уне, девушке, которую мои зрители узнали и полюбили.

Мои зрители были охвачены любопытством, нетерпением. Они засыпали чат вопросами. Теперь, когда я обнажилась, что дальше? Буду лить на тело расплавленный воск? Совать руки в огонь? Сожгу Библию?

Я снова посмотрела на слово «СОВЕРШИ». Все, ради чего я работала, вело к этому – моему последнему шоу. Я присела на корточки над дилдо, который прикрепила к центру креста, готовому протрахать мне путь к славе. Попыталась сосредоточиться. Мне было жарко, голова кружилась. Воздух был густ и душен от пота, боли и перспектив.

Уна была моим всем. Моим домом. Моей любовницей. Моим чувством цели. Она приносила мне деньги. Обеспечивала востребованность. Давала мне силу, надежду, принимала меня такой, какой я была. Уна была хранительницей моего позора, моей гордости. Она была рядом, когда мне было одиноко, грустно, скучно или требовался друг. Уна всегда была в одном клике от меня.

И я собиралась ее убить.

Глава 1. Комнаты в огне[2]2
  Rooms On Fire – композиция Стиви Никс, американской певицы и автора песен.


[Закрыть]

– Мы хотим корову! Мы хотим корову! – Большая группа разгневанных учеников начальной школы маршировала, описывая широкий круг вдоль периметра детской площадки. – Мы хотим корову! – Крохотные кулачки взметались в воздух, требуя справедливости. Какова была их цель? Свобода от тирании директрисы, которая позволила выбирать на роль школьного талисмана только орла, дикого пса или лося.

Их метод: общешкольная забастовка в комплекте с плакатами и речевками.

Их лидер: худенькая восьмилетняя девочка с мегафоном и природной склонностью к политическому бунтарству – я.

– МЫ ХОТИМ КОРОВУ! – требовала я в мегафон, который добыла, подкупив свою приходящую няньку.

Уже тогда я знала, что мне на роду написано прославиться. Быть знаменитой активисткой или певицей. Знаменитой кем угодно. Мне необходимо было быть в центре внимания. Предпочтительно – чтобы все взоры потрясенно и благоговейно скрещивались на мне, пока я делаю нечто удивительное и неожиданное, например, выговариваю своим учителям за грамматические ошибки или убеждаю весь класс посреди урока математики побросать карандаши и с топотом устремиться на улицу, защищая свободу.

– Мы хотим корову! – скандировали мы.

Учительница вышла вслед за нами во двор, сопровождаемая несколькими учениками, которым поначалу было слишком страшно выйти из школы, но теперь, когда они увидели, как круто мы смотримся, тоже захотелось участвовать. Я вручила им плакаты, которые вместе со своей подружкой Эми нарисовала в туалете, воспользовавшись материалами, тайком экспроприированными из класса рисования.

– Мы хотим корову! Мы хотим корову!

Я прохаживалась туда-сюда вдоль линии марширующих учеников, призывая их кричать громче, топать сильнее, махать плакатами как можно выше. Мы доходили до края детской площадки и заворачивали обратно к зданию, завершая полный круг по двору. Кучка учителей собралась у дверей, и физкультурница дула в свисток, безуспешно пытаясь привлечь наше внимание.

Взгляд моего друга Шона метнулся к тому месту, где стояли, скрестив руки на груди, учителя. Его плакат дрогнул.

– МЫ ХОТИМ КОРОВУ! – напомнила я ему. Запрыгнула на пень и воздела руки к небесам. – Это наша школа! У нас должно быть право выбирать свой талисман!

Толпа разразилась приветственными воплями. Я вторила ей.

Потом соскочила на землю и встала во главе шествия.

– Чего мы хотим?

– КОРОВУ!

– Когда мы ее хотим?

– ПРЯМО СЕЙЧАС!

– Чего мы хотим?..

Пока мы приближались к зданию, директриса выплыла во двор. Ее взгляд выцепил меня из толпы, и она быстро зашагала к нам, взмахом руки велев физкультурнице перестать измываться над свистком.

Она перекрыла нам путь своим телом.

– Что здесь происходит?

– Мы отказываемся возвращаться в класс, пока не будут удовлетворены наши требования, – сказала я своим самым взрослым тоном.

– Какие требования? Что означает корова?

– Вы знаете, что это означает, Дебра! – Я скрестила руки на груди, подначивая ее бросить мне вызов.

Шон ахнул. Эми восторженно взвизгнула.

Дебра знала, чего мы хотим. Мои четыре предварительные встречи с ней в ее кабинете вполне обрисовали нашу простую, разумную просьбу: избирательную урну для коровы, чтобы ученики могли подать голос за тот талисман, который действительно хотят. Дикие псы и орлы – это скучно. Коровы – круто. Корова была трендовым животным в среде пятого класса.

– Как ты меня назвала?

– Вы хотите встретиться, чтобы обсудить наши условия на переговорах? Наши требования невелики, Дебра.

– Я не стану вести с тобой переговоры.

Я стояла на своем.

Она схватила меня за руку.

Я развернулась и выставила мегафон прямо ей в лицо.

– МЫ ХОТИМ КОРОВУ! – завопила я изо всех сил. Она даже не поморщилась. – МЫ ХОТИМ КОРОВУ!

Она вырвала мегафон у меня из рук и сцапала за плечо, подталкивая к зданию.

– Не сдавайтесь! Не возвращайтесь! – орала я через плечо. – Чего мы хотим?!

– КОРОВУ!

Физкультурница распахнула дверь, и директор Дебра втолкнула меня внутрь. Я ухватилась за дверной косяк и снова высунула голову наружу.

– Когда мы ее хотим?!

– СЕЙ…

Их голоса заглушила тяжеленная дверь, захлопнувшаяся за нами. Учителя устремились вперед, чтобы разбить группу, которая продолжала прыгать и улюлюкать. Дебра повела меня по коридору, направляя в свой кабинет в передней части школы.

С горящим лицом, гордо задрав нос, я шествовала по коридору, как чертова мученица.

* * *

Сохранилось только одно фото со свадьбы моих родителей. На нем мама на седьмом месяце беременности мной, а папа в сером костюме. В их глазах уже проскакивают первые признаки паники. Мама утверждает, что никогда не думала об аборте, хотя всегда шутила, что ей следовало бы бросить меня на пожарной станции. Никто не знает, планировали ли они мою сестру Люси, но она подоспела двумя с половиной годами позже.

Я родилась в Санта-Монике, штате Калифорния. Мои родители бросились «делать карьеру» в Голливуде в конце 80-х и провели годы, предшествовавшие моему рождению, работая помощниками на съемочных площадках и наскребая по карманам гроши на автобусные билеты. Мы жили в однокомнатной квартирке. Я спала на матраце в кухне, она же гостиная, она же столовая, а моя сестра – в колыбельке рядом с родительской кроватью.

Мне было три года, и у родителей только-только начало получаться «делать карьеру», когда землетрясение и последовавший за ним лесной пожар разорили долину Сан-Фернандо. Мы едва не лишились дома, мама потеряла самообладание, и мы переехали в Боулдер, что в штате Колорадо. Это был городок, прославившийся либерализмом, букинистическими магазинами и наибольшим числом обладателей докторских дипломов на душу населения – бастион мамочек-алкоголичек из пригородов, «белого превосходства» и брючек для йоги по девяносто долларов.

Вскоре после переезда мои родители начали делать деньги. Настоящие, реальные деньги. Мой папа, кинооператор, получал все больше и больше заказов на рекламу с участием знаменитых актеров, а мама, визажист и гример, находила клиентов-селебрити, имена которых можно было небрежно упоминать на вечеринках. Родители хотели, чтобы их новообретенный успех был отражен в нашем с сестрой детстве, идеальном, как картинка, – из тех, что с домами в уютных тупичках и поездками в школу на велосипеде. То, что мы жили в Боулдере, означало, что родителям (в основном папе) приходилось ездить по работе по всему свету, снимая рекламу, музыкальные клипы и тот веселый ролик про жвачку Extra: Polar Ice, который я любила цитировать на переменках.

Я была таким же богатым, белым, привилегированным, избалованным, откормленным гранолой ребенком, как и все остальные в Боулдере. У нас были деньги. Если вас оскорбляет мой рассказ о том, в атмосфере каких денег я росла, можете успокоиться: все эти богатства испарились примерно к моим семнадцати годам, когда родители развелись. Да, я росла с деньгами. Но это было «нормальное среднеклассовое количество» денег, как любила уверять нас мама. Она напоминала нам, что у нас есть домработница, садовник и няньки, но, типа, они же не живут с нами, и все такое. У нас даже не было гостевого домика, а бассейн у всего нашего района был общим.

Сразу после переезда в Боулдер мы поселились в самом обычном доме на одну семью с жилым цокольным этажом и качелями во дворе. Но это было временное жилье, где мы обитали, пока родители покупали и ремонтировали намного больший и помпезный дом. В этом новом доме было целых пять этажей, зато на этаж приходилось всего по паре комнат. Головокружительно! Были в нем и другие спорные дизайнерские решения, как то: пластиковая прозрачная стена в родительской спальне и ярко-красная стена в гостиной, которая напоминала мне лифты в «Сиянии».

Наш дом с трех сторон был окружен очаровательным ручейком, где было полным-полно прозрачных паучков и мелких пресноводных раков, которые, как были уверены мы с сестрой, могли впиться в нашу плоть. Но это все равно не отвращало нас от купания в нем.

– Они отложат яйца тебе в живот, – объясняла я Люси. – А потом их молодь вылупится из твоих глаз.

Сестра с удовольствием мстила мне, пугая в ответ. Она постоянно видела призраков. Я пыталась заставить ее рассказать мне, кто они такие и чего хотят, но она меня игнорировала.

– Вы можете проникнуть внутрь через окно первого этажа, если хотите, – говорила она, обращаясь к ним. – Только в подпол не лезьте – там пауки.

Мои родители были кем угодно, только не нормальными родителями. В то время как все остальные папы ходили в носках и сандалиях, мой щеголял в кроссовках от Prada. В конце 2000-х он снял клип для Пинк и приехал домой с мелированием волос. И красовался этими выбеленными кончиками. Мои подружки называли его «горячим папиком» и всегда спрашивали, будет ли он дома, собираясь ко мне в гости. Он нормально относился к травке и к парням, и у меня никогда не было комендантского часа. Это он позволял нам с сестрой полуночничать и в канун Рождества возил нас за слашами[3]3
  Десертный напиток, фруктовый или ягодный лед, измельченный в кашицу.


[Закрыть] в 7-Eleven. Когда мы на лето ездили в Италию к его родственникам, он ловил осьминогов голыми руками, а потом за ужином выбешивал нас, громко обсасывая щупальца. Он всегда советовал нам не бояться жизни и нередко говорил, например, такие вещи: «не волнуйтесь, наверное, они не ядовитые» и «ты не утонешь – вероятнее всего».

Ему приходилось уезжать из города на долгие недели, а возвращаясь, он привозил экзотические подарки – резные фигурки животных из Южной Африки, рубины и жемчужные ожерелья из Индии. Я часто хвалилась папиной работой. Я хвастала тем, что он знаком с Хилари Дафф. Я хвастала дисками с автографами исполнителей, которые он мне дарил. Я хвастала тем, что в нашей семье мы проматываем матчи Суперкубка, потому что папе надо изучать рекламные ролики.

Мой папа подбивал нас на авантюры, иногда в самые неожиданные моменты.

– Ну что, девчонки, хотите поехать в горы, посмотреть метеоритный дождь?

Или:

– Я покупаю нам билеты в Коста-Рику!

Однажды он встретил нас после уроков с клубным щенком – крохотным американским эскимосским шпицем, которого я назвала Стейнбеком.

У папы также была привычка исчезать в спальне на цокольном этаже и отказываться выходить оттуда днями напролет – что, как мы впоследствии узнали, было одним из симптомов тогда еще не распознанного биполярного расстройства. В те времена мы называли это просто «папочка не очень хорошо себя чувствует». Он устраивал себе нору в постели гостевой спальни и прятался в ней с головой. Казалось, место отца занимает маленький ребенок. Начиналось обычно с того, что его голос становился тихим и каким-то далеким. Мы спрашивали папу, все ли у него в порядке, а он бормотал в ответ что-то вроде «оставьте меня в покое». А потом вообще переставал реагировать. Мы с сестрой по очереди прокрадывались на цыпочках вниз по лестнице, чтобы проверить, жив ли он там еще. Примерно к средним классам школы у нас сложилось нечто вроде стандартного протокола. Сестра низко наклонялась над постелью, повернувшись ухом к его лицу.

– Еще дышит, – изображала она одними губами.

– Па-ап? – окликала я, стараясь делать это как можно тише. – Хочешь чаю?

Он не шевелился.

– Па-ап? – чуть громче повторяла Люси.

– Заткнисссь! – шипела я, не желая, чтобы она его рассердила. В итоге мы сдавались и поднимались по лестнице к матери.

– Девочки, оставьте отца в покое, – выговаривала она нам. – Он слишком эгоистичен, чтобы обращать на вас внимание.

Моя мать была энергичной, говорливой женщиной с широким кругом друзей и особым талантом: она умела заставить любого почувствовать себя особенным. Она ездила на темном BMW, носила дизайнерскую обувь на каблуке, имела идеальный маникюр и поддерживала индекс массы тела, равный восемнадцати. Она дружила со Стингом и Робином Уильямсом. А однажды, когда я училась в седьмом классе, во время вечеринки на яхте Пола Аллена ее поцеловал Джастин Тимберлейк. Мама коллекционировала знаменитых и богатых друзей, и повсюду, где бы она ни оказалась, ее окружала орда обожателей, молодых и не очень.

Ей нравилось притворяться итальянкой, и итальянская фамилия отца, вероятно, была тем единственным, что ей в нем нравилось. Мама учила итальянский, одевалась как итальянка, пересыпала свою речь хитрыми легкими намеками, используя слова чао вместо «привет» и «пока» и бачи – вместо «целую», и при встрече непременно расцеловывала знакомых в обе щеки. Она часто вздыхала о том, как тоскует по Италии, и все, кто входил в ее круг общения, медленно, но верно пришли к выводу, что она – итальянка, как и отец. Хотя она ни разу не солгала об этом в лоб, у нее на лице появлялась этакая особенная улыбка, когда кто-нибудь представлял ее, к примеру, «Мэрилин из Флоренции» – на что она всегда отвечала: «ах, вы имеете в виду Фиренце».

Мать почти ничего не рассказывала о своем настоящем происхождении, и мы никогда не встречались с ее родственниками. Год за годом мы с сестрой пытались выпытать у нее факты – иногда для заданного в школе фамильного древа, иногда для того, чтобы удовлетворить собственное жгучее любопытство. Однажды мы узнали, что ее детство прошло в глубокой нищете и что иногда ее семья питалась мукой, жаренной на масле, когда не хватало денег на продукты. Мы живо представили себе, как она жмется к сиротливому очагу в соломенном шалаше с земляным полом. Впечатлились и принялись донимать ее вопросами.

– А какая она, твоя мать? Откуда ты родом? Сколько у тебя братьев и сестер?

– Слишком много.

– Это понятно, но сколько?

– Слишком много.

– Мам, мне нужно знать, сколько, потому что я составляю фамильное древо!

Вздох. Закатившиеся глаза.

– Одиннадцать.

– ОДИННАДЦАТЬ?!

– Кажется…

Любая правда о ее прошлом была невидима для всех, кто не входил в семью. Она вальсировала по миру как гламурное, прекрасное, смутно итальянистое видение. Однако мы видели трещины – как они постепенно проявлялись, углублялись и, наконец, вскрывались. Да, она была суперкрутой, и красивой, и очень нас любила. Но еще она порой напивалась, срывала картины со стен, и усыпала лестницы битым стеклом. Она мешала ксанакс с вином, оказывалась голая за захлопнувшейся на замок дверью спальни, а потом пыталась влезть внутрь по стене дома, приставив к ней стремянку и выбив окно. Как-то раз она угодила в один реабилитационный центр с Линдси Лохан, но тсс, это секрет. Однажды «случайно» переборщила с лекарствами, когда путешествовала по Италии. Мне было тогда шестнадцать. Я была дома с сестрой, когда папа позвонил из Калифорнии, чтобы рассказать об этом.

– Ваша мать в больнице. У нее передозировка валиума.

– Ой!

– Она три дня пролежала в коме. Теперь пришла в себя.

– В чем пролежала?

– В коме. Теперь пришла в себя. Они мне только сейчас позвонили.

– Ты туда поедешь?

– У нее обратный рейс уже во вторник, а пока я туда доберусь…

– Ладно.

У моих родителей было мало общего, но попытки убить себя были тем самым клеем, который скреплял нашу семью.

После того как папа повесил трубку, я повернулась к сестре.

– Мама три дня была в коме, по всей видимости. Но теперь пришла в себя.

– В коме? Почему?

– Приняла слишком много валиума.

– Ой!

Мы немного постояли, помолчали.

– Может быть, отправить ей эсэмэску? – предположила Люси.

– Хочешь – отправь.

– Она может на нас разозлиться. Если поймет, что мы знаем.

– Тогда не отправляй.

Родители спали в отдельных комнатах, вели каждый свою жизнь и имели разные интересы, из-за чего мы с Люси тоже были отдельными существами. Они давали нам с сестрой всю свободу, о которой можно было только мечтать, и еще немного сверху. В результате родительской безалаберности я превратилась в гиперактивное чудовище, препиравшееся со школьными директорами и обожавшее театральность. Моя сестра, напротив, стала мрачной и саркастичной. Мы жили в доме, который часто казался пустым: мать запиралась в «своей башне», как отец называл хозяйские комнаты на верхнем этаже, а он сам прятался в «своем кабинете», как мама называла его спальню на цокольном этаже. Мы разговаривали друг с другом через интерком домашнего телефона.

К примеру, позвонила мама.

– Что делаете, девочки?

– Смотрим «Дарью»[4]4
  Мультипликационный сериал об одном из второстепенных персонажей «Бивиса и Батхеда».


[Закрыть], – ответила сестра, хрустя чипсами.

– Вы целый день у телевизора, идите, займитесь чем-нибудь другим.

– Ладно. – Люси повесила трубку и снова увеличила звук. Минуту спустя мать перезвонила.

– Все еще смотрите телевизор?

– Да.

– Ладно. Давайте смотрите, хоть все глаза проглядите! Мне все равно.

– Ага, спасибо. Пока! – и сестра повесила трубку.

Нечасто такое бывало, чтобы мы чем-то занимались все вместе, как семья. Когда папа возвращался из поездок, у него иногда случался приступ «семейности», и он заставлял нас вместе садиться ужинать. Когда же он работал, мама заказывала еду с доставкой из ресторанов, и мы молча жевали ее перед телевизором. Родители редко демонстрировали физические проявления нежности друг к другу. Я только один раз видела, как они целовались, и то лишь тогда, когда мы с сестрой заставили их это сделать, крича «Поцелуйтесь! Поцелуйтесь! Поцелуйтесь!» с заднего сиденья машины. Нам пришлось орать добрых пятнадцать минут, прежде чем мы добились от них быстрого чмока в щечку.

Дважды в месяц мы выбирали время для семейной игры. Игр было две. Первая называлась «раскритикуй фильм/рекламный ролик/выпуск новостей». По правилам этой игры мама издавала вопль всякий раз, как замечала плохо сделанный парик, или несовпадение тона на лице и шее ведущего, или уродливого актера, случайно попавшего на роль в какой-нибудь ситком. Папа тыкал пальцем в экран, если замечал, как киношные прожектора отражались в чьих-то зрачках, или когда ночную сцену явно снимали днем с плохим фильтром. Мы с сестрой пытались состязаться с ними в язвительных шутках, иногда притворяясь, что поймали какой-то ляп, тогда как в действительности ничего такого не видели.

Другая игра называлась «пойти в ванную комнату и обсудить мамин алкоголизм». Не знаю точно, почему подобные разговоры всегда велись в ванной, но, думаю, папе нужно было место, где бы мы все втроем оказались вместе и не смогли втихаря смыться. После любого особенно поганого запойного эпизода мы с матерью и сестрой предпочитали подмести стекло, извиниться перед копами, выплатить что-то вроде административного штрафа и постараться следующие семнадцать дней не смотреть друг другу в глаза. Потом возвращался домой папа, обнаруживал, что очередное произведение искусства стоимостью в пять тысяч долларов пожертвовано городской свалке, и призывал нас в «комнату для омовений» на «совещание». Все они проходили примерно так:

– Вашей матери необходимо лечь на реабилитацию.

Мы с сестрой что-то согласно мямлили.

– Нам нужно поддержать ее, пока она будет выздоравливать.

Мы с сестрой закатывали глаза в ответ на эту концепцию семейной поддержки.

– Она больна. Вы ведь это понимаете, верно?

Мы кивали.

– Мэрилин, БУДЬ ТАК ДОБРА, МОЖЕШЬ ПОГОВОРИТЬ С ДЕТЬМИ?!

Мать, сидевшая на крышке унитаза, по-прежнему в ночной рубашке, которую не меняла несколько дней, чуть приподнимала голову. Заправляла волосы за уши, молитвенно складывала ладони.

– Ммм? Да. Мне на самом деле надо просто снова обрести свой центр.

Хотя мама действительно пару раз пыталась пройти реабилитацию, а однажды даже сказала, что у нее «аллергия на спиртное», трезвенницей она так и не стала. Однако ей удалось научиться изящнее скрывать свое пьянство от отца, предаваясь любимой привычке только тогда, когда он уезжал из города на работу. В отсутствие взрослого человека, который мог бы ее приструнить, она была вольна сеять хаос в нашем доме. А также в нашей социальной жизни. Как в тот раз, когда я пришла домой с подругами, а она «занималась йогой» в гостиной, одетая в одни колготки и лифчик.

– Давайте присоединяйтесь, девочки, – задыхаясь, невнятно проговорила мама. Она лежала на спине, широко раскинув ноги, и тонюсенький полиэстер был единственной преградой между взглядами моих подруг и влагалищем моей матери.

– Задирать ноги на стену очень полезно, очень важно… это создает обратный ток энергии.

Иногда такие эпизоды заканчивались тем, что я или сестра вызывали копов, но только в том случае, если мать грозилась покончить с собой или решала, что сесть за руль в таком состоянии – отличная идея.

Я обожала визиты полицейских. Они так беспокоились о нашем благополучии! Поскольку сестра не любила с ними разговаривать, я естественным образом становилась центром внимания.

– Ваша мать когда-нибудь вас бьет?

– Ну-у…

– Иззза! – шипела сестра.

– Нет. Не бьет.

– Напивается часто?

– Ну она же алкоголичка, – небрежно констатировала я. – Так что – да, часто.

После того как копы уезжали, убедившись, что мать стабильна и на самом деле лишь умеренно пьяна, она набрасывалась на нас.

– Господи помилуй, что вы…

– Мам, прости – нам было страшно! – пыталась объяснить Люси.

– Чушь собачья! Ты лгунья! Только и прикидываешь, как бы разрушить мою жизнь!

– Мама, пожалуйста…

– Иди и ябедничай отцу, чего ждешь?! – Она, спотыкаясь, брела по лестнице в свою комнату. – Я знаю, что вы обе больше любите его. Но где он? А? Где он?!

– Мам…

– Таскается где-то со своими шлюхами – вот где! Я вас воспитываю. И вот что получаю вместо спасибо?! – Она хлопала дверью и яростно проворачивала ключ в замке.

– Не понимаю, зачем ты вообще пытаешься с ней разговаривать, – говорила я Люси. – Только время зря тратишь.

Если мы не вызывали копов, то звонили ее ближайшей (на данный момент) подруге, которая мчалась на помощь и пыталась обеспечить нам защиту.

– О, не волнуйтесь, я обо всем позабочусь, – ворковала лучшая подруга.

Я же повторяла свою мантру:

– Она алкоголичка. Вы не можете ничего исправить. Просто позаботьтесь о том, чтобы она не умерла.

– Ну-ну, не надо драматизировать, – всегда утешала нас лучшая подруга, деликатно стучась в дверь маминой спальни. – Мэрилин! Мэрилин, можешь открыть дверь? Это я!

– Она говорила, что у нее есть бритвенные лезвия, – услужливо вставляла Люси.

После запоя мама пару дней не вылезала из постели, а потом наконец спускалась вниз, наряженная, накрашенная, с вопросами о том, почему Роза не пропылесосила в гостиной и почему никто не принес ее заказ из универмага Neiman Marcus. А потом отрекалась от той подруги, которую мы зазывали к нам домой, чтобы помочь ей.

– А, Нэнси? – говорила она, когда мы спрашивали, почему ее подруга больше не заезжает к нам. – Она оказалась отпетой сукой. Как и все они.

Когда мать напивалась, я не могла ни уйти – поскольку меня приводила в ужас мысль о том, что она умрет, ни остаться – потому что боялась, что она нечаянно убьет нас. Когда мы с сестрой были маленькими, мы прятались под ее кроватью и играли в ролевые игры с мягкими игрушками. Ни одной из нас на самом деле не хотелось никаких игр, но мы передвигали своих зверюшек и заставляли их разговаривать друг с другом, делая вид, что ничуточки не напрягаемся, силясь услышать шаги матери, пьяно шатающейся по дому.

– Кем работает твой мишка?

– Он астронавт.

– Ладно, мой тогда будет ученым.

– Хорошо.

– Привет, мистер Медведь! Давайте полетим на Плутон.

– Он не хочет лететь на Плутон.

– Почему?

– Потому что это дурацкая планета.

Я жила двумя жизнями. С одной стороны, я была богатой белой девочкой, родители которой водили знакомство со знаменитостями; девочкой, у которой была возможность бывать на съемочных площадках. Я летала первым классом в Европу и дарила подружкам постеры группы Destiny’s Child с автографами на дни рождения. А еще я была девочкой, чьи родители были искалечены собственными психическими недугами до такой степени, что почти что бросили ее. Я чувствовала, как эти две мои половины начинают поляризоваться. Была та я, которая хотела быть богатой и гламурной, как родители, и была другая, желающая убить свою семью и сжечь дотла весь мир.

Поскольку любовь и внимание родителей были редкими и импульсивными подарками судьбы, я научилась искать эти вещи в других местах. Из-за того что не чувствовала себя «своей» даже в собственной семье, роль отверженной давалась мне естественно, и я начала упиваться возможностями, которые она мне предоставляла. Если мне суждено быть странной девицей с трагической семейной историей, то я буду самой странной девицей с самой что ни на есть трагической семейной историей.

В конце концов, это был отличный способ привлечь внимание.