Текст книги "Лжевремя"

Изяслав Винтерман
Лжевремя

Лжевремя

 
Истинное время – это время творения,
время, пока стихотворение продолжается.
Только внутри него и стоит находиться.
 

 
«Снаружи падает снег, густеют сумерки,
и, в сущности, никто никого не любит…»
 

«Кто ночь прожил – вставать не хочет…»

 
Кто ночь прожил – вставать не хочет.
По горлу ветер – дверь закрой.
Ты не успел, и он грохочет
дождем, стреляет кобурой.
 
 
Он обгоняет все машины
и поворачивает вспять.
Гнёт правду ветер камышинный
под током слёз, а не 0,5,
 
 
смыкает крýгом море капель,
откатывает солнце вдаль —
где луч, как жалкий подражатель
тепла, которого не дал,
 
 
сверлит мягчеющее темя,
разогревает в горле ком.
…Неостановленное время
обвалится одним куском.
 

«Убивает другая жизнь, а вот эта…»

 
Убивает другая жизнь, а вот эта —
позволяет пожить еще
чем-то средним между зимой и летом,
между деревом и плющом;
 
 
Чем-то средним – между судьбой и долгом,
между женщиной и женой;
Тонкорунным овном и серым волком,
но в истории кружевной.
 

Отчасти

 
Господи, не дай мне умереть,
коли подарил земную шкуру.
Мне еще любить, еще мудреть,
мне еще искать свою Лауру!
Мне еще записывать слова,
что приходят ночью – отовсюду,
продлевая жизнь на миг ловя…
Обещаю: мучиться не буду!
 

 
Человек от радости не спит.
Засыпает от переживаний.
Крутит боль свою, как Вессон-Смит,
убивая с помощью названий,
 
 
для печали подобрав слова…
Радость рассчитается слонами.
А ему б проснуться – чёрта с два! —
вещими пожертвовать бы снами.
 

 
Ледяная пустыня вокруг.
Свет намерз вековой толщиной,
даже лунку в окне не продышишь.
Душит и отпускает… Напишешь
обо мне? – Правды нет никакой.
Только к небу прижмешься щекой,
и – теплеет, и будто не слышишь
зов пустыни ледовой – на юг!
 

«На яблочной диете Ева…»

 
На яблочной диете Ева.
Но червячок не спит внутри.
Налив хрустит, а бог разгневан:
«Послушай, а не говори —
 
 
тебе рожать детей, да в муках,
любить, но слать их на войну.
Жизнь это хитрая наука,
давай незнание верну…»
 
 
Ладонями закроет уши,
зажмурится с набитым ртом.
И голос бога – глуше, глуше,
почти невнятный обертон.
 

«Тяжелым цветением пахнет…»

 
Тяжелым цветением пахнет —
цветением ночи с тобой.
Так густо, насыщенно, так не-
возможно – что рядом любой
 
 
почувствует страхи и страсти,
бесстыдного воздуха ток.
И ветер – дыханием частым —
погонит клубы на восток.
 
 
И мы понесемся долиной —
по острым ее позвонкам.
Ты будешь водою вдоль линий
любви, проведенных по нам.
 

«Я видел, как стучал в стекло…»

 
Я видел, как стучал в стекло
и гиб наверняка.
От облаков его несла наклонная река.
 
 
А я – свободный от огня,
от цвета вод с небес.
От глаз, спешащих отогна-
ть его от гиблых мест:
 
 
не важно, суша ли оно,
железная ль вода.
Из божьих дел удалено
различие, уда-
 
 
лена немалая их часть —
нет слов и сил на них.
Стучал в стекло, так постучать
мог только ты и ник-
 
 
то другой.
 

«Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом…»

 
Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом.
Ужас выдавливая из нот, радующих потом.
Только что возненавидя свет и отключая слух —
ветер отыгран сто раз, спет, и наизнанку – сух.
 
 
Кто же увидел в нем дождь, снег, новых уродств боль.
Ветер бросается зол, слеп – вырвавшийся кобóльд.
Он обойдется без слов, ласк, день оборвав, связь.
Сколько бы ветром ты ни клялась, он в нашем окне увяз.
 

Диптих

 
Есть у нас дождик московский,
резкий, когда моросит.
Город светящийся, жесткий
диск на мгновенье висит
 
 
на волосках нервной ткани.
Светом пульсирует кровь.
Время в граненом стакане.
Грани играют любовь
 
 
к речи, пронизанной ртутью —
столбиком до сорока;
к речке – земли перепутью,
слишком земля широка;
 
 
к жизни – сухой или влажной
с вечной привязкой к местам.
Мир умирал, и не важно
что я сказал ему там,
 
 
что наливал ему – пили,
строчки какие читал.
…Если меня не любили,
значит, я сам перестал.
 

 
Жизнь обрастает сентябрем.
Опущен, как в театре, занавес.
Он пылен, из него бьет гром,
он поднимается – всё заново.
 
 
Так действом заправляет Зевс!
И протекает жизнь культурная.
И слезы натуральны здесь,
а кровью – ленточка пурпурная.
 
 
Пусть нету связей смысловых
у времени для каждой мелочи,
но бьются тысячи живых
в сетях дождя, плыть не умеючи,
 
 
сказать по делу, попросить,
поклясться жизнью! Третий занавес.
Московский дождик моросит:
что, мол, никто не держит зла на вас…
 

«Кукурузные хлопья – хрустит листва…»

 
Кукурузные хлопья – хрустит листва.
Дождь настроился и не ждет.
В темноте задыхается, мнет слова
и сильнее по мне идет.
 
 
Человек застывает, летит листва.
Сны в копье, пробужденья щит.
И желанье его умереть сперва
уживается с просьбой: жить!
 
 
И на фоне неба, дурного сна,
листьев, съеденных ртутной тлёй —
он грустит острей, насмотревшись на
всех, не помня, какой он злой.
 

«Петербургские аллеи тяжелы…»

 
Петербургские аллеи тяжелы.
В бой – на желтое – бросается Нева,
на рассвет, мы только ожили,
чтобы чувствовать слова;
 
 
На слова – они щемящи и кислы,
будто кофе загустел во рту.
Стену, что напротив, перекрасили,
но глаза не видят, помнят ту.
 
 
Удивляешься: как слепы и глухи́
те, кому бы слушать и смотреть.
И водой с песком – от шелухи
очищаем жизнь и даже смерть.
 

«Мне снились вопросы, но я не ответил…»

 
Мне снились вопросы, но я не ответил.
Присниться еще раз бы им.
И были в движении листья и ветви,
и небо казалось больным.
 
 
Я дальше молчать приготовился тоже,
к упрямому взгляду, как сталь.
Еще раз присниться бы им, я бы ожил,
и всех разговорчивей стал.
 

«Тоска придет и отнимет всех…»

 
Тоска придет и отнимет всех…
Приходит! – Страхом к твоему зайчишке!
И пыльный свет или пыльный мех
гасит звуки перед затишьем.
 
 
И всем, возможно, еще светло
и радостно, только мне – по-другому.
Как будто дождь, я стучу в стекло
с той стороны кругового дома.
 
 
В колодце воздуха, в злых стенáх,
и звуки собраны в узел стоя.
Напрасно требовать и стенать,
молиться можно, но вряд ли стоит.
 

«Нужно листьев палых собрать мешок…»

 
Нужно листьев палых собрать мешок,
а потом караулить пьяных.
Это ветром качает кого?.. Смешок —
это чей злит других упрямых?..
 
 
И собака чья по косой: цок-цок,
на подпитии, в рваной шкуре?..
Будто в лужах заложен заряд – в лицо
он взорвется, когда закурят.
 
 
И тогда рассыплется осень в пух,
и опять разлетятся листья.
Соберешь в дырявый мешок испуг
здесь, на месте кровопролитья.
 

«Дождь меряет температуру…»

 
Дождь меряет температуру
осевшим башням и мостам.
Живую с мертвою натуру
разводит по своим местам.
 
 
И мы схватились бы за воду,
не будь небес, не будь земли.
Назло короткому заводу
и дождь идет, и мы бы шли
 
 
спасением от лихорадки,
горячки и разбитых снов.
От лба отскакивают прядки,
и тело прочь из берегов.
 
 
Нам рано расставаться снова
и больно продолжать вдвоем.
Но никому, поверь на слóво,
мы больше не нужны живьем.
 

«Народ поет, хотя не может…»

 
Народ поет, хотя не может
не знать, как плохо он поет.
На головную боль умножит
душевную, и не поймет.
 
 
В нем каждый хочет быть собою,
точнее, вытеснить меня.
Я мучаюсь, прожекты строю:
заткнуть их, но они – родня!
 
 
«Врача, пожарника, юриста!..»
Кто б умереть быстрей помог.
Без слов и музыки так чисто —
не слышно или дышит бог.
 

«Листья за мной бегут…»

 
Листья за мной бегут.
Дождь не включат, пока
спрячется Робин Гуд
по сигналу рожка.
 
 
Осень – кубики льда
в кубок и – пей до дна? —
Чувствуешь холодá? —
Песня – не холодна!
 
 
Она начинается тут,
где мучает дождь-игла.
Листья за мной бегут —
в четыре разных угла.
 

«Дождь безумный драит листьев медь…»

 
Дождь безумный драит листьев медь —
и к шести утра блестит округа.
Он счищает ржавчину, как смерть,
что коснулась краешком испуга,
 
 
завершая то небесный круг,
то земельный, что на ярус ниже.
Понимаю: никому не друг,
не открыт навстречу, а обижен.
 
 
Неужели дальше – медлен жест,
чувства блеклы, сад – увы, но скучный.
И любовь не даст понять что есть,
но как цвет бесцветный, звук беззвучный.
 

«Ночь, разломанная во сне…»

 
Ночь, разломанная во сне.
Магма ее ядра —
свет, бросающийся на снег,
сыплющий до утра.
 
 
Сон вернет мне, что явь не даст,
вплоть до отдельных слов.
Беспробудною толщей – наст,
льдистою коркой снов.
 
 
Рано утром, часам к пяти,
к сериям ни о чем,
размывается боль пути
выдохшимся лучом.
 

«Буду любить от радости, не от горя…»

 
Буду любить от радости, не от горя.
Глядя слегка завистливо, как с вершины
кто-то спускается, задыхаясь от вида моря —
чудо его свершилось!
 
 
Что его ждет внизу? – (Не вдаваясь в детали),
дети, родители, сказки о добрых йети?..
А здесь, среди зелени ленной и вод талых —
жизнь тысячелетий.
 
 
Дай ему бог нарадоваться, как довод —
жить! Женщину дай, чтобы мириться с горем.
Дай ему море, сияющее медово
краешком над плоскогорьем.
 

«Еще одна реальность в дверь стучит…»

 
Еще одна реальность в дверь стучит,
в окно, в висок, в свернувшуюся набок
башку. И противопожарный щит —
огонь любви не сдержит – и не надо!
 
 
Я отдаюсь ей, встав, исполнив гимн,
расположив слова по нарастанью.
Свой голос тихий слышу – стал другим,
а раньше бы трубил во всё желанье…
 

Посвящается снегу

 
Выпал снег. Слой по самые уши машин.
Вот, пора вспоминать, где лопата.
Где лопата, где я? – Я себя рассмешил,
в облаках рассмешил телепата.
 
 
Надувные он гонит на всех облака.
Мы б не сдулись, чтоб снег из нас сыпал.
Лучше мерзнуть, не сопротивляться пока
из-за холода и недосыпа.
 
 
И к соседу – за взглядом его не-жены —
выйти, будто из снежного клуба —
не за солью и спичками (вправду нужны),
но за радостью тех, кого любят.
 

 
Ничего естественного не будет —
ни дождя, ни снега.
Будут: язвы, саранча, лягушки;
золотое небо, огонь до неба;
вода для гущи, земля для юшки,
прозрачные люди.
 
 
Лед, текущий остывшим светом
жизни и смерти,
вспышками их не к месту.
И поющий на выбор с ветром:
оду к радости, следом – мессу
торжества мести.
 

Папе

 
За меня боролся этот ангел,
чтобы я не умер никогда.
Белым снегом на пятнистом танке
заезжают в город холода.
 
 
Полечу на кроличьей ушанке
и в подмышках мраморных Венер
спрячусь и усну, и снега ангел
жизнь преобразит на свой манер.
 
 
Я поверю в нужность слов и силы
и в борьбу за лучший мир, не свой.
«Отпусти его…» – тебя просили
за меня, пока я был живой.
 

 
Ничего не сделаешь со словами:
«снег пошел, снег идет опять».
Кто дежурит, где он?.. Прошу, здесь дамы…
Вот и он, чтоб снежок топтать.
 
 
Вот и он: весь в белом и будто в коме,
жаль, не хочет дежурство сдать.
Мы к вечерней смене все-все знакомы,
даже можем друг другом стать.
 
 
Ничего не сделаешь со словами:
«снег пошел, снег идет опять».
В этом цель зимы – постоять над нами
и быстрее дежурство сдать.
 
 
Все больные в белом и будто в коме.
Кто не умер, быстрее спать.
Но к вечерней смене мы все знакомы,
можем даже друг другом стать.
 

Поэт

 
Он раньше нищ бывал и беден,
на мраморе тоски блевал.
Ночной кошмар ему был вреден,
а днем он не существовал.
Он был волшебник и алхимик —
(вода, огонь, огонь, вода) —
вся жизнь и соткана такими
словами – раз и навсегда!
 
 
Из этой, раз ожившей, ткани
он сам, и для него теперь
существование не станет
концом, всегда найдется дверь.
И вот по ведомству другому
он служит, в никуда ведя.
Не беден, не привязан к дому —
(вода, огонь, огонь, вода)…
 

«Какой же фрукт ты спрячешь между ног…»

 
Какой же фрукт ты спрячешь между ног?
Я помню: были яблоко и персик.
И ты дразнила, это твой конек,
что любишь старших, ибо скушен сверстник.
 
 
Пылятся сухофрукты на столе:
изюм и чернослив смолистый рядом.
И ты молчишь последние сто лет.
…Я помню абрикос под виноградом.
 

«Виноградных наемся листьев…»

 
Виноградных наемся листьев —
нить тяни из меня тугую,
шелковую,
чтобы резала горло,
не оставляя слéда.
 
 
Шрам только-только заживший —
строчку ты прочитаешь
пальцем,
что я хотел бы сказать,
но не так – как сказал…
 
 
Виноградные листья
свернутся —
ветер начинкой.
Что-то молчит шелкопряд,
тянет время.
 

«Всё музыка – для паука…»

«Живую душу не словить»

 
Всё музыка – для паука —
до боли знакомая классика!
В движениях мухи – тоска.
А в жизни и в смерти есть пластика —
должна быть! Но сколь ни тяни,
лишь грязные звуки сопутствуют,
любовью несшитые дни
и смертную душу – он чувствует.
 
 
А мушке —
«Пойди разберись
со всеми хитросплетеньями.
Какая дурацкая жизнь,
хотя и прекрасна мгновеньями.
То черный в душе хоровод,
то белый – воздушными хлопьями.
Кончается, видно, завод,
с притопами плохо, с прихлопами…».
 

«Я мог бы тысячу и раз…»

 
Я мог бы тысячу и раз…
И тысяча и ночь вдобавок.
Считай, мой свет, до ста, и рас-
скажи другим, (прошу, без правок),
как было, скольких я потряс…
Насколько твой хорош рассказ?
 
 
Не торопи, пожить нам дай,
дай вместе надышаться светом,
потом пролиться через край
при water low. Ты угадай,
насколько воплотились в этом…
И всё словами передай.
 

«Только дают нам жизнь – и тут же назад…»

 
Только дают нам жизнь – и тут же назад.
«Жалость к себе?» – Так мне тебя назвать,
так описать, чтоб вымолить полчаса?..
Блекнет жизнь, черная полоса…
 
 
Сердце разорвано, кровь по земле течет.
Небо изранено, небо уже не в счет.
…Ну, кто ж здоровается так, не глядя – с кем.
Эй, кто ж прощается так, недоволен всем.
 

Смелые стихи
(подражания)

 
Столько зим исповедовал ленинский тезис,
избегая похожих событий в апреле.
Типа – шесть дней – готово, напрасно мы прели.
Жизнь всегда преподносит сюрпризы по сути.
Только тезис мой (будто я Шиш или Лесин11
  поэты Шиш Брянский и Евгений Лесин


[Закрыть]),
типа: все бы вы «на..!», типа: «шли бы вы лесом..!»
Я не то что – жена, возводящая в степень
то, чему научили ее в институте.
Значит так, вы идете все «на» и сегодня,
отправляетесь прямо сейчас, адрес вот вам.
Только не возвращайтесь, когда вам угодно,
только не возвращайтесь по льготам и квотам.
 

 
Имели нас по всем статьям,
хотя и стойки мы к гипнозу.
Свобода, друг мой, в том, что сам
ты выбирал страну и позу.
 
 
И в этом – жизнь была за нас.
Спишу на возраст (я же автор),
на время, деньги, госзаказ,
да хоть на атомный реактор —
 
 
судьбу! На выкорм нам вручат
волчат, дав кодекс овцеводства
и одиночества печать
за безупречное отцовство.
 

 
С позиций смысла здравого —
мы не жильцы в стране.
От легкого, кровавого,
съедобного и не…
 
 
Кто этим смыслом меряет
несущихся во мрак
на комарах, на меринах,
на выстрелах и так…
 
 
Здесь родина убитого!
В листочках кружевных
ни одного забытого
на тысячу живых;
 
 
Ни одного любимого,
оставшегося жить.
Смертельно так ранимого,
что в никуда бежит.
 
 
Он учит уму-разуму
с позиций и высот.
Мы счастливы по-разному,
и в смерти нам везет.
 

 
Конечно, я гений, могу всех послать.
Посредственность думает, где бросить кости.
Её беспокоит что есть и где спать
больше, чем рифма и прочие пакости.
Только не надо думать, что бездарь —
он решает свои и чужие задачи.
Может писать (заготовок бездна),
а может вскопать огород на даче.
При этом легко сочиняет стишки.
В его арсенале фуги, пейзажи (белым на сером) —
он может всё, и приходят к нему мартышки —
смотреть и завидовать до усеру.
 

«Никакой истории нет, что напишем – и станет ею…»

 
Никакой истории нет, что напишем – и станет ею.
Что придумаем, типа: «Свет доходил очень долго…» – верю!
Тьма ложилась волчком у ног, распрямлялась, как тень примата.
Пять часов меня сон волок – безобразно лицо примято.
 
 
Напишу: «Он любил ее по согласию или против…»
Время – буквами до краев, сердце – стрелами злых эротов…
Слышал шепот, не видел слёз. И бежит в никуда, гонима,
ночь чудовищная, как пес, огрызающийся на имя…
 

«У фараона страх – не нальется Нил…»

 
У фараона страх – не нальется Нил
и не наполнит страстью между коленей.
Утро совпало с праздником лучших сил,
дарящих свет, струящийся без волнений
 
 
за поворот событий, где все умрут
то ли от черной оспы и прочей язвы,
то ли от времени, резвого, словно ртуть,
то ли от бога, который иначе назван.
 
 
Но фараон не стар и еще вполне
может без помощи сам с собою сражаться.
Дав неленивой себя обласкать волне,
не волноваться и многим распоряжаться.
 
 
В день, когда, несмотря на страх, разольется Нил
и выйдет из берегов, как чужое войско,
жизни сметая в желтый пылающий ил,
плавящийся на солнце не хуже воска,
 
 
он и прошепчет Нилу про свой недуг,
Солнцу, падающему на песчаную крышу.
И тенью на лицах колонн промелькнет испуг,
и скарабеи забьются в дальнюю нишу.
 

«Он хотел делиться бы любовью…»

 
Он хотел делиться бы любовью,
потому что больше было нечем,
потому что был еще не вечен,
озверён, а не очеловечен,
желчью рвал, не раз мочился кровью.
 
 
От борьбы, от грубых тел и сплетен,
мести ненадежного желудка,
ледяных ночей – «убей ублюдка!» —
выбило на нем его столетье.
 
 
Вот нашлись бы для него краюха,
рыбина с драчливыми глазами,
между злой землей и небесами —
столько чуда, что не жалко брюха.
 
 
Вот была бы у него царевна
с выпяченной в глаз ему скулою…
Он дарил любовь с усмешкой злою,
ко всему испытывая ревность.
 

«Так пишу, будто я уже ухожу…»

 
Так пишу, будто я уже ухожу,
будто одной ногою уже не здесь.
Быстро сказано-сделано. На строчки гляжу:
чем дальше, тем больше похоже на месть.
 
 
Так пишу, будто я уже ухожу…
Так, два слова кому-нибудь
напоследок – ученому ли ужу,
или кролику белому, мол, и ты, Брут…
 
 
Так пишу, будто времени нет у меня.
У кого же его достаточно, милый друг.
А потом, будь воля моя и моя вина —
быстро-быстро сказать: «Адью!»
 
 
Быстро-быстро увидеть и ленточкой перевязать
мои детские страхи и взрослые. Что, пора
уходить и прощаться? Вперед ли идти, назад,
но сначала – кру-гом, но сначала – нале-напра…
 
 
Развернуться. По-прежнему думаешь: чем быстрей
завершится тут, тем скорей действа следующего черёд.
Милый мой, окстись, и пиши, будто камень грей,
и дыши на бездушное, пока оно не умрет.
 

Зима еще

 
«Исходит снегом время»
 
 
«Снег летел вверх…
Забежав вперед, в чужое время,
словно еще не привыкнув…
И не зная – куда»
 

«Я навсегда отравился зимой…»

«Больная кончилась зима»

 
Я навсегда отравился зимой.
Снегом холодным, но огнеопасным.
Связь, что держала меня над землей,
с чем-то божественным и ненапрасным —
будто исчезла. Из книжки своей
бог не нашепчет, чтоб силы вернулись.
Время мое я узнáю быстрей
всех, угадаю по линиям улиц —
город, в котором дышать тяжело,
но по-другому уже не дышу я.
Снегом наесться до боли, чтоб жгло —
рот раскрывая для колких чешуек.
 

«Пусть будет снег, и будет мне тепло…»

 
Пусть будет снег, и будет мне тепло!
Жизнь горяча, насколько мы готовы.
Струится сквозь витражное стекло
свет ледяной: небесный и грунтовый —
по капле, по сверкающей серьге,
по зернышку и по слезе горячей.
Кто этот свет удерживал в себе,
чтобы раздать потом во тьме незрячей
и дальше жить среди горящих глаз,
ловя тепло от всех и отовсюду,
с последним богом сохраняя связь
и веря чуду…
 

Зима еще

 
Под бледной марлей января
машинки, домики – игрушки
больших и малых. Со двора
их унесло на хутор «Грушки».
 
 
Бегут на горку, с горки вниз —
(Зима: «Кого здесь намела я?») —
чужие, господи, вернись,
верни на место, умоляю.
 
 
Мы испаряемся, нас нет.
Под прошлогодним слоем снега
совсем другой какой-то снег,
как будто и не падал с неба.
 

«К двенадцати – жизнь стала радостной…»

 
К двенадцати – жизнь стала радостной —
устал мельчить декабрьский день.
Вернулась кровь – сорокаградусной,
но холодно, что ни надень.
 
 
В моей крови́ так мало водки
и тающих кристаллов льда
зимы, передающей сводки:
где я и ты, где ты да я.
 
 
Потом в отчетах нас не будет,
растает линия огня.
Второе «я» мое остудит
желанья – первого меня,
 
 
и назовет холодным богом,
и вываляет в снежной тьме,
и спрячется во сне глубоком,
не оставляя нас во мне.
 

«Я в бугристый лед поудобней лег…»

 
Я в бугристый лед поудобней лег,
застывая в прозрачной нише,
я увидел колотый этот лед
изнутри, как спасенье свыше.
Время выло, брало за воротник,
мяло воду в подмерзших лужах
на последнем вздохе, плывущих в них
глаз открытых сужая ужас.
А потом затихло, лед боль извéрг.
Солнце раненое на пиках —
буйных сосен – нервно рвалось наверх,
рассыпаясь в холодных бликах.
 

Диптих

 
Пока не станет время поперек,
молчи о смерти и о божьем даре,
Когда меня раздавит между строк,
пой о любви и будь ей благодарен,
 
 
о бесконечном – пой закрытым ртом!
Здесь нет живых и для бессмертных строчек.
Нет ничего, что снилось бы потом,
когда разлюбишь… Прочерк.
 

 
Когда поперек горла время стоит,
не дышишь, а кровью на снег.
И женщина – та, что уже без обид
берет без любви твою смерть.
 
 
И ты не боишься прощания с ней,
всех слов расставания с ней.
Ты где-то огромною тенью теней
с лицом человеческим – в снег.
 

«Если и движет любовь – головою об стену…»

 
Если и движет любовь – головою об стену!
Стену покрыли слова и разнесли по кускам.
Ты упиралась слегка, я – еще больше не в тему…
Резко стемнело от нас. Мир кучевым облакам!
 
 
Выпадем легким дождем или прольемся тяжелым?
Снами о страсти живой – город затопим до крыш?
Я буду не для тебя. Кем-то – другим отраженным.
Если и жил он – давно, с ним уже не повторишь!
 

Триптих

 
На микрорайоне выпал снег.
К черту все позамерзали трубы.
Колом лед, воды не то что нет,
но она тверда под ледорубом.
Чтоб ее не выпили жиды,
воду заморозили на время.
И теперь в ней просто нет нужды.
И не распознать ни в ком еврея.
 
 
Хрустнет вся небесная тоска
простыней крахмальной на морозе.
И воды изогнутой куска
не увидит падающий в позе
головою в землю из окна
пьяный и счастливый дух Ивана.
Он летит на отблески огня,
но и там ждет ледяная ванна.