Текст книги "Философские новеллы"

Калле Каспер
Философские новеллы

Редакторы Асмик Маркосян и Татьяна Собко

⁂

Чужие письма

И. С.

Борхес как-то признался, что ему неохота описывать природу, характеры героев и тому подобное, и он предпочитает просто пересказывать сюжеты. Следую его примеру.

События, о которых пойдет речь, начинаются в семидесятые годы прошлого века, и заканчиваются в начале нашего тысячелетия. Молодой аспирант У., литературовед, выбравший темой кандидатской диссертации некий аспект творчества Пушкина (какой, неважно), звонит из автомата общежития своему научному руководителю, профессору Б., чтобы договориться о встрече. Профессор очень любезно приглашает его к себе домой, и столь же любезно его там принимает, в просторной квартире на Невском, в своем кабинете. Жена профессора приносит обоим чай и ставит на стол печенье, затем удаляется. У. смущен, он родом из провинции и не помнит, чтобы кто-нибудь его так обхаживал. В ходе разговора, в основном, посвященного теме диссертации, профессор, помимо прочего, спрашивает, был ли У. в Михайловском? У. краснеет и, запинаясь, объясняет, что из-за болезни не смог принять участие в экскурсии, хотя, на самом деле, ездил на похороны матери. Он обещает в самое ближайшее время восполнить этот пробел, и, действительно, через несколько дней садится в автобус и едет в Пушкинские горы, чтобы оттуда пешком отправиться в Михайловское, в усадьбу, в которой великий поэт создавал великие произведения и баловался с крепостными девицами. Но ему не везет с погодой – поздняя осень, и только он успевает добраться до турбазы, как разражается буря. На улицу выходить бессмысленно и даже опасно, ветер гонит по деревне мусор, опрокидывает велосипеды и ломает ветки, и У. весь день сидит взаперти на турбазе и пьет водку с экскурсоводами. Один из них, огромный детина с аккуратно подбритыми черными усами объясняет ему, что, дескать, смотреть тут особенно не на что, все – бутафория, во время революции большевики спалили и усадьбу, и прочие строения.

– И что, нет ничего исконного? – спрашивает У. заплетающимся языком; он заметно опьянел.

– Да нет, почему. Липы на Татьяниной аллее – с пушкинских времен, – усмехается экскурсовод.

На следующее утро буря стихает и У. отправляется на прогулку. Он запомнил слова экскурсовода о липах и решительно идет в сторону Тригорского, чтобы ощутить прелесть природы, вдохновившей поэта на бессмертные произведения.

На аллее он обнаруживает, что произошла «маленькая трагедия» – буря снесла одну из самых роскошных лип. У. подходит к дереву, он жалеет этого немого свидетеля пушкинских переживаний, чуть ли не единственного. Случайно он замечает в дупле дерева металлическую коробку, изрядно заржавевшую. У. осторожно достает коробку и хочет ее открыть, но крышка намертво прилипла и, хоть У. силой не обижен, открыть коробку ему не удается.

Заинтригованный неожиданной находкой, он кладет коробку в полиэтиленовый мешок, в который он упаковал бутерброды, и срочно возвращается на турбазу. Экскурсоводов нет, У. крадется в кухню, берет из ящика нож, идет с ним в номер, запирает дверь на ключ и, с некоторым трудом, вскрывает коробку. Внутри – старые, пожелтевшие письма. У. берет одно, пытается прочитать, письмо написано на французском, к счастью, именно этот язык у него – первый иностранный. Почерк размашистый, женский, У. разбирает его с трудом, но понимает одно – письмо адресовано Пушкину. Он кладет его обратно к другим, аккуратно закрывает коробку, прячет ее в сумку, с которой приехал, и спешит на автобус.

В общежитии он полночи лихорадочно сортирует письма. Его французского недостаточно, чтобы прочесть хотя бы одно, но кое-что он все-таки понимает. Оказывается, это – переписка Пушкина с Каролиной Собаньской, его безумной любовью, которой, как У. читал, поэт сделал предложение до того, как посвататься к Гончаровой. Кроме того, в коробке несколько писем самого Пушкина к жене и ее – к нему, изобилующих интимными подробностями. У. вспоминает, что Пушкин в известных до сей поры письмах неоднократно просил Гончарову не откровенничать, так как их послания наверняка перлюстрируют; скорее всего, здешние письма написаны в «обход», то есть, доставлены «верным человеком». Обе переписки обрываются за год до смерти поэта, и У. вспоминает, что именно тогда Пушкин в последний раз побывал в Михайловском, на похоронах матери.

Утром У. звонит руководителю и просит о срочной встрече. Он понимает, что сделал важное открытие, и хочет проконсультироваться с профессором, что делать дальше. Тот снова приглашает его к себе, однако предупреждает, что весьма занят и много времени аспиранту уделить не сможет. У. отправляется, взяв с собой коробку с письмами. В кабинете он взволнованно начинает рассказывать профессору о своей находке. Он полагает, что профессор тоже загорится, но к своему удивлению видит, что тот слушает его равнодушно. У. кажется, что профессор не верит ему, он достает из сумки коробку, кладет на стол – профессор даже не смотрит на нее.

– Хорошо, оставьте здесь, я потом посмотрю, – говорит профессор и встает, намекая, что разговор окончен.

У. уходит и начинает с трепетом дожидаться, когда профессор уже сам пригласит его, чтобы обсудить открытие, но этого никак не происходит. Он несколько раз встречает профессора в университете – тот проходит мимо, лишь бегло ответив на приветствие. У. нервничает, в его голову пробирается страшная мысль, что профессор решил присвоить его открытие, он с ужасом ждет, что вот-вот появится научная статья о неизвестных письмах Пушкина, но этого тоже не происходит. Наконец, У. не выдерживает, звонит профессору и просит о встрече.

Его вновь встречают дружелюбно, даже тепло, дверь открывает дочурка профессора, радостно кричит: «Папа, к тебе пришли!». Жена профессора угощает У. яблочным пирогом, затем оставляет их вдвоем. Профессор заводит речь о диссертации, они некоторое время обсуждают эту тему, профессор дает несколько полезных советов, после чего наступает короткая пауза, которая представляется У. удобной, чтобы заговорить о «главном».

– Да, кстати, – начинает он с напускным оживлением, пытаясь замаскировать грызущую его тревогу, – вы прочли письма, которые я вам принес?

– Какие письма? – удивляется профессор.

– То есть, как какие? – лепечет У., чуть не в трансе. – Переписку Пушкина с Каролиной Собаньской, а также его письма к жене, и ее – к нему, все то, что я нашел в Михайловском.

– А, да, верно, – говорит профессор спокойно, без малейшего энтузиазма, – нет, конечно, не прочел.

У. потрясен.

– Вас эти письма не заинтересовали? – спрашивает он.

– Разумеется, нет. Это чужие письма, как я могу ими интересоваться, я же не Бенкендорф.

У. охватывает необъяснимое возбуждение, он начинает говорить банальные вещи, что, дескать, это ведь не обычные письма, это письма гения, они важны для науки, для понимания его творчества, важны, в конце концов, не лично для них, а для народа.

Профессор слушает его молча, барабанит пальцами по столу, наконец, когда пыл У. угасает и он умолкает, спрашивает:

– Вы женаты?

Нет, У. не женат.

– А невеста есть?

У. краснеет, кивает – он некоторое время назад влюбился, чувство взаимное, они стали готовиться к свадьбе.

– Вы ей письма писали? А она вам?

Да, У. писал. И она писала.

– А вам понравилось бы, если бы кто-нибудь посторонний прочитал эти послания?

У. задумывается. Конечно, в письмах немало интимного…

– Но я же не Пушкин, – отвечает он, улыбаясь.

– А какая разница? – спрашивает профессор. – Вы человек – и Пушкин человек. То, что он еще и поэт – другое дело. Да, он писал стихи. Вот их и читайте, в них все сказано.

– Но остальные его письма ведь напечатаны – много писем, – находит У. аргумент.

Профессор широко улыбается.

– Вы кого-нибудь убивали? – спрашивает он.

У. в замешательстве.

– Нет.

– Но другие, бывает, убивают, не так ли?

– Но я же не такой, как они! – вспыльчиво говорит У.

– А почему вы относительно писем хотите быть как ОНИ? Читать чужие письма – подлость.

У. не находит, что ответить, только, вставая, обиженно спрашивает, что ему теперь делать с письмами, выбросить, что ли?

Профессор объясняет, что в этом нет необходимости, так как писем уже нет, он их сжег – и, в качестве доказательства, указывает на стоящую в углу кабинета голландскую печь.

У. прощается, шатаясь, как пьяный, выходит из кабинета, из квартиры, едет в общежитие, кидается на кровать и по-детски рыдает в подушку.

Проходят годы. У. защитил кандидатскую, затем и докторскую диссертацию, теперь он сам профессор, читает лекции, однако о письмах он не забыл, нередко думает о них. Каждый раз, когда в каком-то журнале печатаются письма некоего поэта или писателя, он задается вопросом – неужели исследователи, их опубликовавшие, совершили подлость? Если да, то, значит, подлость – неотъемлемая часть мироздания. В своих лекциях он тщательно старается обойти тему личной жизни классиков, касается ее словно нехотя, в нескольких словах, и когда студенты спрашивают о любовных приключениях того или иного поэта, бодро повторяет слова профессора: «Читайте его стихи, в них все сказано!» Возможно, именно по этой причине его лекции не пользуются популярностью, он знает, что за спиной его называют «занудой» и «сухарем». Конечно, это его огорчает, как и то, что за пределами академических кругов о нем мало кто знает, и он с сожалением думает, что, если бы ему удалось опубликовать те злополучные письма, он давно бы прославился. В такие минуты бывает, что он ненавидит профессора, считает его виновным в том, что он, У., при своих недюжинных способностях, великолепной памяти, умении анализировать, хорошем слоге наконец, застрял на уровне «черного монаха». Он несколько раз, в кругу друзей, чуть было не заводит речь о своей несчастной находке, но каждый раз умолкает – он уверен, что ему не поверят, высмеют. Однажды, пьяный, он исповедуется жене (свадьба состоялась), но, заметив, что та слушает его с недоверием, как будто даже с опаской – не заболел ли мой муж, он, кажется, измотан работой, не нужен ли ему отдых? – немедленно спускает рассказ на тормозах, и, рассмеявшись, спрашивает: «Что, поверила? Видишь, из меня мог бы получится хороший прозаик, умею придумывать всякие истории».

Неожиданно приходит новость, что профессор умер. Несколько лет назад, после смерти жены, он вышел на пенсию, и У. его с тех пор не видел. Он идет на похороны, и когда подходит к дочери профессора, уже вполне взрослой, чтобы выразить ей соболезнование, та говорит, что отец завещал ему свой архив. У. поражен, после защиты диссертации он с профессором практически не общался. Его голову посещает невероятная мысль – а что, если профессор все-таки не уничтожил письма, может, они там и лежат, в его архиве, в той самой коробке, может, именно по этой причине профессор доверил архив ему?

Он принимает наследство, начинает работать. Архив немалый, в квартире У. он бы не поместился, но дочь предлагает У. приходить к ним домой, она задумала продать квартиру, но не сразу, хочет выждать какое-то время. У. соглашается и начинает в конце каждой недели ездить к профессору. Дочь угощает его чаем, печеньем, они дружески беседуют. У. замечает, что она почему-то недолюбливает отца, это вызывает в нем удивление, но и симпатию – возможно, он был прав, когда в душе осудил профессора, возможно, тот был не настолько благородным человеком, как казался?

Разгадка приходит неожиданно, после долгих поисков, на самом дне одного из ящиков, У. находит сокровенную коробку. Он возбужден, думает, что плюнет на все и, все-таки, опубликует эти письма, но, открыв коробку, обнаруживает в ней совсем другие письма, не пожелтевшие, а свежие. У. начинает читать, и скоро понимает, что это – переписка профессора со своей любовницей, известной актрисой. Ему становится понятным неодобрительное отношение дочери к отцу. Он представляет, какой шок вызовет публикация этих писем в литературном сообществе, профессор ведь слыл не только крупным специалистом, но и добрым семьянином.

Вдруг до него доходит, что это – чужие письма. Он открывает дверцу голландской печи, одно за другим, лихорадочно бросает письма внутрь, и чиркает спичкой.

Дар политика

Мы с Зенобией были женаты уже четыре с половиной года, когда однажды, придя вечером с работы домой, я заметил, что она чем-то встревожена.

– Что случилось? – спросил я.

Она долго увиливала от ответа, клялась, что все в порядке, но я не отставал, и, наконец, она призналась.

– Начальник стал приставать.

– Кто? Верблюд?

– Нет, босс.

Прямого начальника Зенобии, которого мы из-за его длинного, как будто клещами вытянутого, лица между собой называли Верблюдом, я бы не боялся: это был, что называется, старый хрыч, чьи ухаживания вряд ли зашли бы дальше сальных взглядов и беглых прикосновений, но босс, владелец фирмы и директор в одном лице, действительно мог представлять опасность: замкнутый, молчаливый, один из тех, о ком ты никогда не знаешь, что он на самом деле думает; я видел его только дважды, но разглядел сразу, к тому же он недавно развелся.

– Конкретно что он сделал?

– Даже не знаю, как тебе объяснить. Такие вещи женщины носом чуют.

– Лапать пробовал?

Зенобия покраснела и потупилась.

– Да, пару раз.

Это мне уж совсем не понравилось – а кому оно может нравиться? Возможно, следовало велеть Зенобии немедленно написать заявление, но время было трудное, отказаться от должности легче легкого, зато поиск новой мог поставить на грань нервного срыва, а на нас висели кредиты на квартиру и машину.

– Ладно, постарайся несколько дней выдержать, я подумаю, что можно сделать.

Зенобия стала уверять, что не стоит беспокоиться, что она сможет за себя постоять; но я уже принял решение. Такие дела, говорила мне интуиция, надо решать сразу, что называется, на корню.

На следующий день я отпросился с работы пораньше, поехал к фирме Зенобии, поставил машину в некотором отдалении и стал ждать. По рассказам Зенобии я знал, что босс – трудоголик, всегда засиживающийся в кабинете, когда все уже ушли домой; оставалось надеяться, что он не собирается рыться в бумагах до полуночи, но даже к этому я был готов.

Я увидел, как работники, Верблюд в том числе, один за другим покинули здание. Среди последних вышла Зенобия, села в свой маленький фольксваген, который мы ей недавно купили, чтобы мне не возить ее каждый день на работу и обратно, и бесшумно уехала.

Прошел еще почти час, пока наконец в том окне, за которым, по моим расчетам, корпел босс, погас свет.

И вот он вышел – молодой, стройный, в дорогой зимней куртке, примерно такой, как у Путина.

Я планировал, если он выйдет с кем-то вместе, поехать за ним и попытаться остановить его по дороге, но сейчас необходимость в этом отпала.

Выскочив из машины, я пошел прямо в его сторону – наверное, таким решительным шагом, что он поначалу как будто даже испугался и успокоился только после того, как узнал меня; мы с ним встречались на вечеринках фирмы.

– Здравствуйте, – сказал я, остановившись перед ним.

– Добрый вечер, – ответил он осторожно.

– Я муж Зенобии.

– Да, я помню вас.

– У меня к вам дело, но я хочу, чтобы это осталось между нами. Чтобы никто никогда об этом не узнал. Кстати, это и в ваших интересах. Вы мне обещаете?

– Предположим, – обронил он неопределенно.

– Обещаете или нет? – повторил я настойчиво.

– Ладно, обещаю, если это для вас так важно, – пожал он плечами.

– Я хочу, чтобы между нами все было предельно ясно. Чтобы не оставалось ничего недосказанного. Я хочу, чтобы моя жена продолжала работать в вашей фирме. Эта должность ей подходит, она довольна. Но мне не нравится, если от нее ждут чего-то такого, что не входит в ее служебные обязанности.

Он посмотрел на меня маленькими холодными глазками, и было совершенно невозможно угадать, о чем он думает.

– Уточните, пожалуйста, что вы имеете в виду, я не понимаю.

Ах, ты не понимаешь, подумал я со злостью и рявкнул:

– Не лапайте чужих жен!

Он казался удивленным, сперва я подумал, что причиной моя прямолинейность, но вдруг на его лице покериста появилась усмешка, и мне показалось, он даже тихо фыркнул.

– Мне кажется, вас неправильно информировали. Можете быть совершенно спокойны: ваша кикимора мне не нужна.

Бывают вещи, которые мужчины делают машинально. Так и я – я отдал себе отчет, что случилось, лишь когда увидел, что босс лежит в сугробе, губа в крови.

Я резко обернулся, поехал домой, вошел, не поздоровавшись с Зенобией, в комнату, достал лист бумаги, написал вместо нее заявление об уходе и протянул ей, чтобы она подписалась.

Зенобия взяла бумагу и начала читать, я же внимательно смотрел на нее, словно видел впервые. Назвал ли ее босс кикиморой, чтобы насолить мне, или его оценка имела основания? Когда мы влюбляемся, то не способны трезво оценивать достоинства и дефекты той, которую выбрали объектом своего вожделения; мне всегда казалось, что Зенобия – обаятельная женщина, правда, худая и близорукая, в очках, но темпераментная, с большим чувственным ртом и большими, мечтательными глазами – а вдруг я ошибаюсь?

– Тээт, надеюсь, ты…

Я не стал говорить ей, что она сама во всем виновата – ну, хорошо, возможно, я немного охладел к ней, но подогревать страсть искусственно, провоцируя ревность? Глупо. И, конечно, ей следовало учесть мой вспыльчивый характер.

Кстати, это была давняя ошибка Зенобии: она хорошо считала, но человеческую природу не понимала.

Я был непреклонен, и в конце концов она подписалась.

Следующим утром я велел ей остаться дома, сам же поехал – заявление в кармане – к ней на работу. Никакого желания встречаться с боссом еще раз я не имел и собирался оставить бумагу у секретарши, но он ждал меня, наверное, звонил Зенобии, когда та не явилась вовремя; в общем, он немедленно открыл дверь и пригласил меня в кабинет.

– Зачем?

– Входите, я объясню.

Ну, хорошо, подумал я, послушаем, что он скажет.

– Садитесь, – сказал он, когда мы вошли.

Я остался на ногах.

– К чему тянуть? Вот заявление, подпишите, и посчитаем инцидент исчерпанным.

– Пожалуйста, все же садитесь.

Мне стало интересно, и я перестал сопротивляться.

– У меня к вам огромная просьба, – начал он, сев напротив меня. – Давайте оставим все как есть. Ваша жена – замечательный сотрудник, я бы даже сказал, незаменимый. Нам предстоит переустройство, один человек из руководящего персонала уходит на пенсию, и я не вижу на его месте другого кандидата, кроме вашей жены. С Зенобией я уже говорил, она готова остаться. Со своей стороны обещаю, что никогда никому не расскажу о том, что между нами произошло. Простите меня, если я вчера сказал что-то такое, что могло вас оскорбить. Можете быть уверенным, я не это имел в виду.

Я слушал его, и мой взгляд невольно скользнул по его разбитой губе. Как, подумал я, у мужчины может совсем отсутствовать самолюбие? Я вчера врезал ему так, что он еще долго будет это помнить, а он извивается, как угорь, в угоду своим шкурным интересам.

Когда он закончил, я стал обдумывать ответ. Могу ли я посчитать инцидент исчерпанным, если он передо мной так унижается? Может быть, и так.

– Хорошо, – сказал я, – согласен, но при одном условии. Вы должны громко сказать: у вас самая красивая жена в мире.

Как бы хорошо он ни скрывал свои чувства, на сто процентов это ему не удавалось, я видел, как он борется с собой, словно человек, которому говорят: иди, побарахтайся в грязи, получишь тысячу долларов; такие тоже бывают.

– Между нами или публично? – спросил он наконец; мне показалось, это был принципиальный момент.

Ничего не могу с собой поделать – у меня широкая натура.

– Достаточно, если между нами.

Он собрался, его губы скривились, кажется, это доставляло ему и чисто физическую боль, но в итоге все-таки сказал звонким и вполне естественным голосом:

– У вас самая красивая жена в мире.

Я порвал заявление, выкинул в корзину и ушел.

Через некоторое время Верблюд таки ушел на пенсию, и Зенобию повысили до его должности. У нее прибавилось работы, и теперь она частенько возвращалась домой позже меня; однако прошло почти два года, пока она однажды не сказала:

– Тээт, прости, но я уеду. Ты ведь знаешь, босса недавно избрали в парламент, фирма теперь полностью на моих плечах и…

– И..?

– И он хочет, чтобы я развелась.

– Чтобы ты посвятила себя фирме?

– Тээт! Ну как ты не понимаешь, он хочет на мне жениться! Ты ведь все равно меня уже не любишь…

Это было правдой, моя любовь погасла вскоре после того случая, и уже почти год я встречался с одной милой девушкой, которую тоже избрали, только в другом месте, на конкурсе мисс города, второй принцессой: вынужден признать, что мой выбор, возможно, был продиктован и тем, чтобы еще раз не услышать, как мою жену обзывают кикиморой; кроме широты натуры, мне свойствен также комплекс неполноценности.

Короче, против развода я не возражал.

Не удивила меня и партийная карьера босса: я вспомнил, как он, хоть и с натугой, сказал, что у меня «самая красивая жена в мире», и я подумал, что, наверное, именно в этот момент он и нашел свое призвание: ведь что может быть важнее для политика, чем способность говорить с абсолютной искренностью слова, которые не имеют ничего общего с истиной.