Текст книги "Буриданы. Алекс и Марта"

Глава третья
Мастерская

В мастерской было душно, Пауль открыл окно, и в помещение тут же вторгся назойливый голос спортивного репортера. Напротив, по ту сторону внутреннего двора, расположилось какое-то подразделение местного военного гарнизона, но через тамошнюю доломитовую стену без окон пробилась бы разве что звуковая волна от взрыва бомбы, стало быть, голос должен был идти из какого-то другого места. Пауль высунулся из окна – действительно, одна форточка в соседнем доме была открыта, и оттуда вырывался звук поставленного на предел громкости приемника.

Придется терпеть, подумал он, заставляя себя сохранять спокойствие. Он пошел в ванную, пока комната проветривалась, проявил снятую в Пирита пленку, повесил ее сушиться, вернулся в комнату, закурил и стал перебирать фотографии, сделанные в Силла – Сайме захотелось в тишине поработать над сценарием, и он взял девочек и поехал к тети Софии. Ханне и Рите там нравилось, да и сам Пауль всегда чувствовал, что расслабляется, для тети он был не «сыном того самого Кордеса», а несчастным сиротой, которому с младых ногтей пришлось самому распоряжаться своей жизнью. Давалось это ему нелегко, Пауль до сих пор с ужасом вспоминал, как после смерти матери он остановился на пороге большой пустой квартиры и подумал – что же дальше? Все и шло через пень-колоду, пока он, наконец, не встретил Сайму, только с тех пор он стал ощущать, что существование обретает некую ясность, порядок – даже несмотря на безалаберность Саймы.

Усадьба Силла в архитектурном смысле ничем особенным не блистала, но там был прекрасный парк с огромными дубовыми деревьями, что давало некоторые композиционные возможности. Отметив самые удачные кадры, Пауль взял следующую пачку. Вообще-то он не слишком любил снимать свою семью, но в Силла были дети Пээтера от первого брака, Кристель и Кая, и он сделал несколько групповых снимков. «Четыре девочки поглощают клубнику», озаглавил он мысленно один из них. Немного поснимал он и тетю Софию с дядей Эдуардом, на одном фото тетя поливала огурцы, на другом дядя пилил дрова на зиму, но Пауль чувствовал, что абстрактно он эти снимки оценивать не может; у него была серия портретов стариков, однако он никак не представлял в этом ряду тетю и дядю – эти снимки были просто на память.

Наконец, воздух в комнате достаточно посвежел, он закрыл окно, задернул темные занавески, и сразу стало тише – можно было готовиться к сьемке. Трудно, конечно, вечно выдумывать что-то новое в таком маленьком помещении, даже дедушкино кресло он снимал уже сотни раз, но что поделаешь – пропеллер здесь не поместился бы.

Звонок прозвенел, когда он ставил освещение. Он выключил все осветительные приборы, чтобы слишком яркий свет не спугнул Лооре (хоть та и должна была быть привычна к юпитерам), и спустился. Лооре была смущена, как и все прочие девушки при первом посещении мастерской – кстати, Пауль заметил, что как только они начинали чувствовать себя здесь чересчур по-домашнему, он терял к ним интерес.

– Здравствуйте! Я не опоздала?

– Нет, сразу видно, что театр научил вас точности.

Он отошел от двери, чтобы пропустить Лооре, но девушка, казалось, колеблется.

– Смелее, смелее!

Психологически новой модели было бы, конечно, легче, если бы Пауль встретился с ней вначале в каком-либо другом месте, или перед студией, или в кафе, но опыт показывал, что один трудный момент, когда надо перебороть себя, ей все равно предстоит, так что, чем раньше, тем лучше.

Лооре, наконец, переступила порог, словно перешла Рубикон.

– Лестница крутая, – предупредил Пауль, – я пойду вперед, а вы за мной, только осторожнее, пожалуйста.

Оглядываясь через плечо, он пошел наверх и, добравшись, протянул Лооре руку, чтобы помочь одолеть последние ступеньки, впрочем, нужды в этом не было, он заметил, что у девушки даже не участилось дыхание – вот что значит профессия балерины.

– Пришли. Это и есть моя скромная нора.

Мастерская, казалось, впечатляет Лооре, в любом случае, войдя, она остановилась и медленно заскользила взглядом по помещению.

– Чашку кофе?

– Спасибо.

– Спасибо да или спасибо нет?

– Спасибо, да.

Шутка была, конечно, плоская, но опыт подсказывал, что для налаживания контакта такое невинное подтрунивание полезно. И, действительно, из голоса Лооре вдруг исчезло напряжение, и она даже улыбнулась.

– Садитесь, куда хотите. Или, если желаете, осмотритесь.

Пауль пошел к нише, в которой еле вмещалась газовая плита – посуду приходилось мыть в ванной – и чиркнул спичкой. Разумеется, можно было сварить кофе заранее и налить в термос, но он не любил спешить – модели надо было дать время, чтобы вжиться, привыкнуть. Лооре довольно долго рассматривала фото, висевшие на стене, подошла к окну, выглянула из-за занавески во двор, а затем уставилась на кресло.

– Семейная реликвия, – объяснил Пауль.

– Оно выглядит как-то одиноко.

– На самом деле, их два, к тому же есть еще буфет и письменный стол, но те достались другим родственникам.

– Это же целое состояние!

– Не знаю, состояние ли, но в свое время это, наверно, немало стоило. Согласно семейной легенде, дедушка получил эту мебель от одного помещика в счет долга. Дед был в царское время удачливым купцом, торговал семенами.

– Здесь, в Эстонии?

– Нет, в России. Вы, наверно, знаете, в то время было много переселенцев, в Эстонии всем владели немцы, эстонцы искали счастья на просторах империи.

– Да, я знаю, один наш родственник с семьей добрался аж до Турции. То есть, поселились-то они в Карской губернии, но после революции эти земли отошли туркам, так что они оказались в чужой стране.

– И там и остались?

– Не знаю. Родня потеряла с ними связь.

– А моя тетя время от времени вспоминает некого дядю, который бесследно пропал в России – думают, что он поехал в Америку и может еще однажды объявиться.

– В жизни все возможно.

Лооре подошла к стене и стала снова рассматривать фото. Летнее платье с короткими рукавами оставляло голыми ее белые, незагорелые худые руки и стройные, но сильные, мускулистые икры, однако больше всего Пауля привлекала ее осанка – спина и шея, прямые как спичка, в этом было нечто аристократическое.

– Самые новые снимки на столе, в конвертах.

Наконец, Лооре села, но не в кресло, а на потрепанный диван. Ногу за ногу она закидывать не стала, наоборот, поправила краешек платья, чтобы оно не задралось слишком высоко, и открыла первый конверт.

– Фотография, разумеется, не совсем искусство, – объяснял Пауль параллельно варке кофе, – я называю ее особой отраслью техники. Мы же не делаем снимки своими руками непосредственно, как живописцы. Представьте себе, как долго им приходится работать над одной картиной – а мы только нажимаем на кнопку. Но в остальном все довольно похоже, в фотографии действуют те же законы, что и в изобразительном искусстве.

– Вы имеете в виду композицию?

– Не только.

– А что еще?

– Главное, конечно, то, что фото должно быть красивым.

– Даже, если на нем изображено нечто безобразное?

– Даже.

Лооре, казалось, раздумывает.

– А разве это не приукрашивание жизненной правды?

– Нет. Вы должны меня понимать – ведь в балете тоже все должно быть красиво. Те элементы, которые вы выполняете – я даже не знаю все названия…

– Ох, там так много терминов – арабески, аттитюды, пируэты…

– Вот эти арабески и аттитюды ведь тоже не «правдивы», в жизни человек таких движений не делает. Или стоять на пальцах – это же совершенно неестественно. И тем не менее, без этого нет балета.

Лооре опять задумалась.

– Существует еще модерн-балет.

– А вам он нравится?

Лооре помолчала секунду, а затем засмеялась.

– Танцевать нравится, а смотреть – нет.

– Почему?

– Скучно. Все одно и то же.

– Вот видите…

Кофе чуть было не перекипел, Пауль в последний момент заметил и снял джезве с огня. Чашки стояли на полке, скатерть он стелить не стал – в мастерской он изображал холостяка, а холостяки обладают определенными привилегиями.

– Пожалуйста, вот сахар. Сливок я, увы, предложить не могу, холодильник здесь не помещается, а без они быстро скиснут.

– Ничего, я и не пью со сливками.

– И сахара не кладете?

Лооре опять засмеялась.

– Сахара немного кладу. Но только немного.

Пауль принес стоявший у стены стул, сел напротив Лооре и открыл следующий конверт.

– Видите это фото? Знаете, как я получил такой оттенок?

– Не знаю.

– При помощи чулка.

– Чулка?

– Именно. Самого обыкновенного женского чулка.

Казалось, Лооре чувствует себя уже совсем раскованно.

– Видите ли, работа фотографа, во многом, начинается только тогда, когда кадр уже снят, – продолжил Пауль. – До того наши руки связаны. Художник может написать все, что ему взбредет в голову, полотно полностью в его власти, он может соединить реальное с фантастическим – а мы, фотографы, не можем. Мы находимся во власти окружающей нас реальности, неприятное, кстати, ощущение, мы ведь тоже люди и хотели бы передвигаться во времени и пространстве, снимать другие континенты и эпохи. За рубеж, как вам известно, сейчас выбраться трудно, следовательно, надо путешествовать во времени, в прошлое. Вот у меня, например, возникла идея снять древнегреческие мифы. Но как это осуществить?

Он встал, принес с полки альбом и открыл там, где была вложена закладка.

– Узнаете? Это «Леда и лебедь». Как Леонардо писал эту картину? У него возникла идея, а дальше все зависело только от кисти и красок. Но как бы я смог снять такую фотографию?

Лооре недоуменно молчала.

– Представьте себе, что мы едем в Кадриорг, я пытаюсь подманить какого-то лебедя поближе, а вы стараетесь его обнять…

– Об этом даже страшно подумать.

– И я могу подтвердить – даже, если бы подобная авантюра удалась, результат был бы плачевным.

– И что же делать?

Пауль вытащил из конверта еще пачку снимков.

– Вот посмотрите. Это – кошка наших соседей.

Он раскладывал фото перед Лооре, как игральные карты.

– А тут собака моего дяди. Теперь посмотрите на этот снимок…

Лооре оживилась, ее глаза заблестели.

– Вы хотите сказать…

– Именно!. Я могу снять вас и лебедя по отдельности, а потом свести эти два фото воедино.

Лооре молчала, потрясенная.

– Ну как, попробуем?

Девушка кивнула.

– Ширма в углу, – сказал Пауль и стал включать освещение.

Когда Лооре ушла, Пауль заметался. Следующие полтора часа прошли незаметно. Наконец он устало плюхнулся на диван, закурил и задумался. Было понятно, что он начал не с того конца – утренние снимки не годились, лебеди на них были слишком спокойными, ленивыми, тупыми. После того, как он снял Лооре слабой, подчиняющейся, отдающейся, ему требовалась совсем другая птица, сильная, машущая крыльями. Надо завтра же снова поехать в Кадриорг…

Он принял решение, и его фантазия тут же заработала в другом направлении. Золотой дождь, подумал он, следующим будет золотой дождь – но как его сделать? Естественно, не в виде монет, это было бы пошло – а если на диван будут падать лучи солнца? Или, лучше, луны? Но как это будет выглядеть на фото? Он размышлял, пока горела сигарета, потом посмотрел на часы, испугался, сунул конверт со снимками в карман, взял камеру и вышел.

Часть третья
Троя в огне
Годы 1917-1919

Глава первая
Крах

Свернув на Долгоруковскую, Алекс наткнулся на что-то и чуть не упал. Лунного света было недостаточно, но карманный фонарик позволил ему разглядеть жутковатое препятствие – на только что выпавшем снегу лежала в неестественной позе, закинув одну руку за голову и вытянув вдоль тела другую, молодая женщина, почти девочка. Уже одно то, что на ней не было верхней одежды, а лишь легкое платьице, не сулило надежды, и когда Алекс, на всякий случай, все-таки присел на корточки, он смог убедиться, что его опасения оправданы – глаза девушки закатились, и кожа лица была ледяной. Как именно ее убили, было непонятно, но какое это теперь уже имело значение? Алекс поправил платье, край которого непристойно задрался – или, скорее, был задран – выпрямился и перекрестился. Делать было нечего, его сил на то, чтобы перенести труп, не хватило бы – завтра придет милиция, заберет. И то прогресс, было и такое время, когда мертвецы по нескольку дней валялись на улице. И разве сам он, пару месяцев назад, не был на расстоянии волоска от той же участи – поскольку какая, в конце концов, разница, где ты лежишь убитый, на тротуаре или на полу конторы? Он до сих пор с ужасом вспоминал тот миг, когда увидел нацеленные на себя винтовки. Вообще-то, он был сверхосторожен, пока со стороны Кремля слышались выстрелы, не ходил дальше, чем в булочную – но когда тишина восстановилась, выбора у него не осталось, дела требовали его забот, как раз перед всей этой заварухой пришло несколько партий товара, аванс за них он, правда, уже уплатил, но теперь надо было пойти в банк и оформить перевод остальной суммы. До банка он еще добрался, но внутрь уже не попал, заведение было закрыто, кругом толпились нервные клиенты. Долго ждать не пришлось, вскоре на крыльце появился человек в кожаной куртке, который громкогласно и на жаргоне, более приличествующем извозчику, сообщил: можете расходиться, господа буржуи, банк национализирован. Алекс нечто в этом роде предчувствовал, снял загодя со счета довольно большую сумму, и все же новость оглушила его – как же он теперь заплатит за полученный товар? Озабоченный, он прогулялся на Мясницкую, чтобы написать отправителям и сообщить о случившемся, в конторе же было холодно, несколько дней не топили, Август Септембер не принадлежал к типу людей, которые в дни бунта выходят на работу, Алекс снял пальто и пиджак, развязал галстук, закатал рукава и пошел в сарай за дровами. Это его, наверно, и спасло – ибо именно в таком виде, стоявшего на коленях перед печкой со спичками в руках, его и застали те бравые молодцы (бравада у них, похоже, возникла после разгрома какого-то винного погреба) с красными повязками на рукавах, которые без стука ворвались в помещение.

– Ты – хозяин?

– Да какой я хозяин, не видите, что ли, печку топлю, я – простой работник, – буркнул Алекс. Ему поверили не сразу, проверили, в каком состоянии его ладони, и только, увидев мозоли, оставшиеся еще со времен хуторской юности, сказали: «Ладно, покажи, где зерно!», Алекс пытался еще объяснить, что обычного зерна у его хозяина нет, только семенное, но это уже никого не интересовало, ему велели взять ключи и показать, где склад – и после того, как непрошенные гости погрузили мешки на грузовик и уехали, отправителям нельзя было обещать даже того, что он при первой возможности вернет им товар.

Снег хрустел, мороз щипал, мрачная громада дома приближалась. Еще несколько метров, затем Алекс повернул под арку и постучал в ворота.

– Кто там?

Голос у Богданова был глубокий – как и подобает актеру.

– Это я, Буридан.

– А, наш спаситель! Мессия!

Коротко проскрипел засов, и Алекс вошел в «цитадель», как он стал называть свой кооперативный дом после того, как с наступлением смуты собрание жильцов постановило закрыть все входы и выходы и учредить ночное дежурство.

– Никакой я не спаситель, а провалившийся снабженец. Придется вам меня уволить.

– Не получилось?

– Ни единого уголька. То есть, где-то уголь, конечно, есть, но люди с винтовками к нему не подпускают. Говорят, директора Мосразгруза сняли как раз за то, что какая-то часть угля попала к таким, как мы, буржуям.

В течение семи лет Алекс чувствовал себя в этом богатом доме не совсем в своей тарелке, но прошлой весной, когда в снабжении Москвы появились первые прорехи, выяснилось, что он имеет и некоторые преимущества перед адвокатами, врачами и университетскими профессорами – его выбрали председателем кооператива и несколько месяцев он действительно оправдывал возложенные на него надежды, доставал уголь и продлевал договор на газ, организовывал подвоз молока прямо во двор и добыл в деревне цыплят, чтобы все желающие могли выращивать в подвале кур – однако после большевистского переворота его предприимчивость уже не спасала, кур реквизировали, телегу с молоком не впустили в город и, несмотря на многочасовое блуждание по вокзальным тупикам, он уже три дня не мог обнаружить ни одного вагона с углем.

– Ну, раз уж вы говорите, что нет, значит, нет…

Последней ролью Богданова в театре был дядя Ваня, и у этого своего персонажа он перенял такое необходимое в жизни качество, как смирение.

Алекс хотел уже пройти дальше, но вдруг вспомнил про убитую девушку – не будет ли она мерещиться ему всю оставшуюся жизнь? Сентиментальным стал, подумал он, но все-таки обернулся и рассказал Богданову о мертвом теле, виденном невдалеке от дома.

– Может, принесем ее сюда, в подворотню?

Актер – широкая русская душа, сразу согласился, и они отправились в недальний путь по Долгоруковской, обмениваясь по дороге короткими репликами.

– Что нового в доме? Никого больше не арестовали?

Один правый политик, приятель Пуришкевича, пропал сразу, как только городом завладели большевики, потом исчез и адвокат Архипов – что новая власть могла иметь против него, никто не знал.

– Сегодня жребий нас миловал. Но вот Кулебяковы уехали.

Этого можно было ожидать, профессор Кулебяков пару дней назад взял в подъезде Алекса за пуговицу, шепнул, что удаляется «на неопределенное время», и предложил купить мебель, точнее, обменять ее на «провиант». Алекс честно предупредил его, что сейчас для такой сделки время самое что ни на есть неудачное, поскольку цена мебели примерно равна цене дров, но Кулебякова это не смутило, и он отдал за батон колбасы и банку меда половину своего интерьера, и, возможно, махнул бы рукой и на другую половину, если бы Алекс не отказался сам, сказав, что дубовый гарнитур гостиной он в печку отправить не может, душа не позволит.

– А вы, господин Буридан, не собираетесь смыться из этого земного ада? – поинтересовался Богданов.

– Куда?

– Но вы же говорили, что у вашей матери в Лифляндии хутор. В деревне сейчас намного легче, все, у кого на селе родственники, сбегают туда.

Это было действительно так, вот и Дуня некоторое время назад уехала домой, но она была родом из-под Калуги, пуститься же со всей семьей в длинный путь по бившемуся в агонии государству Алекс не смел. К тому же, он знал, что в Лифляндии у власти тоже большевики, и было еще непонятно, как они отнесутся к приехавшему из Москвы буржую – то есть, даже очень понятно, это его и смущало.

– Отвык от хуторских работ, спина не выдержит возню с навозом, – пошутил он.

Труп лежал там, где Алекс его оставил.

– Вот дурочка, куда она отправилась среди ночи, в такое тревожное время, – вздохнул Богданов. – Нет у убийц совести. Я слышал, что создали какую-то чрезвычайную комиссию, Чека, может, им удастся навести порядок…

– Может, и удастся, – согласился Алекс.

Они подняли девушку и дотащили до «цитадели». Богданов принес из каморки дворника какие-то тряпки, расстелил на земле, они положили труп на них и накрыли тоже тряпками.

– Не страшно – вдвоем с мертвецом, как Эдмон Дантес? – спросил Алекс.

– А чего тут бояться, я в детстве видел, как сгорела целая деревня, люди вопили, как безумные, иные кидались в огонь, от отчаяния, что потеряли все нажитое – вот это действительно было страшно…

Алекс пожелал церберу местного значения спокойной ночи и пошел по двору к своему корпусу. Дом словно вымер, большинство окон темные, только кое-где можно было углядеть дрожащее пламя свечи. Вот тебе и ирония судьбы – купить современную квартиру с электрическим освещением, а теперь вернуться к образу жизни прошлого века. Три года шла война, и все сменившиеся за это время правительства, даже такое скверное, как Штюрмера, сумели обеспечить более-менее сносный быт, голода не было, театры давали спектакли, поэты кутили, устраивали оргии, а его семья каждое военное лето загорала в Крыму и купалась в теплом море, словом, где-то стреляли, газеты публиковали бравурные и наверняка фальшивые фронтовые сводки, София и Герман водили пальцами по карте, ища, где именно брусиловская армия пошла в контрнаступление, пламя патриотизма загорелось даже в них, однако это было почти единственное, чем бои себя проявляли в тылу, разве только количество инвалидов на улицах резко возросло, да и то в последний год – но вот когда Ники отрекся от трона… Алекс хмуро подумал, что даже он, отнюдь не малоопытный человек, дал себя на денек-другой вовлечь во всеобщее веселье, не протестовал, когда Марта, выйдя гулять, нацепила на лацкан его пальто красную ленточку – и только следующим утром, когда, шагая в сторону конторы, увидел приставов, висевших на фонарных столбах, он понял, к чему все это приведет…

В подьезде было темно, Алекс ощупью поднялся на второй этаж и остановился. Раньше из квартиры по вечерам частенько слышалась игра на рояле, но недавно он ее запретил, чтобы не пробудить интерес у бродивших по городу реквизиционных отрядов. Он нашарил в кармане ключи, однако тут дверь словно сама собой распахнулась, и кто-то с диким воплем: «Уххуу!» выбежал и толкнул его в живот. Виктория!

– Папа, ты очень испугался?

– Струсил, как зайчишка.

– Больше, чем тогда, когда большевики целились в тебя из винтовок?

Алекс был ошеломлен – откуда ребенок это узнал?

– Кто тебе рассказал? – спросил он, гладя дочь по головке.

– Секрет!

– Мама?

Виктория захихикала – ненатурально, как цирковой клоун.

– Мама спросила точно так же: кто тебе рассказал, папа?

Алекс догадался, с наступлением холодов они, так сказать, «закрыли на зиму» большинство помещений, и Виктория с Лидией спали в комнате родителей.

– Ах ты хитрюга, притворяешься, что спишь, а сама подслушиваешь, когда папа с мамой обсуждают дела взрослых? – спросил он, заводя дочь в прихожую.

– Мне рассказал черт!

Адекс снова был ошеломлен – ну и фантазия у этого ребенка!

– Где ты с ним встретилась?

– Во сне. Он ехал в автомобиле, держась копытами за руль, а я сидела рядом.

– Надо уложить тебя спать в комнате Дуни, она ведь теперь пустует, там на стене висит икона, и черт туда входить побоится.

Эта слабенькая угроза возымела весьма сильное действие – Виктория громкогласно зарыдала.

– Не хочу в комнату Дуни!

Алекс с улыбкой подхватил дочь – довольно тяжелая уже, однако, и прижал к груди.

– Ну хорошо, подождем немного, может, Дуня еще вернется.

Виктория сразу успокоилась.

– Когда Дуня вернется, маме не надо будет больше варить суп?

– А что, ей это не нравится?

Виктория уткнулась носом прямо в ухо Алекса.

– Очень не нравится, – шепнула она.

Да, подумал Алекс, даже намного более богатые, чем Марта, дамы были теперь вынуждены сами заботиться о хозяйстве, Марта еще держалась молодцом, когда подгорала картошка или суп оказывался пересоленным, жаловалась только на свою рассеянность, а вот супруга фабриканта Щапова выступила перед гостьями с целым маленьким спектаклем. «Она вышла к нам, неся большое блюдо с печеньем, и сказала: «Вот видите, милые дети, до чего нас довела революция – мне приходится самой угощать вас», – рассказывала София после возвращения со дня рождения одноклассницы, праздновавшегося вроде недавно, но словно в прошлой жизни – на сегодня Щаповы были то ли в Париже, то ли в могиле.

– Дай папе раздеться…

Поставив Викторию на пол, он увидел, как из тускло освещенной гостиной на порог вышли Герман и София.

– Добрый вечер, папа!

Он обнял Софию и похлопал Германа по плечу.

– А где мама прячется?

– Лидия заболела, мама с ней.

Этого Алекс и боялся – невозможно было поддерживать огонь в железной печке постоянно, а потушишь, квартира очень скоро начинает напоминать хлев, вот и он, сняв пальто, сразу же надел жилет из овчины, на детях были такие же, он купил их осенью у одного скорняка-еврея, как чувствовал, что понадобится – вообще он тогда запасся самыми странными вещами.

В гостиной горели керосиновые лампы, дававшие света куда меньше, чем электрические лампочки, но все-таки больше, чем свечи, которыми многим приходилось довольствоваться. Посреди комнаты дымило его главное «на всякий случай» приобретение – небольшая чугунная печь; в августе он ее купил за вполне сносную цену, сейчас такая же, но похуже, стоила бешеных денег. Да, ныне в намного более благоприятном положении оказались те москвичи, у которых не было модных новинок, вроде газа или электричества, а самые обыкновенные печь или плита, для них пару веток всегда можно было где-то подобрать – а вот их дом, оснащенный всеми прелестями цивилизации, превратился в ловушку, не имевшую выхода. То есть, какой-то выход, конечно, был – найти и себе подобное «варварское» жилье, но Марта не соглашалась бросить квартиру, да и Алекс не хотел так просто ее покинуть, ведь кроме нее, после ликвидации магазина у него почти ничего не осталось. Правда, уже шли слухи, что дома тоже будут национализированы – но успеют ли это провернуть, возможно, власть большевиков рухнет раньше?

Дымохода в комнате, конечно, не было, дым из печи выходил по трубе, подведенной к окну, потому все вокруг уже покрылось копотью, во сколько в один прекрасный день, когда все закончится, обойдется ремонт, можно было только гадать – но благодаря этому забавному нагревательному прибору они все-таки как-то жили – правда, Лидия с ее слабым организмом уже заболела, да и Герману это тоже вряд ли пойдет на пользу…

– Папа, ты наверняка голодный. Сейчас я накрою на стол.

София поспешила на кухню, Виктория побежала ей на помощь, Герман же проковылял к дивану, на котором лежала открытая книга.

– Газ дали?

– На полчаса. Мама успела сварить картошку. Хотела приготовить и соус, но огонь погас. Она так огорчилась, что заплакала.

Бедная Марта! После относительного выздоровления Германа она успокоилась и как будто словно расцвела снова, последние пару лет они много ходили в театр, принимали гостей – но трудности, которые неожиданно свалились им на голову, сделали жену нервной, а что касается хозяйства, тут она никогда не блистала.

Алекс пошел к двери спальни и прислушался – изнутри слышалось тихое пение Марты: «Va pensiero…» Он приоткрыл дверь – жена пристроилась на стуле рядом с кроватью и не заметила его, но Лидия сразу села в постели и молча, драматическим жестом протянула обе руки. Алекс подошел, обнял дочь и поцеловал в лобик – тот был горячий.

– Помнишь, я уже вчера сказала, что Лидия мне не нравится, – пожаловалась Марта вместо приветствия.

– Температуру измерили?

– Тридцать восемь и пять. Я пригласила Сперанского, он послушал легкие, сказал, что там все чисто, обычная простуда.

Главным достоинством этого дома было то, что врач всегда под рукой. Кто только не жил в этих семи корпусах – хирурги и терапевты, гинекологи и офтальмологи. Когда Август Септембер где-то обзавелся дурной болезнью, нашелся и на это нужный специалист…

– Август ходил регистрироваться? – вспомнил Алекс.

– Сказал, что в милиции был обеденный перерыв, обещал завтра пойти снова.

В квартиру профессора естественных наук Набокова уже вселили в порядке «уплотнения» рабочую семью с тремя беспрерывно орущими детьми, Алекс решил упредить опасность и сам взять себе квартиранта, по крайней мере, на бумаге.

– Папа, а «Мюр и Мерилиз» открыли? – спросила Лидия.

В конце августа они со всей семьей ходили в универмаг покупать старшим детям одежду для школы, Лидии там понравилась одна широкополая шляпа, Марта, «по педагогическим соображениям», запретила выполнять каприз дочки, но Алекс все равно тихонько обещал Лидии, что подарит ей шляпу на рождество. Теперь до праздников осталось совсем немного, а универмаг был закрыт, Лидия поняла это из разговора родителей и каждый вечер спрашивала, «не открыли ли еще» – она не знала, что Алекс тогда же, осенью, тоже «на всякий случай», уже купил подарок.

– Еще не открыли, но откроют, – утешил дочку Алекс.

Он поцеловал Марту в волосы, пожелал Лидии спокойной ночи и вернулся в гостиную. Стол был уже накрыт, но Алекс хотел сперва посмотреть, чем занимается Эрвин, и заглянул в комнату мальчиков. Там было еще темнее, чем в гостиной, горела только одна лампа, Эрвин лежал на животе, опираясь на локти и натянув одеяло на голову, и читал книгу. Услышав скрип двери, он повернул голову и сразу спросил:

– Папа, кто такие гегуноты?

– Гегуноты? Впервые слышу. Откуда ты это взял?

– Из книги. Вот, посмотри.

Алекс подошел и взглянул – действительно, палец сына указывал на такое слово.

– А ну-ка дай, я посмотрю вблизи…

Он взял толстый том, нашел начало предложения: «Из Лувра новость распространилась по всему городу, очень обрадовав гегунотов…», и почесал затылок.

– Папа, это же опечатка! Там должно быть – гугеноты, – засмеялся Эрвин, довольный, что ему удалось провести отца.

– Ах как скверно, – возмутился притворно Алекс, – как можно печатать книги с такими ошибками? Завтра же верну ее в магазин и потребую деньги обратно.

– Не надо, папа, не надо, я пошутил! – запаниковал Эрвин.

– Ну ладно, если там других опечаток нет…

Он вернул том сыну, предупредил, чтобы он слишком долго не читал, можно испортить глаза, и пошел обратно в гостиную. София вынула завернутую в одеяла кастрюлю, Алекс сел и стал ужинать. Картошка оказалась едва теплой, но он был голоден и съел целую тарелку, закусывая селедкой – последней, как вчера сказала Марта. Совсем уж последней ли, неизвестно, Марта имела привычку передраматизировать, но надолго запасов, конечно, не хватит. И что тогда? Большевики запретили торговлю, продукты можно было купить только на черном рынке, но там они стоили несусветных денег…

Когда тарелка опустела, София принесла из кухни согретый на керосинке чайник. Дети тоже сели за стол, сонная Виктория влезла Алексу на колени, и он налил всем по полстакана чаю, на большее кипятка не хватило.

– Папа, а мама сказала тебе, что к нам приходил гость? – спросил Герман.

– Кто же?

– Дядя Хуго.

Алекс полагал, что шурин находится в Петербурге, до того, как запретили газеты, он несколько раз встречал в них его фамилию – Хуго вошел в совет депутатов и был даже избран делегатом какого-то съезда; теперь, логически рассуждая, он должен был быть совсем уже у власти.

– Как он сюда попал, не говорил?

– Он сказал, что едет в Брест, на переговоры с немцами. Делегацию возглавляет сам Троцкий.

– Они хотят, чтобы солдаты обеих армий прекратили войну и побратались, – добавила София.

Очередной большевистский бред, подумал Алекс, примерно в том роде, в каком наболтал ему знакомый извозчик Федя. Федя часто стоял у их дома и даже сделал Алексу предложение стать его «постоянным кучером», но Алекс посчитал названную им цену слишком высокой, к тому же он любил при возможности ходить в контору пешком. Тем не менее нередко он услугами Феди все-таки пользовался, и тогда тот знакомил Алекса со своими идеями, одну из которых Алекс хорошо запомнил. «У нас не было бы с немцами никаких недоразумений», – объяснял Федя, – «ежели б между нами не было поляков. Царю следовало бы переселить поляков к китайской границе, и все было бы тихо-спокойно». Потом Федя исчез, кто знает, может, добрался до Кремля и определял теперь внешнюю политику большевиков.