Текст книги "Буриданы. Катастрофа"

Часть вторая
Мутные воды

Глава первая
Издевка фортуны

Вскоре в Эстонию прибыл ожидаемый немецкий резерв, и генерал убрал свой командный пункт из Лейбаку. Тарту к этому времени еще не был взят, там шли бои, и Алекс не мог съездить туда, чтобы узнать о Софии. Он слышал только, что русские, отступая, взорвали Каменный мост, это известие распространилось быстро, тем более что грохот разносился на многие километры.

– Все Тоомемаги полно обломков, одна глыба, говорят, долетела аж до вокзала, – рассказывал односельчанин у волостной управы, и это заронило в душу Алекса еще бо́льшую тревогу.

Прошла целая неделя, прежде чем Марта, которая поочередно с Викторией слушала по радио военные новости, сообщила, что наконец-то немцы заняли «Дорпат». Поезда не ходили, и было строго запрещено любое передвижение, но мужики из самообороны (которых Марта упрямо называла «партизанами») получили от немцев в благодарность за поимку русских солдат особые права, и когда один грузовик отправился в Тарту, Алекс упросил, чтобы его взяли с собой.

По дороге патрули останавливали их несколько раз, но Алексом никто не интересовался, из чего он сделал вывод, что достиг того возраста, когда человек перестает представлять опасность. Въезд в город ничего страшного не предвещал, дома на окраине были целы, но когда на Рижской горе, перед зданием Кайтселийта, которое Герман из-за сходства колонн шутя называл «Большим театром», Алекс вылез из кузова и посмотрел вниз, в сторону реки, голова закружилась от увиденного. Не было ни улицы Променаади, ни всего того, что ее окружало, не было Торгового двора, дома Общества семеноводства и ресторана Мосса, не было здания товарищества Бюргермюссе, из которого потом сделали кинотеатр «Лайне», а позже – Дом Красной армии – не было вообще ничего. Только руины, руины, руины…

Страх Алекса за судьбу Софии усилился: если дочь во время этого кошмара сидела дома, может, ее уже нет в живых.

Он поспешил вниз, туда, где виднелось единственное сохранившееся строение, четырехэтажное здание детской поликлиники. Вокруг еще дымились развалины, на руинах копошились люди, наверное, пытались найти, что осталось от их скарба. Алекс поздоровался с одним знакомым, с другим, но останавливаться и разговаривать ни с кем не стал, сначала следовало сходить к своему дому.

Да, но где он?

На пожарище он заметил молодую женщину, которая ковырялась палкой в пепле, у нее были такие же темные волнистые волосы, как у Софии, и, когда она выпрямилась, Алекс от радости не мог сдержать слез.

Дочь не реагировала на его шаги, слух у нее действительно ухудшился, только когда Алекс взял ее за плечи, она вздрогнула и обернулась.

– Папа!

Они обнялись, и София, уткнувшись в его грудь, заплакала.

– Папа, представь, нашего дома больше нет!

– Ничего, главное, что ты жива, – утешил ее Алекс, но у него тоже болела душа, дом, конечно, не замок, но свой, если что, сюда можно было вернуться, ведь кто знает, как дальше пойдут дела в Лейбаку…

Наконец, София вытерла слезы и ясно и четко, как всегда, рассказала о последних событиях. Выяснилось, что почти все это время, пока шли бои, она находилась «в изгнании» у Августа Септембера, точнее, в подвале его дома, откуда они вылезали лишь изредка, когда взрывы прекращались.

– Август принес в подвал матрацы и одеяла, так что мы все могли нормально спать.

«Все», – это Август с молодой женой и малышом, дворняжка и София.

– Потом пришли немцы, сказали, что русские отступили и можно возвращаться, ну я и пошла; дом оказался цел, к тому времени сгорело всего лишь несколько зданий. Весь день я убирала и к вечеру устала так, что задремала за книгой, а проснулась только от грохота. Вся улица была в огне, я не знала, куда бежать, но тут, к счастью, подъехал немецкий грузовик и нас всех увезли на Выставочную площадь. Там мы сидели двое суток, пока все стихло…

У Софии снова потекли слезы.

– Папа, скажи, кому это надо? Ведь Красная армия оставила Тарту, зачем снова стрелять? Ни одного немца они не убили, только по домам палили. Что плохого им сделал город?

Алекс промолчал, хотя и догадывался, в чем дело: Марта слышала по радио, что Сталин дал приказ при отступлении уничтожать все, что только возможно – а он еще посчитал это немецкой пропагандой…

Странно, что уцелели Ратуша и университет, то ли стреляли издалека и не попали, то ли кто-то их пощадил.

– Все сгорело, мебель, одежда, все, – горевала София. – Можно сказать, гол как сокол, остались только медицинские инструменты и кольцо, которое вы подарили мне на тридцатипятилетие, – их я носила с собой в саквояже.

– А еще голова, это самая большая ценность, – пытался Алекс шуткой поднять ее настроение.

Он спросил, что дочь собирается делать дальше, предложил приехать на Лейбаку, место для нее всегда найдется, но София ответила, что уже договорилась о ночлеге в поликлинике.

– Буду опять лечить зубы. Надо много работать, чтобы встать на ноги.

Потом она неожиданно помрачнела.

– Папа, я должна тебе кое-что сказать.

И Алекс услышал то, чего и в дурном сне не мог предвидеть: что Эрвин арестован и вывезен в Россию.

– Только маме не говори, хорошо? – попросила София. – Я чувствовала, что тебе я должна сказать, но ей не надо, она и так волнуется.

О Германе и Лидии София ничего не знала, они остались за линией фронта.

Дочь спешила, у нее должен был начаться прием. Алекс проводил ее до поликлиники, передал небольшой сверток с едой и обещал, что при первой возможности отправит мешок картошки. Попрощавшись, он задумался, чем занять несколько часов, оставшихся до встречи на той же Рижской горе. Ничего в голову не приходило, и он решил навестить Августа, чтобы поблагодарить его за помощь, которую тот оказал Софии. Шел он машинально, думал об Эрвине и очнулся, услышав лай дворняжки Августа. Бывший делопроизводитель фирмы «Буридан. Семена» и сейчас не утратил уважения к старому хозяину, усадил его на софе и предложил кофе. Напиток был крепкий, именно такой, как любил Алекс, но сейчас он вряд ли заметил бы, если бы его напоили хоть ячменной бурдой. Мысли крутились около Эрвина, в какой-то момент он даже чуть не поделился своим горем, когда Август посетовал, что его племянника, видишь-ли, отправили в Сибирь, но передумал, не хотел показать свою слабость.

Они вспомнили старые времена, поругали большевиков, выпили по рюмке, закусив бутербродами с килькой, и Алекс покачал на коленях малыша Августа, размышляя, неужто закоренелому холостяку на старости лет удалось справиться и с этим вторым мужским делом (первым Алекс считал строительство дома), или жене пришлось искать помощь на стороне.

Что было то было, но плитку французского шоколада, которую Алекс взял с собой на случай, если патрули будут досаждать, эта бойкая молодуха заслужила.

Глава вторая
Красные стены

Густав обманул ее, Лаазик достаточно знал русский, чтобы со всем справиться самостоятельно, Лидии он предложил бумажную работу, как ей показалось, отчасти надуманную, чтобы только она не сидела сложа руки. В Эстонии продолжались бои, Красная армия отчаянно защищала Таллин, значит, Густав еще там. А что стало с родителями, со сестрами? Южную Эстонию немцы уже захватили, последним пал Тарту. Куда выслали Эрвина, тоже оставалось неизвестным, Лидия просила Лаазика вести о нем расспросы, но тот извинился, что вхож только в хозяйственную часть, надо подождать, пока приедет Густав.

– Кто знает, может, он и не приедет. По радио говорят, что скоро начнется контрнаступление, – возразила Лидия.

Однако Лаазик развеял ее иллюзии.

– Радио и должно внушать людям оптимизм. На самом деле, положение с каждым днем становится только хуже.

Лидия почувствовала, как в ней снова просыпается беспомощный гнев. Что значит – становится «только хуже»? Сколько говорили о непобедимости Красной армии, что же, эта армия не может остановить врага? Советский Союз во много раз больше Германии, и людей в нем намного больше, соотношение сил должно быть совсем не в пользу фашистов – а они все наступали, захватывая один город за другим. Газеты объясняли успех немцев неожиданностью, тем, что между Советским Союзом и Германией существовал мирный договор и Красная армия не ожидала «предательского нападения», поэтому и оказалась не готова его отразить, но Лидия этому не верила. Что значит – не готова? Если даже Густав был уверен, что война начнется, почему этого не знал Сталин? А если знал, почему тогда не отдал приказ быть начеку, почему нападение пришло «неожиданно»?

Вопросов накапливалось все больше, но ответов она не находила.

Лаазик оказался в Москве впервые и, когда у него выдавалась свободная минута, просил показать ему город. Москву Лидия помнила плохо, она была еще маленькая, когда они оптировались, но братья и сестры часто рассказывали о своей юности, о любимых местах, а иногда даже показывали их на карте, так что некоторое представление о центре города она имела. Особого удовольствия эти прогулки ей не доставляли: мысли были далеко, с родными, но она не хотела обижать Лаазика, ведь тот заботился о ней, как мог. На улицах Лидию удивило, как мрачно, безучастно выглядели москвичи. Конечно, шла война, недавно город в первый раз бомбили, теперь воздушные атаки повторялись каждую ночь, но, как она считала, это должно вызывать гнев, желание поскорее отбить врага, сейчас же, судя по лицам москвичей, им все равно, чем война закончится, даже подбитый немецкий самолет, выставленный на обозрение у Большого театра, занимал только мальчишек.

На Красную площадь они попали вечером, когда солнце уже садилось. Мавзолей был закрыт и замаскирован, как и ГУМ, над Кремлем всеми оттенками пурпура пылал закат, что придавало окружению какой-то особенно жуткий вид.

Где-то там, за этими красными стенами, и прячется усатый негодяй, подумала Лидия. Она вспомнила, как искренне, доверчиво смотрела на портрет Сталина, прикрепленный на фронтоне поезда, который вез из Москвы эстонскую делегацию – прошло чуть больше года, но как за это время все изменилось и, главное, как изменилось ее собственное отношение ко всему, особенно к «вождю народов». Лидия была убеждена, что он виноват во всем, что случилось за последнее время, из-за него погиб дядя Хуго, из-за него арестовали Эрвина и, наконец, из-за него фашисты прорвались так далеко. Миллионы людей попали в беду из-за ошибок Сталина, Лидия на его месте давно застрелилась бы, но он даже не подал в отставку, и его продолжали восхвалять, как прежде.

С Лаазиком она своими мыслями не делилась не потому, что боялась, Лаазик был своим, и с ним можно обсуждать что угодно, просто Лидия чувствовала – это ее личная проблема. Сталин стал для нее не абстрактным государственным деятелем, а кровным врагом.

В Москве портретов Сталина оказалось еще больше, чем в Таллине, буквально на каждом шагу, к тому же на стенах домов, на досках клеили газеты, и редко хоть одна обходилась без изображения вождя. На углу той улицы, где находилось эстонское представительство, тоже висела газета. Однажды ночью, когда объявили воздушную тревогу, и Лаазик, как всегда полез на крышу тушить зажигательные снаряды, Лидия тайно приоткрыла окно и выглянула. Лучи прожекторов вспыхивали в небе, расчерчивая его огненными полосами, это завораживало, и она решила выйти на улицу, чтобы лучше все видеть. Перед парадной дверью стоял милиционер, но запасной выход не охранялся, и она тихо выскользнула.

Казалось, над городом запустили грандиозный фейерверк, все сверкало, слышались взрывы, иногда совсем близко. Это было страшно, но при этом красиво, и Лидию охватил какой-то странный восторг – вот я стою на пустой улице, под падающими бомбами, и ничего не боюсь.

Внезапно ее посетила идея, она побежала к перекрестку, где висела газета, и впилась ногтями в фотографию Сталина, как всегда красовавшуюся на первой странице. Бумага легко отлипла от доски, наверное, в Москве уже не хватало и клея. Лидия скомкала кусок газеты и бросила на землю. Вечером шел дождь, комок упал в лужу, и Лидия топтала его, тихо проклиная:

– Чтоб ты сдох!

Послышался очередной взрыв, всю улицу осветило, и Лидия увидела на противоположном тротуаре прохожего, который остановился и смотрел в ее сторону. Теперь мне конец, подумала она задорно, сейчас он заберет меня и отведет в милицию, но человек, наоборот, как будто испугался и удалился быстрым шагом.

С колотящимся от ликования сердцем Лидия вернулась в представительство, разделась и легла. Какое-то время она еще слушала грохот зениток, но вскоре уснула. Впервые после ареста Эрвина она проспала ночь крепко и без снов.

На следующий день, когда она перепечатывала какой-то документ, открылась дверь и вошел человек в форменном кителе и галифе, опоясанный портупеей, с пистолетом на поясе.

– Товарищ Буридан?

Лидия подтвердила, что это она.

Человек достал и показал служебное удостоверение.

– Пожалуйста, пойдемте со мной.

Вот и все, подумала Лидия, сама удивляясь, как спокойно она к этому относится.

– Что я должна взять с собой? – спросила она, вставая.

– Ничего.

На улице стоял автомобиль, ей велели сесть на заднее сиденье, человек в галифе расположился спереди, рядом с шофером, и они поехали. Сначала дорога шла по знакомым улицам, мимо «Ленинки», Манежа и огромной гостиницы «Москва», но скоро машина свернула в один переулок, затем в другой, и Лидия потеряла ориентацию.

Наконец, они остановились у какого-то массивного серого здания.

– Пойдемте, – сказал человек.

Они миновали проходную, охраняемую вооруженными людьми, долго шли по коридорам, потом сопровождающий открыл какую-то дверь.

– Подождите здесь.

В комнате, стены которой имели неприятный горчичный цвет, не было ничего, кроме стола и двух стульев. Лидия бессильно опустилась на один из них и подумала: что делать? Если она открыто выскажет все, что думает, могут пострадать другие, не только Густав, но и, в первую очередь, Лаазик, если же начнет лгать, увиливать, то потеряет уважение к себе.

Она решила, что правильнее всего просто молчать.

Вскоре пришел некий мужчина, не тот, кто ее доставил, а другой, держа в руках тоненькую папку, и сел напротив Лидии.

– Ваша фамилия?

Лидия не ответила.

Человек удивленно посмотрел на нее и повторил:

– Будьте любезны, ваша фамилия?

Ну, хорошо, подумала Лидия, назваться я могу.

– Буридан.

– Имя?

– Лидия.

– Год и место рождения?

Лидия ответила и на эти вопросы. Дальше человек поинтересовался, как долго она состоит в партии.

– Десять месяцев.

– Что вас подтолкнуло вступить в нее?

– Убеждения.

– Пожалуйста, поясните.

А чего тут пояснять, подумала Лидия.

– Я коммунистка, – ответила она, пожимая плечами.

– Почему вы вступили в Коммунистическую партию не во время буржуазной диктатуры, а только после революции?

И что мне на это ответить, подумала Лидия растерянно.

– Я боялась матери, – сказала она, как и было на самом деле.

Человек усмехнулся, и Лидия подумала, вот сейчас он спросит, а что, ваша мать не любила коммунистов, но тот неожиданно сменил тему.

– Какими языками вы владеете?

– Эстонским, русским, немецким и французским. И немного шведским.

Сказав так, Лидия сразу стала ругать себя: ну зачем надо было упоминать шведский, на котором она с трудом могла составить пару десятков предложений? Неужели я хочу ему понравиться?

– А на немецком вы говорите свободно?

Лидия снова пожала плечами.

– Моя мать – немка. Один из наших домашних языков всегда был немецкий.

Она подумала, что человек теперь начнет расспрашивать про семью, про национальность отца и тому подобное, но опять ошиблась. Тот открыл ящик стола, вытащил какую-то книгу, открыл посередине и протянул Лидии.

– Читайте отсюда досюда.

Это был роман Фейхтвангера на немецком, и Лидия с удовольствием громко прочла несколько абзацев, пока человек ее не прервал.

– А теперь перескажите это своими словами по-немецки.

Как в школе, подумала Лидия, но сделала, что ей велели.

– Хорошо. Достаточно, – сказал человек, взял книгу, положил обратно в ящик и уставился на нее.

– Товарищ Буридан, что вы думаете о ходе войны?

Лидия почувствовала, как внутри все похолодело. Вот сейчас я ему скажу, что думаю об этой войне, убеждала она себя, но вслух произнесла только:

– Думаю, что пора бы уже отбить врага.

– Однажды так оно и будет. Но пока положение трудное.

Знаю, хотела вмешаться Лидия, но человек тут же продолжил:

– Товарищ Буридан, буду с вами откровенен. Враг приближается к Москве, пока он еще довольно далеко, но мы должны учитывать все возможности, наихудшие в том числе. Нельзя исключить, что фашистам удастся захватить Москву. Однако это не означает, что война на этом закончится, наоборот, настоящая война только тогда и начнется».

Как в 1812-м, подумала Лидия.

– В том числе тайная война. Здесь, в Москве. И для этой войны нам нужны люди, свободно владеющие немецким. Вы готовы выполнить такое задание? Сразу предупреждаю, это очень опасно, и вероятность погибнуть здесь намного больше, чем на фронте.

– Да, я согласна, – ответила Лидия быстро.

Они еще некоторое время обсуждали, что Лидия пока должна делать, потом человек резко закончил разговор.

– Все запомнили?

Лидия кивнула.

– В таком случае, вы свободны. Обратно поезжайте на трамвае. Так вернее.

Лидия заколебалась.

– У меня к вам тоже есть просьба.

– Какая?

Лидия взволнованно рассказала, что случилось с Эрвином, одновременно объясняя, что брат никак не мог быть «ненадежным элементом», потому что он тоже левых взглядов и приветствовал вступление Эстонии в Советский Союз.

– Он очень образован и владеет немецким намного лучше, чем я, от него вам будет больше пользы, – убеждала она в конце.

Человек внимательно ее выслушал, записал имя и фамилию Эрвина себе в блокнот и обещал «изучить» это дело.

Как пьяная, Лидия вернулась в представительство, из головы не выходила одна-единственная мысль: может, все еще закончится хорошо, фашисты будут повержены, а Эрвин освобожден, хотя бы ценой ее, Лидии, жизни.

Глава третья
Новый порядок

Для погорельцев в Тарту открыли пункт помощи, там София получила кое-какую одежду и пару летних туфель – увы, они были маловаты и к тому же на слишком высоком каблуке, так что она вернула их: нуждающихся хватало, может, подойдут кому-нибудь другому. После долгих поисков ей нашли старые тенниски, правда, блеклые и обтрепанные, но София радовалась, что, наконец, избавилась от громоздких осенних туфель, которые носила несколько недель подряд. Кое-что принесли коллеги, мама прислала постельное белье, так что поговорка «гол как сокол» к ней уже не относилась. Теперь главное – работать, много работать, и София бросилась лечить зубы с таким рвением, что сама удивлялась. Раньше она ворчала, считала эту профессию слишком примитивной для себя, а сейчас была готова с утра до вечера сверлить и пломбировать, что и делала, тем более что тахта, на которой она спала, стояла в соседней с кабинетом комнате.

В поликлинике для своих работников организовали столовую, там она обедала, а вот о завтраке и ужине пришлось заботиться самой. София вспомнила, что, когда в последний раз ходила на пожарище, видела там старую электрическую плиту, которой, конечно, досталось во время боев, но, если ее починить, можно хотя бы кипятить воду. Она вернулась туда, где совсем недавно стоял их дом, однако плиту не нашла, вероятно, кто-то ее забрал, как и прибор для дезинфекции воды. Впервые София поняла, как много в жизни человека значат вещи. Она никогда не обращалась с ними небрежно, это не было принято в их семье, только Лидия, немного ветреная, могла что-то потерять или сломать, но и София раньше не все умела ценить, например, хрустальной вазой, которую получила в подарок за работу в туберкулезной лечебнице, не особенно дорожила. Теперь ваза расплавилась, и София среди пепла не нашла даже серебряную окантовку от нее.

На обратном пути она вдруг услышала, как ее кто-то окликнул:

– Госпожа Буридан!

Она узнала их дворника, его куда-то вели двое немецких солдат.

– Госпожа Буридан, кто-то распустил слух, что я коммунист, скажите, пожалуйста, им, что это не так.

София стала объяснять солдатам, что случилось явное недоразумение, она знает этого человека, он не коммунист, однако на солдат ее слова не подействовали:

– Мы ничего не знаем, у нас приказ отвести его в комендатуру.

София спросила, может ли она пойти с ними, и ей любезно разрешили.

В комендатуре (она находилась в главном здании университета) София составила объяснительную записку, в которой написала, что дворник долгое время прилежно следил за чистотой и порядком в нескольких домах, и в их доме тоже, и что он никогда не был замешан в политике. Последнее не совсем соответствовало действительности, дворник при советской власти довольно усердно посещал митинги и демонстрации, но в Коммунистической партии действительно не состоял.

Через пару дней дворник пришел ее благодарить: только заступничество Софии спасло его от возможных репрессий. Однако когда пришли арестовать врача из их поликлиники, еврейку, София ничем не смогла ей помочь. Несчастная женщина то ли не успела, то ли не догадалась эвакуироваться, и теперь София убедилась, что все, что говорили об антисемитизме немцев – горькая правда.

Как это может быть, что кого-то арестовывают и, возможно, даже расстреляют только из-за национальности, ужасалась она. Да, советская власть тоже арестовывала и депортировала, в том числе Эрвина, и София даже не знала, увидит ли когда-нибудь брата, но все же та власть не преследовала эстонцев только за то, что они эстонцы.

Больше всего она страдала оттого, что не может ни с кем поделиться своими мыслями – родители, братья и сестры далеко, а с сотрудниками она соблюдала дистанцию, да и можно ли вообще им доверять? София уже успела убедиться, в какое опасное время она живет, ведь и дворника арестовали не случайно, наверняка на него донесли.

Однажды, когда утренний прием закончился и София собиралась идти обедать, кто-то постучал в кабинет; открыв дверь, она увидела Эдуарда, от которого с начала лета не было никаких известий – квартирант в июне уехал в командировку и пропал.

– Вы?! Где ж вы пропадали так долго? – обрадовалась София.

– Ох, не спрашивайте, по самой Голгофе прошелся.

София даже не стала задавать вопроса, голоден ли квартирант – голодным тот был всегда – а просто позвала с собой в столовую и поделилась своей порцией. Квартирант ел медленно, пребывая в задумчивости, в промежутках рассказывая о своих злоключениях.

– Когда началась война, я не знал, что мне делать, вернуться домой или остаться там…

– Где?

– На Чудском озере. Я же измерял там уровень воды. Никакого приказа не поступило, вот я и решил, что надо сначала завершить работу. Когда дни, отведенные на командировку, подошли к концу, решил отправиться в дорогу, но выяснилось, что в Тарту уже не попадешь, бои. Вернулся на озеро и стал ждать, чем это закончится. А тут пришел приказ: мужчины моего года мобилизуются и должны собраться у исполкома. Что поделаешь, пришлось идти. Сначала нас хотели переправить через озеро, но до того, как мы сели на корабль, немцы его разбомбили. Тогда всех загнали в вагон и отправили по железной дороге.

– Куда?

– Да в Россию же. Не успели мы отъехать, как в небе появился немецкий самолет и стал строчить по нам из пулемета. Машиниста убили, поезд остановился, и мы все разбежались по лесу. Пару дней я прятался в стоге сена, потом изголодался, пошел на ближайший хутор попросить хлеба и молока и узнал, что немцы уже в Тарту. Тогда я решил возвращаться, пошел через леса и болота, и вот я здесь. Удалось ли вам спасти из огня мое зимнее пальто?

Эдуард уже сходил на пожарище и волновался за свои вещи.

– Увы, не удалось.

– А каракулевый воротник, что я успел купить незадолго до того, как русские обесценили наши деньги?

– Он тоже сгорел. Все сгорело, у меня самой ничего не осталось.

– Тогда это одеяло, которое вы дали мне с собой в командировку, должно вам пригодиться.

София совсем забыла, что одолжила Эдуарду легкое шерстяное одеяло, и теперь, когда тот вытащил его из баула, ей стало стыдно – квартирант так бережно хранил ее имущество, а ей не удалось ничего спасти из его вещей.

– Где же вы теперь будете спать?

– Не знаю. Может, возьмете меня к себе, в поликлинику?

В поликлинику София взять Эдуарда не могла, но обещала поговорить с пациентами, вдруг кто-то сдаст ему комнату.

– Приходите вечером, после приема, тогда посмотрим.

Беда словно сблизила их, к тому же София чувствовала ответственность за квартиранта.