Текст книги "Буриданы. Катастрофа"

Глава четвертая
Виктория нервничает

Таллин держался до конца августа. Виктория к этому времени изгрызла все ногти и даже едва не закурила – однажды, решив попробовать, она тайком залезла в портсигар отца, но табак оказался ужасно едким, прилип к губам и к языку и оставил горький привкус, так что она выкинула сигарету в крыжовник.

Хуже всего было то, что она сама толком не знала, чего хочет. Не оставалось никакой надежды, что немцев быстро прогонят, значит, выбирать приходилось только между двумя возможностями: или столицу возьмут молниеносно, за пару дней, максимум за неделю, как на этой войне случилось уже с десятками городов, или наступление остановят именно здесь. Последний вариант сразу заставил вспомнить о троянской войне, и Виктория с ужасом подумала, что если Таллин будут осаждать так же долго, то к концу сражения ей перевалит за сорок. Перед глазами предстала картина, как они с Арнольдом встретятся на руинах своего дома (как в Тарту встретились папа и София), оба седые и беззубые, Арнольд без одного глаза, а она, по семейной традиции, почти глухая; какой-нибудь романист мог бы описать это в душераздирающих сценах, но Виктория предпочитала скорую развязку.

Да и встретятся ли они вообще? Греки, взяв Трою, с побежденным противником отнюдь не церемонились, кого сразу не прикончили, тот попал в рабство, не избежали этого даже члены королевской семьи, одному Энею удалось удрать. Надеяться, что времена не те и существуют международные конвенции, которые защищают гражданское население? Возможно, будь Арнольд слесарем или таксистом, но он служил завотделом в наркомате финансов.

Последнее письмо от мужа она получила в самом начале войны, тогда Арнольд еще был полон оптимизма: офицер, которого незадолго до войны поселили в их квартире, уверял, что немцев разобьют быстро. Но, добавил офицер, Таллин все-таки портовый город, так что не исключено, что его будут бомбить, поэтому, по его мнению – так считал и Арнольд – Виктории с детьми спокойнее оставаться в деревне.

Потом связь прервалась, Виктория ждала, ждала, чтобы муж приехал за ней и отвез домой, пусть там и опаснее, но так и не дождалась, зато в один далеко не прекрасный день в Лейбаку вошли немцы; о том, что этому сопутствовало, она старалась думать как можно меньше.

В итоге все закончилось тем, чем и должно было закончиться: советские войска оставили Таллин, сбежали по морю в Ленинград, и немцы заняли город. Теперь вся материковая часть Эстонии находилась в их руках, стали ходить поезда, и Виктория начала упрашивать отца, чтобы он раздобыл ей пропуск для передвижения, ей не терпелось найти мужа и узнать, что с братьями и сестрой. Честно говоря, она даже не верила, что отец позволит поехать, до сих пор решение всех вопросов он брал на себя, но на этот раз неожиданно согласился, из чего Виктория заключила, что папа постарел. Впервые это чувство у нее возникло, когда отец вернулся из Тарту с новостью, что их дом сгорел, таким он казался подавленным. Конечно, отца можно понять: один дом, в Москве, он уже потерял, а теперь и второй, но он же не одинокий холостяк, которому неоткуда ждать помощи, у него пятеро детей, и, пока хоть один из нас жив, подумала Виктория, родители без крыши над головой не останутся.

Получить разрешение было непросто, но, в конце концов, отец с этим справился и сам решил отвезти Викторию на лошади к вокзалу. Дети остались с мамой, Виктория немного волновалась за Пээтера, которого еще кормила грудью, но мать ее успокоила, что за эти несколько дней ничего не случится, мальчик не такой маленький, его уже стали приучать к коровьему молоку.

По дороге к поезду Виктория старалась болтать как можно больше, чтобы поднять настроение отца, помимо прочего, она делилась своими таллинскими планами: как она сначала, конечно, пойдет домой посмотреть, что с Арнольдом, потом попытается найти Эрвина, а если ни того, ни другого не найдет, поедет к Герману.

– Лидии, надеюсь, удалось эвакуироваться.

За Лидию родители очень боялись, потому что немецкий генерал, который у них некоторое время квартировал, сказал, что с коммунистами Гитлер приказал расправляться беспощадно. Вот и сейчас она видела, что на плечи отца словно навалился тяжелый груз. Папа, не волнуйся, хотела успокоить его Виктория, вот увидишь, все наладится, но отец ее опередил:

– К Эрвину идти нет смысла. Я не хотел тебе говорить, ты и так переживаешь из-за мужа, но София мне сказала, что Эрвина депортировали, – глухим голосом произнес отец.

И тут Виктории все стало ясно. Читая письмо Арнольда, она удивлялась, почему муж ни слова не пишет о братьях, и только сейчас поняла, что он не хотел пугать ее и родителей.

– Только маме не говори ничего, когда вернешься, придумай что-нибудь, например, что Эрвин эвакуировался, – попросил отец, и, услышав его грустный голос, Виктория подумала, как была к нему несправедлива, подозревая, что причиной подавленности отца стала потеря дома.

Поезд набился битком, но Виктория на попутчиков внимания не обращала, сидела, в задумчивости, и очнулась только, когда очередной патруль пришел проверять документы. Поначалу она со страхом и отвращением смотрела, как чужие солдаты в касках и с автоматами изучают бумаги и сравнивают фото с лицом, но язык, на котором они говорили, звучал по-домашнему, все же материнский, и вели себя солдаты корректно, так что скоро Виктория успокоилась. За всю поездку произошел только один неприятный инцидент, когда из их вагона увели какого-то человека. В сопровождении солдат он вошел в здание вокзала и больше оттуда не вышел, хотя поезд стоял на станции довольно долго.

Наконец показался Таллин. Отец неохотно рассказывал, как выглядел Тарту после того, как по нему прокатилась война, и Виктория опасалась, что от столицы, где велись, как говорили, еще более ожесточенные бои, не осталось камня на камне, но на первый взгляд этого сказать было нельзя – около железной дороги стояли целые дома, да и с Вышгородом ничего не случилось, если не считать того, что на Длинном Германе висел новый флаг, уже третий за последние полтора года, на этот раз со свастикой.

Трамваи не ходили, света не было, советские войска, как Виктория услышала в вагоне, перед бегством взорвали электростанцию. Пришлось идти пешком через воняющий канализацией Старый город. Это напомнило другой запах, который Виктория почувствовала, когда носила воду для питья своим дядям, копающим могилы. «Не смотри!» – сказал тогда дядя Адо, и Виктория действительно отвернулась и даже прикрыла рукой глаза, но нос-то оставался открытым.

Пожарная башня тоже оказалась цела, как и школа на улице Рауа, и вот она подошла к дому. На здании не было заметно ни одной царапины, но лифт, естественно, не работал, и свет в подъезде не горел, так что, когда Виктория в полумраке добралась наверх, ей пришлось повозиться, чтобы найти замочную скважину.

Первое, что бросилось в глаза, – высокие черные сапоги под вешалкой, в том самом месте, где стояла другая такая же пара, только погрязнее, которую ей пришлось лицезреть весь прошлый год. При советской власти ей с самого начала не нравилось многое, в том числе обыкновение заселять квартиру чужими людьми, не спрашивая разрешения у хозяев. Еще взбесил неожиданный вызов в милицию, где ей предъявили претензии в том, что она сразу не сдала иностранный паспорт, как-никак, это был ее документ, и на том фото она получилась особенно хорошо.

Эти сапоги явно не принадлежали прежнему жильцу.

Открыв самую ближнюю к прихожей дверь, на том же гвозде, где зимой висел мундир цвета хаки, она увидела другой, серый, более элегантный, но все же мундир.

Армии приходят и уходят, а квартирный вопрос остается, подумала Виктория, закрыв дверь.

В гостиной она обнаружила одно, зато важное изменение: у стены стояла картина, которую Эрвин за несколько лет до войны купил на аукционе. Кто-то, то ли Лидия, то ли Герман, то ли сам Арнольд принес ее из квартиры Эрвина, и Виктория сразу бросила взгляд на полку, не прибавилось ли там книг – нет, тому, кто спасал имущество брата, на это времени и сил уже не хватило.

Но что стало с мужем?

Ответ на свой вопрос она нашла в записке, оставленной в спальне на подаренном родителями письменном столе. Арнольд сообщал, что его учреждение вместе со всеми сотрудниками эвакуируют. Лидия, писал он, уже уехала, Густав ждет его в порту, они должны отплыть на одном корабле. Герман решил остаться в Таллине. Почерк мужа выдавал нервозность, он то ли торопился, то ли просто волновался. В конце записки Арнольд добавил такую фразу: «Дорогая Виктория, если случится, что мы уже никогда не увидимся, знай, ты единственная, кого я любил и буду любить до самой смерти».

Немало времени простояла она у письменного стола, держа в руках лист, вырванный из обычной тетради в клетку. Виктория была удивлена, более того, потрясена. В Лейбаку она представляла себе самые страшные вещи – что Арнольд погибнет при бомбежке, что его мобилизуют в истребительный батальон и он пропадет там или немцы, взяв Таллин, арестуют его, даже расстреляют. Только одно не приходило ей в голову – что он может сбежать в Россию. От Лидии она такого не только ждала, но и надеялась и насчет Германа не исключала, хотя брату с больной ногой и большой семьей вдали от дома, конечно, было бы трудно – но чтобы Арнольд…

Виктория пыталась представить, как сама поступила бы в такой ситуации. Конечно, не будучи мужчиной, ей трудно влезть в шкуру этого существа, но все-таки, если бы она находилась в Таллине, а Арнольд с детьми поехал в Лейбаку отдыхать, неужели она бы их бросила?

Предположим, немцы подошли близко к Таллину, уже слышны автоматные очереди, и Большой Начальник приказывает: товарищ Лоодер, пакуйте вещи, мы эвакуируемся – что бы я сделала?

Виктория не могла сказать наверняка, но почему-то ей казалось, что она повела бы себя иначе, сказала бы Большому Начальнику: «Хорошо, будет исполнено», – а сама побежала бы домой, переоделась, изменила внешность, например, приклеив себе те самые усы, которые Арнольд прилепил на последнем балу госслужащих эпохи Пятса, и попыталась как-нибудь, через леса и болота, добраться до Лейбаку.

А дальше?

Что дальше, она не знала и, как ни подстегивала свою фантазию, ничего, кроме Арнольда, доящего корову на хуторе отца, вообразить не смогла. Таким образом, все было не так просто, одно дело принимать эмоциональные решения, другое – рациональные.

Виктория уже почти смирилась с мыслью, что она, слабая истеричная женщина, в груди которой к тому же стучит неистребимо любящее материнское сердце, не в силах анализировать и оценивать поступки такого мудрого и уравновешенного мужчины, каким Арнольд, несомненно, являлся, но тут ей пришло в голову другое, еще более неприятное сравнение.

А как в таком положении повел бы себя отец?

Она вспомнила похожую ситуацию времен московской жизни, тогда отец получил из комиссариата приказ ехать в Киев и мать надолго осталась одна с детьми, но сходство было лишь внешним, потому что отец не бежал от врага – его отправили в командировку.

Должна ли она рассматривать эвакуацию Арнольда тоже как своего рода командировку?

Додумать эту мысль не дал послышавшийся из прихожей шум открываемой двери. Арнольд точно прийти не мог – это и был не он.

Рассеянно выслушав, как представился и извинился молодой стройный офицер люфтваффе, Виктория машинально отметила, что в их квартиру поселили очередного однофамильца ее дедушки, отца мамы – да, Беккерами, в отличие от Буриданов, мир был полон, даже на ее курсе учился один студент с такой фамилией.

– Постараюсь беспокоить вас как можно меньше, – летчик продолжал приносить извинения, но Виктория успокоила его, объяснив, что в ближайшее время ему не удастся никого побеспокоить, потому что она уже сегодня вернется в деревню.

Это не вполне соответствовало истине, но она уже решила, что проведет эту ночь у Германа, как бы там не было тесно.

Глава пятая
Виктория нервничает
(продолжение)

Автобусы не ходили, с большим трудом она нашла таксиста, который согласился отвезти ее на окраину. Рубли в качестве платы уже не годились, но, к счастью, предусмотрительный отец сунул ей в сумку пару плиток французского шоколада, который в большом количестве он выменял у немецких солдат на молоко и яйца. Виктория сперва сопротивлялась, она и видеть не могла этот, так именуемый «трофейный», то есть, награбленный из ее любимой Франции, шоколад, но отец не уступил, и оказался прав – таксист сунул плитки в карман и включил мотор.

Дверь открыла Надежда, с заплаканными глазами.

– Герман в тюрьме! Вчера утром за ним пришли, один немец, а двое других – натуральные эстонцы. Негодяи, даже кофе допить не дали!

Они прошли в комнату, где Надежда продолжила свой монолог.

– Я сегодня ходила в Батарею[4]4
  «Батарея» – главная таллинская тюрьма той поры.


[Закрыть], подумала, вдруг он там, так оно и оказалось. Повидаться, конечно, не дали, но записку я написала и ответа дождалась. Герман попросил принести постельное белье, там его не дают, каждый спит на своем, а кто издалека, тот совсем без простыней, словно животные. Сегодня я уже не успела, но завтра поеду снова, соберу большой пакет.

Надежда поинтересовалась, не голодна ли Виктория, та ответила, что нет, однако невестка все равно стала хлопотать, отправила дочерей на кухню подогреть суп и нарезать хлеб, нашла в комоде скатерть, накрыла ею стол и поставила початый графин.

– Выпьем по рюмашке, нервы совсем расшатались.

Виктория чувствовала то же самое, но пить не стала, только пригубила – напиток был крепкий и сладкий, видимо, какая-то домашняя наливка.

Она спросила, не знает ли Надя, что стало с Лидией.

– Лидию Густав в начале войны, когда поезда еще ходили, отправил в Россию. Про Эрвина ты, конечно, знаешь. Ну, сволочи! Герман пришел в бешенство, сказал, мать права, что ненавидела большевиков. А через несколько дней началась война. Германа как архитектора отправили на окраину города, строить защитные сооружения. Как-то он пришел вечером и рассказал, что встретил твоего мужа, тот говорил, немцы близко, осталась последняя возможность эвакуироваться. Они с Густавом собрались уехать вместе, на одном корабле, Арнольд предложил нам присоединиться. Он очень переживал, что ты осталась в деревне, сообщение внезапно прервалось, и он не смог вас оттуда забрать. Герман спрашивал меня, что делать. Я поговорила с дочерьми, две старшие были категорически против, сказали, им вполне достаточно той России, которую они видели тут весь прошедший год, младшую я, может, смогла бы заставить поехать со мной, но тех никак, над ними у меня уже власти нет. Вот я и сказала Герману, поезжай ты, я не могу, но он только понизил голос и объявил, что без нас никуда не поедет.

Надежда налила себе еще рюмочку.

– Настаивать я не стала, я же на самом деле не хотела, чтобы он уехал, тогда нашему браку точно пришел бы конец, в России полно баб, каждого мужика, кто не совсем спился, берут в оборот. И когда стали приходить известия, что множество кораблей с эвакуированными потопили самолеты или они попали на мины, я еще подумала, вот повезло, Герман со своей больной ногой из холодной воды не выплыл бы. А теперь опять жалею, что не настояла.

Надежда продолжала говорить, но Виктория ее уже не слушала. Снова, как на хуторе, когда над головой свистели пули, она подумала, что у нее о войне очень неправильное представление. По ее мнению, все должно происходить так, чтобы две армии встретились где-то в чистом поле, у Аустерлица, Бородино или под Седаном, и выясняли, кто сильнее. Или, иными словами, война – это дело мужчин или даже только военных. Сложилось такое представление, конечно, под влиянием романов, и Виктория спросила себя, неужели писатели до такой степени наивны, или война настолько изменилась? Она стала мысленно сравнивать подобного рода произведения, от «Иудейской войны» Фейхтвангера до «На западном фронте» Ремарка, и пришла к выводу, что, наверное, когда-то давно войны были весьма дикими, потом немного «цивилизовались», а сейчас опять идет деградация. Означало ли это, что и человечество стало вырождаться? Неужели государственные мужья и генералы не понимают, что современное оружие намного страшнее, чем сто лет назад, и сейчас нельзя палить, куда попало, потому что страдает мирное население?

Как не понимают – понимают, тотчас ответила она себе, и если дают такие приказы, то намеренно, для устрашения врага. Государственные мужья в своих бункерах не боятся за жизнь, вот им и безразлично, что будет с народом, тем более с чужим народом.

В любом случае, если тот корабль, на котором эвакуировались Густав и Арнольд, тоже нарвался на мину или был потоплен каким-нибудь славным немецким летчиком, хотя бы ее новым квартирантом, смазливым Беккером, то шансов выплыть у Арнольда было не больше, чем у Германа, потому что Арнольд, как Виктория прекрасно знала, плавал только «по-собачьи» и еле держался на воде. Что поделаешь, не всем доводилось отдыхать в Крыму. На пляже Вызу, как рассказывала Лидия, другие смотрели на нее как на диковину, когда она проплыла туда из Кясму, кролем, несколько километров.

Виктории стало страшно, и не только ей, Надя, вернувшись в своем рассказе к утреннему аресту, снова заплакала и схватила Викторию за руку.

– Если бы я сильнее надавила, возможно, Герман все-таки уехал бы, но кто ж знал? Грехов на душе у него нет, в партию не вступал, работал при новой власти в строительном управлении, разве это вина? Неужто они его из-за Густава и Лидии…

Виктория не знала, что ответить, она уже поняла, что в этом новом мире, куда она попала, в мире коммунистов и нацистов, логика или отсутствует, или трудна для понимания, и требуется время, пока она войдет в твою кровь и плоть.

Дочери принесли на стол супницу и удалились в свою комнату, горе мамы их трогало мало, Герман не был их родным отцом и, кто знает, может, они в глубине души даже надеялись, что если он не вернется, то папа и мама воссоединятся. Маленькая Анна тоже побежала за старшими, и Виктория с Надеждой остались вдвоем, с дымящимися тарелками. Есть не хотелось, она с трудом проглотила свою порцию, а когда Надежда пошла на кухню, чтобы сварить ей кофе и сделать себе чай, Виктория села за рояль и взяла несколько аккордов. Она играла не так хорошо, как Герман или София, музыка оказывала на нее скорее терапевтическое воздействие, помогала забыть неприятности, но сегодня звук фортепиано раздражал, и она быстро закрыла крышку.

Как могла она винить Арнольда, что он эвакуировался? Если корабль благополучно добрался до Ленинграда, муж вне опасности, а тут бы его наверняка настигла судьба Германа, Арнольд ведь намного больше сотрудничал с прежней властью.

Пришла Надежда с чашками, и они снова сели за стол. Невестка выплакалась и теперь весьма здраво рассуждала, что отнести Герману в тюрьму.

– Постараюсь попасть к какому-нибудь начальнику, может, мне скажут, в чем его обвиняют, тогда буду думать, что предпринять. Жаль, что Гофман уехал, его помощь пришлась бы кстати. Ты не знаешь среди коллег Эрвина хорошего адвоката?

Виктория знала только Шапиро и Сообика, но обращаться к Шапиро смысла не имело, если он случайно остался в Таллине, то сам в опасности, да и Сообик что мог сделать в такой ситуации? Законы войны совсем другие, чем в мирное время, еще непонятно, позволят ли Герману вообще пользоваться услугами адвоката.

Надежда постелила Виктории в кабинете Германа, на кожаном диване. Она попыталась читать при свете керосиновой лампы, но не получалось, такое ее охватило беспокойство – за Арнольда, за Эрвина, за Германа, за всех. Увидят ли они еще друг друга? Война столь непредсказуема, их ожидало все что угодно. Если немцы захватят Россию, вдруг они освободят Эрвина – но тогда опасности ареста подвергнутся Лидия и Арнольд. Не говоря о том, что любой из них, и Виктория в том числе, могли погибнуть от пули или осколка снаряда. Никто не защищен, каждому в любой момент угрожала смерть.

Вдруг она вспомнила, как Эрвин в детстве ошеломил маму на вокзале в Тарту вопросом, почему в «Юлии Цезаре» Ахилл убивает Гектора не в честном сражении, а подло, воспользовавшись тем, что у того нет в руке меча, и подумала, что трактовка Шекспира подходит для современной войны больше, чем толкование Гомера.

Лампа стала действовать на нервы, дымила, и ее мутный колеблющийся свет падал на необычный, изготовленный по спецзаказу, с наклоном, письменный стол Германа, где оставался его незаконченный чертеж. Виктория потушила лампу, но еще долго не спала, смотрела в окно на чернеющее небо, где мало-помалу, по мере того как ее глаза привыкали к мраку, загорались звезды, и подумала, как хорошо верующим, которые могут молиться своему богу, чтобы тот пощадил их близких – ей утешиться было нечем…