Текст книги "На льду"

Ханне

Собрание начинает Манфред, полный краснощёкий полицейский. Он поднимается со стула, подходит к доске и сдвигает старомодные очки в роговой оправе на кончик носа. За столом сидят руководитель команды предварительного следствия молодой прокурор Бьёрн Ханссон и начальник Государственного следственного комитета Грегер Сэвстам. Смуглая женщина по фамилии Санчес тоже здесь, как и Петер, сидящий сзади меня. Я благодарна ему за то, что он сел позади. Так мне не придется прятать глаза все собрание.

Я аккуратно записала в блокнот имена всех присутствующих, их должности и добавила характерные черты. На всякий случай. Проблемы у меня пока в основном с именами. Я согласилась консультировать их с условием, что меня не будут много нагружать. Может, глупо было соглашаться, учитывая мое состояние, но я убедила себя, что все получится. Я пока ещё сохраняю ясность мысли. Что меня беспокоит больше всего, так это то, что какие-то вещи выпадают из памяти. Например, имена премьер-министра и короля (именно их врач спрашивал у меня во время последнего осмотра).

Я обычно представляю память как полотно. И мое полотно местами дырявое. Как будто кто-то взял горящий окурок и наугад потыкал им в ткань. И со временем этих дырок станет больше. Пока ещё мне удается скрыть свою забывчивость от окружающих, но скоро болезнь пожрёт все полотнище, оставив только тонкие рваные нитки, которые уже нельзя будет связать воедино.

Что от меня тогда останется? Люди состоят из опыта, мыслей, воспоминаний. Если они исчезнут, что останется от человека? Станет ли он другим? Или вообще потеряет человеческий облик? Манфред Ульссон откашливается и начинает:

– Мы хотели пройтись по новым фактам, обнаруженным в ходе расследования. Мы опросили девять коллег Йеспера, пятерых его друзей, его родителей и двух бывших девушек. Никто из них с ним не связывался после пятницы. Никто не знает, куда он собирался поехать в отпуск и где он сейчас находится. Также у нас сложился портрет Йеспера Орре. Это амбициозный энергичный мужчина, трудоголик, у которого, помимо работы, спорта и женщин, интересов почти нет. В прессе писали, что Орре вращается в криминальных кругах, но мы не смогли это подтвердить. У него есть дальний знакомый, осужденный за торговлю наркотиками, но это все, что мы смогли разузнать. Опрос соседей не дал никаких результатов. Никто в тот вечер не видел ничего примечательного. От общественности тоже никакой полезной информации не поступило, несмотря на то, что мы обнародовали информацию об его исчезновении. Мы прочитали его почту и эсэмэс в телефоне и не нашли никаких зацепок, но это ничего не значит. У него мог быть и личный мобильный, так что мы продолжаем этим заниматься. Со вчерашнего дня Йеспер в розыске. Все пограничные посты проинформированы. Страну он не покидал. С карточек денег тоже не снимал – мы бы об этом узнали. Вот и все, что нам известно на сегодняшний день. К сожалению, это немного.

Криминалисты дали нам информацию о мачете, найденном в доме Орре. Это панга – вариант холодного оружия родом из Восточной Африки. Лезвие у него шире, а острие тупее, чем у обычного мачете.

Манфред прикрепляет фотографию оружия на доску, тычет в рукоятку и сообщает:

– Ручка выточена из черного дерева. Специалисты считают, что оружие старинное и уникальное. Такие можно встретить только на специальных аукционах. На рукоятке никаких отпечатков, что говорит о том, что убийца вытер его после преступления. Но на лезвии найдены отпечатки Йеспера Орре.

Последние слова заставили Санчес присвистнуть:

– Он наш!

– Нет. Мы только можем доказать, что он трогал мачете, не больше. Криминалисты сейчас сравнивают травмы, полученные жертвой, с травмами Мигеля Кальдерона в деле десятилетней давности. Завтра или крайний срок послезавтра у нас будет отчет. Кровь в прихожей принадлежит жертве. Моча мужская. Пока еще нет результатов экспертизы на ДНК, но специалисты над этим работают. Как вы знаете, ДНК сложнее выделить из мочи, чем из крови и тканей.

– Итак, моча мужская. Что это нам говорит? – интересуется Санчес.

– Что мужчина помочился в прихожей, – отвечает Манфред.

Раздается хихиканье.

– Это я поняла, не дура. Но зачем?

– Это нам предстоит выяснить.

– Была ли моча на месте преступления в деле Кальдерона? – спрашиваю я.

Манфред качает головой:

– Нет. Я разговаривал с криминалистами, которые прочесали каждый сантиметр дома Йеспера. Они не нашли ничего примечательного, помимо корзины с использованным женским бельем в шкафу рядом со стиральной машиной в подвале. В ходе допроса Ани Стаф мы узнали, что Орре собирал использованное белье своих подружек. Это его возбуждало.

Снова смех в комнате, который затих, стоило начальнику обернуться и грозно посмотреть на подчиненных.

– Они нашли еще кое-что, – продолжает Манфред. – Окровавленные трусики под кроватью Йеспера Орре на втором этаже.

– Критические дни? – предполагает Санчес. Манфред качает головой.

– Пятна застарелые, и, судя по их расположению, трусы использовались для того, чтобы остановить кровь. Например, на руке. Мы пока не знаем, полезна ли эта находка для следствия, но это единственное, что представляло интерес в доме подозреваемого.

Манфред листает блокнот и добавляет:

– Еще одно. Петер говорил со страховой компанией, которая расследует пожар в гараже Орре. Они считают, что это поджог. На месте пожара нашли следы бензина. Этим занимается местная полиция. Подозреваемых у них нет, но страховщики намекнули, что готовы поспорить, что это дело рук самого Орре.

– Как его финансовое положение? – спрашивает руководитель предварительного следствия на сконском диалекте.

– Отличное, – говорит Петер за моей спиной.

Я не оборачиваюсь, снова думаю, что мне не стоило приходить сюда. Но я вообразила, что достаточно сильна, чтобы выдержать несколько собраний с мужчиной, который разрушил мою жизнь десять лет назад. Я не могу отказаться от работы, которую обожаю, только из страха встречи с ним. Пусть не воображает, что он что-то для меня значит. Я должна думать не о прошлом, а о будущем, потому что у меня мало времени.

– Его официальный годовой доход больше четырех миллионов крон. Помимо этого, он владеет акциями стоимостью три миллиона крон, и долгов за ним не числится.

Грегер Сэвстам ерзает на стуле:

– Как такой человек, как Йеспер Орре, мог вот так просто исчезнуть?

Манфред прокашливается:

– Вся полиция ищет его.

– У меня плохое предчувствие, – продолжает Грегер Сэвстам. Он поднимается и засовывает руки в карманы мятых костюмных брюк. – Мы ничего о нем не знаем. Старинное мачете с рукояткой из черного дерева и окровавленные трусы не помогут решить эту загадку. Прошло уже три дня. Журналисты уже оборвали нам все телефоны. Личность жертвы не установлена. И местонахождение Йеспера Орре нам неизвестно. Мне даже стыдно, что мы собрали так мало информации. Как я теперь покажусь на глаза начальству?

– Завтра мы встречаемся с ревизором «Клотс и Мор». Они проводят внутреннее расследование деятельности директора. Ходят слухи, что он отпраздновал свое сорокалетие за счет компании. Посмотрим, что они нам сообщат.

Грегер Сэвстам выглядит усталым и озабоченным. Видно, что ответы Манфреда его не удовлетворяют.

– Даже если он растратил деньги компании, это не значит, что он убийца. Может, займемся чем-то более полезным? Например, попросим помощи у прессы? Сделаем нестандартный ход?

– Но мы уже сообщили прессе, что в его доме найден труп женщины и что сам он в бегах, – возражает Манфред.

Грегер Сэвстам только отмахивается.

– Я знаю. Я не это имел в виду. Может, опубликуем фото жертвы, чтобы ее опознали?

– В таком виде? Обычно мы так не делаем, – колеблется Манфред.

– Мне плевать, что мы обычно делаем. Мы топчемся на месте. Мы не можем сидеть тут, ковыряться в носу и гадать, что он делал с использованным женским бельем.

– Можно сделать реконструкцию лица, рисунок, – предложила Санчес. – Это лучше, чем печатать отрубленную голову.

Грегер устало смотрит на нее:

– Это лучшая идея из тех, что я от тебя слышал за долгое время, Санчес. Займись этим.

Я сижу в кожаном кресле перед камином и читаю старый протокол дела об убийстве Кальдерона. Огонь потрескивает в камине. На мраморном журнальном столике рядом горит свеча. Странно видеть свои собственные высказывания и выводы. Столько лет прошло. А моя жизнь практически не изменилась. Я живу в той же квартире с тем же мужчиной. Единственное изменение в моей жизни – это собака.

Я смотрю на Фриду, свернувшуюся клубком у моих ног. Она спит и дёргает во сне ногами, словно ей снится сон про охоту и погоню. Я возвращаюсь к протоколу. Помню, что мы долго обсуждали, зачем убийце понадобилось подклеивать глаза жертве. Я закрываю глаза, наслаждаюсь теплом от камина, думаю. Зачем преступник подклеивает глаза трупу? А именно это нам сказали криминалисты. Причем пост мортем – после наступления смерти. Они это выяснили по пятнам крови под скотчем. Убийца поставил голову жертвы лицом к входной двери и подклеил глаза так, чтобы голова смотрела на входящих в квартиру. Зачем? Может, убийца знал, кто найдет Кальдерона? Может, это было послание? Или он просто хотел унизить жертву, как это делали кельты, привязывая головы врагов к седлу и везя домой в качестве трофеев? Из прихожей доносится лязг ключа в скважине. Фрида замирает, вздрагивает, вскакивает и мчится в прихожую, виляя хвостом от радости. Надо спрятать протокол, чтобы не злить Уве. Он придет в ярость, если найдет его, но у меня нет сил. Я так и сижу с протоколом в руках. Муж стоит в дверном проеме. Серые волосы растрепаны. Лицо красное от холода. Бордовый пуловер обтягивает живот. По нему видно, что он раздражен. У мужа бывают такие дни, когда он возвращается с работы в дурном настроении. Обычно это бывает после того, как он поругается с кем-то на работе. Сначала он молчит, но постепенно начинает изливать свое раздражение на меня. И всегда виноват или некомпетентный коллега, или невежливый пациент.

– Привет, – говорит он.

– Привет.

Он продолжает стоять в дверях, переминаясь с ноги на ногу, словно не зная, что ему делать.

– Как прошел день?

– Хорошо. А твой?

Он пожимает плечами.

– Как сказать. Начальство нанимает не самых умных сотрудников. И меня уже достало обучать всех этих иностранных врачей, которые не могут отличить шизофрению от биполярного расстройства и не способны даже заполнить больничный журнал, потому что плохо говорят по-шведски.

– Я понимаю.

Он что-то ворчит, но я не могу разобрать. Иногда Уве издает такие звуки, но я так и не научилась их распознавать, несмотря на то что мы столько лет вместе. Наверно, подобные звуки издают младенцы, когда еще не умеют говорить, и родители инстинктивно угадывают, что им в данный момент нужно.

– Кстати, ты купила вино на завтра?

– Нет, я… я была занята другим…

Я умолкаю. Я не забыла купить вина. Просто у меня было много дел. В полиции. Но я не хочу ему говорить.

Уве вздыхает, поворачивается, чтобы уйти, но замирает.

– А что ты читаешь?

Я накрываю бумаги руками, но слишком поздно. Уве уже успел заметить мое замешательство и инстинктивную попытку скрыть от него документы.

– Ничего особенного, – отвечаю я, но он уже подходит ко мне. Я смотрю на его силуэт в отблесках огня в камине. Муж нагибается и разводит мои руки.

– Что это, черт возьми, такое?

Мне в ноздри бьет его запах, кислый запах табака, пота и еще чего-то, что напоминает запах вареной капусты.

– Это полицейский протокол.

– Это я и сам прекрасно вижу, – говорит он уже на повышенных тонах. – Я спрашиваю, что он делает здесь, у нас дома? Ты же сказала, что больше не будешь работать на полицию?

– Я ничего такого не говорила. Это твои слова. Он хватает бумаги и швыряет через всю комнату.

Краем глаза я вижу, как Фрида поджимает хвост и бежит в прихожую.

– Черт возьми, Ханне. Мы уже это обсуждали и решили, что это плохая идея. Ты не в том состоянии, чтобы работать. И тем не менее связалась с ними за моей спиной. Как ты могла?

И когда он это произносит таким тоном и при этом возвышается надо мной, что-то внутри меня трескается. Трещины стремительно растут и ширятся, и вот уже весь дом рушится и оседает. Ощущение такое, словно внутри меня происходят тысячи взрывов, и весь гнев, который копился внутри столько лет, вырывается наружу. Я вскакиваю и набрасываюсь на него с кулаками. Я молочу его сжатыми кулаками, правда, без особого результата. Я не целюсь, слепо бью, изливая свое отчаяние, выражая то, что не могу выразить словами. Мой приступ агрессии его явно обескураживает.

– Придурок, – кричу я. – Ничего такого мы не решали. Это ты сказал, что я не могу работать. Ты всё за меня решил. Как обычно. Ты, ты, ты. И мне надоело, что ты все время говоришь, что мне нужно делать. Муж ловит мои руки и крепко сжимает их.

– Успокойся. Ты совсем из ума выжила. Это тоже признак болезни, понимаешь? Приступы агрессии, подавленное настроение. Это все болезнь.

Для меня не новость, что Уве списывает поведение на болезнь. Он уже не раз предлагал мне начать принимать антидепрессивные препараты. Но эти лекарства меня пугают еще больше, чем сама болезнь.

– Хватит валить все на болезнь. Болезнь тут ни при чем. Дело в тебе. Я устала от тебя и твоего постоянного контроля!

Я замолкаю. В комнате сразу становится тихо. Слышен только треск поленьев в камине и мое напряженное дыхание. Рукам больно от его железной хватки.

– Отпусти меня! – кричу я.

Он повинуется. Я собираю бумаги с пола и выбегаю из комнаты.

– Ханне, милая, что случилось?

– Я его бросила, – говорю я, опуская тяжелую сумку на пол перед дверью.

– Боже мой, входи же.

Гунилла помогает мне затащить сумку в квартиру.

– Боже милостивый, что у тебя в сумке?

– Береги спину. Это книги. О Гренландии. Я взяла только самое важное.

Гунилла качает головой.

Фрида вбегает вперед меня в прихожую Гуниллы. Я захожу за ней, сбиваю снег с ботинок, снимаю куртку и вешаю на один из разноцветных крючков на стене. В гостиной я опускаюсь на белый диван Гуниллы.

– Рассказывай! – приказывает она. Я рассказываю. О встрече с полицейскими, о Петере, о деле десятилетней давности, которое снова стало актуальным, о том, как я мечтаю потратить свои последние годы на то, что мне по-настоящему важно. Будет жаль не использовать все те знания и опыт, которые я собрала за годы работы. Я рассказываю об Уве, о его попытках все время меня контролировать, об его эгоизме и о его запахе, который меня страшно бесит. О том, что я столько времени сдерживалась и что теперь вся эта злость вырвалась наружу и стремительно распространилась, как лесной пожар, и выжгла все подчистую, оставив после себя полное опустошение. И что у меня больше нет сил тянуть эту лямку.

– Тогда ты правильно сделала, что бросила его, – говорит она, дослушав мой монолог.

Вопрос, который я ждала, она задает позже, после того как мы выпили по паре бокалов вина и доели сыр, который был у Гуниллы в холодильнике.

– Но разумно ли бросать его сейчас, когда ты не знаешь, в каком состоянии будешь через месяц или через год?

Возникает пауза. Я поднимаю глаза и отвечаю:

– Разумно. Я не хочу провести то немногое время, которое мне осталось, с ним.

На следующее утро меня будит яркий солнечный свет. Впервые за много недель показалось солнце. Все окно в мокрых разводах от тающего снега. Я воспринимаю это как знак. Я чувствую себя легкой и невесомой. Чувство свободы – как наркотик, оно несет меня, как серфингиста волна, оставляя все проблемы и горести позади.

Все будет хорошо, думаю я и тянусь за книгой Луи-Жака Доре о языке и культуре инуитов. Рассеянно листаю книгу, слушаю, как подтаявший снег падает с крыши и глухо приземляется на карниз. Это миф, что у инуитов много названий для снега. Это все придумали западные европейцы, которые романтизировали отношение примитивных народов к природе. У инуитов не больше слов для снега, чем в других «северных» языках. К тому же не существует единого языка инуитов. В арктических частях Аляски, Канады, Сибири и Гренландии говорят на множестве языков и диалектов.

Но у людей есть потребность все упрощать, так им проще воспринимать действительность. Тем же самым мы занимаемся и в полиции. Упрощаем, пытаемся понять, ищем связи и закономерности в запутанных материалах дела. И совершаем одни и те же ошибки. Приписываем людям несвойственные им черты, подгоняем действия под привычные нам модели поведения только потому, что это вписывается в наши рамки мировосприятия.

Я снова думаю об убийстве Кальдерона десятилетней давности. Что мы тогда упустили? Как наши предубеждения помешали нам разглядеть истину?

Робкий стук в дверь прерывает ход моих мыслей.

– Завтрак? – спрашивает Гунилла.

– С огромным удовольствием. Я умираю с голоду, – искренне отвечаю я. Впервые за несколько месяцев я испытываю настоящий голод.

Эмма

Месяцем ранее

Я еду на работу на метро и пытаюсь свыкнуться с мыслью о беременности. Ребенок Йеспера, наш ребенок, у меня в утробе. Глубоко внутри в темноте прячется маленький головастик и ждет, когда превратится в человека. Это просто уму непостижимо.

Я никак не могу поверить, что беременна и что речь идет теперь не только обо мне и Йеспере. Теперь мне придется решать, оставить ребенка или нет. И это означает, что нельзя будет просто так забыть отношения с Йеспером и идти дальше. Он имеет право знать, что у него будет ребенок. Даже последний негодяй и подлец имеет на это право.

Мне нужно его отыскать и рассказать, что я беременна. Придя на работу, я нахожу Манур и Ольгу в подсобке. Они пьют кофе. Бьёрне не видно, магазин открывается только через двадцать минут, – лучшее время для завтрака.

– Кофе? – спрашивает Манур.

– С удовольствием.

Я стягиваю куртку и сажусь за стол. Манур осторожно ставит передо мной горячую чашку. Когда она наклоняется, волосы закрывают лицо, как занавес. У нее такие красивые волосы. Им можно позавидовать.

– Где Бьёрне? – интересуюсь я.

– Понятия не имею, – отвечает Ольга. – Наверно, опаздывает.

– Опаздывает? Он никогда не опаздывает. Может, заболел? – предполагаю я.

– Что-то я сомневаюсь, – бормочет Манур. – У него не было ни одного отгула за шесть месяцев.

Становится тихо. Я пью горячий кофе и пытаюсь прогнать прочь тошноту. Стараюсь не думать о незваном госте у меня внутри.

– А у Эммы десять дней по болезни в этом месяце, – строго говорит Ольга и смотрит на Манур. В ее голосе нет ни сочувствия, ни раздражения, она просто констатирует факты. Таким же голосом она могла бы сообщать покупателю цену трусов, которые ему приглянулись.

– Ничего страшного, – говорит Манур и легко касается моей руки.

– Ничего страшного? Её могут уволить, – возражает Ольга.

– Я болела, – отвечаю я.

– Им на это наплевать, – продолжает Ольга, как будто я сама этого не знаю. Вид у нее такой, словно она говорит что-то само собой разумеющееся неразумному ребенку. Ногти, которыми она постукивает по крышке стола, словно живут собственной жизнью. Они такие длинные, что ими можно пользоваться как холодным оружием.

– Работу нужно бояться. И даже если болеешь, все равно выходить. Прикладывать усилия, – произносит Ольга, выделяя тоном каждое слово.

– Ты хочешь сказать «бояться потерять»? – поправляет Манур, но Ольга ее не слушает.

– Нужно во всем прикладывать усилия. Порой приходится делать вещи, которые тебе не нравятся, ради спокойствия в доме. Например, чтобы Алекс был в хорошем настроении, я первым делом по возвращении с работы делаю ему минет.

– Разве эти вещи можно сравнивать? – возражает Манур.

– По моему мнению, нужно прикладывать усилия – и дома, и на работе.

Манур ее слова явно разозлили. Она поднимается, резко ставит кружку в раковину, расплескивая кофе.

– Ты совсем из ума выжила? Тут тебе не Россия, – заявляет она и выходит из комнаты, оставив после себя шлейф душного парфюма.

– Что это она так завелась? – недоумевает Ольга.

– Не знаю.

– Может, потому что она мусульманка?

– Может.

Мы обдумываем реакцию коллеги. Звонит телефон. Манур успевает первой взять трубку. Видимо, она была рядом с кассой.

– Будешь просить прощения? – спрашиваю я.

– Прощения? С какой стати? Это она неправая.

– Не права, – поправляю я.

– Не важно. Она считает себя лучше других, потому что учится в университете.

Ольга сжимает губы и скрещивает руки на груди. Шаги за дверью. Это Манур. По ее виду я понимаю: что-то случилось.

– Это Бьёрне, – выдыхает она. – Он попал под автобус. Он жив, но проведет в больнице не меньше месяца.

Мы с Ольгой молчим. Мы ненавидим Бьёрне, но зла ему не желаем. При мысли о его тощем теле под колесами автобуса меня снова тошнит.

– Бедный Бьёрне, – шепчет Ольга.

– Да, бедный, – повторяет Манур.

– И что теперь? – спрашиваю я.

– Мы отвечаем за магазин, – говорит Манур и выпрямляет спину. – Они попросили меня быть за главную до его возвращения.

Я гадаю, действительно ли ее назначили главной или просто она первой ответила на телефон и вызвалась сама заменить Бьёрне.

– И еще кое-что, – добавляет Манур, – журналисты опять пасут нашего дорогого начальника. Если они будут звонить, нам нельзя с ними общаться. Отвечать, чтобы обращались в главный офис.

– Плохой мальчик опять нашалил? – ухмыляется Ольга.

Манур пожимает плечами:

– Понятия не имею.

Ольга не сдается:

– Твоя подружка в отделе персонала. Ты же говорила, что она его проверяет.

– В финансовом отделе. Да, они проверяют информацию о том, что он устроил свой день рождения за счет компании. Но мне она ничего не рассказывает.

Мой ланч состоит из салата в пластиковой коробке. Креветки такие безвкусные и мелкие, что трудно представить, что они когда-то плавали в море. Больше похоже, что их сделали из муки и бульонного кубика.

Я сижу за компьютером в комнате для персонала. Слева дверь в чулан. Стол завален журналами и пластиковыми мисками. Еще одна миска с креветками на дне стоит в раковине.

Я вытираю руки салфеткой, подвигаю клавиатуру и гуглю Йеспера Орре. Первая статья в результатах поиска: «Йеспер Орре обвиняется в сексуальных домогательствах». Я открываю статью. Женщина, которая несколько лет «работала с Йеспером», обвиняет его в приставаниях. В статье не написано, кто она и где работает, но, судя по всему, она из главного офиса. Может, секретарша, может, маркетолог. Йеспер и компания не комментируют обвинения, но «надежные источники информации» сообщают, что в компании проводится внутреннее расследование. Я обдумываю прочитанное. Почему-то статья выводит меня из себя. Йеспер часто рассказывал, как ему приходится нелегко. Что все люди в его окружении делятся на две группы. Первую он называл люди-да. Они старались быть ближе к нему. Вторую – люди-нет. Они все время ставили ему палки в колеса. Иногда люди-да превращались в людей-нет, когда не получали от него того, чего хотели. Полагаю, женщина принадлежала ко второй группе. Йеспер – желанная добыча. Обвинение в сексуальных домогательствах – прекрасный способ отомстить за обиды и привлечь к себе внимание. Йеспер был прав. Быть наверху трудно и одиноко. Никому нельзя доверять. Но что, если я ошибаюсь? Что, если я знаю его не так хорошо, как мне кажется?

Я смотрю на текст на экране. Мое внимание привлекает имя в самом низу. Андерс Йонссон. Почему оно кажется мне знакомым? Где я могла его слышать? И тут меня осеняет. Это тот самый журналист, который приходил в магазин и хотел расспросить меня об условиях труда. У меня осталась его визитка. Она лежит в хлебной банке вместе со счетами.

Манур входит в комнату и садится напротив.

– Что ты делаешь? – спрашивает она. Я быстро закрываю браузер.

– Ничего особенного. Интернет дома не работает. Она кивает.

– Все в порядке? – спрашиваю я. – Ты сильно разозлилась на Ольгу.

Манур вздыхает и закатывает глаза.

– У Ольги такие старомодные представления о женщинах. Они меня жутко бесят. Иногда кажется, что она приехала сюда прямо из девятнадцатого века. Согласна?

Я задумываюсь. Ольга необычная, это правда. Я раньше не обращала внимания на ее взгляды о роли женщины. Но она довольно бесчувственная. Некоторые ее замечания больнее пощечин.

– Я об этом не задумывалась, – признаюсь я.

– А я да.

– Можно мне уйти пораньше сегодня? – спрашиваю я.

Она внимательно смотрит на меня, закидывает ногу на ногу.

– Конечно. Иди. Все равно мне надо закрывать магазин, поскольку я теперь ответственная и все такое.

При этих словах она забавно морщится.

– Спасибо большое, – благодарю я. – Мне нужно по делам.

Перед закрытием я вижу через стекло витрины полную женщину в пальто на размер меньше, с высветленными волосами и невольно думаю о маме. Вспоминаю, как мы с ней лежали в кровати. Эти моменты нежности и любви были столь редкими и потому драгоценными и случались, только когда мама и папа были очень усталыми. Мама гладила меня по волосам. Выражение лица у нее было озабоченное.

– Моя милая Эмма.

Я ничего не ответила, только зажмурилась и наслаждалась ощущением тепла и заботы.

– Прости меня за то, что я иногда бываю в дурном настроении, – внезапно произнесла она.

Я открыла глаза и встретила ее взгляд. В ее глазах была боль, как бывало, когда у нее болел живот. От этой боли она принимала маленькие белые таблетки, которые держала в шкафу.

– Ничего страшного, – ответила я. Она расслабилась.

– Просто… это все от стресса… Я так устала. И иногда теряю контроль.

Значит, можно потерять контроль так же, как можно потерять ключ или кошелек. Но если что-то можно потерять, то его можно и найти? Но этого я не стала говорить. Не хотела портить этот драгоценный момент. Потому что только от моего хорошего поведения зависело, как долго он продлится.

– Все хорошо.

– Нет, милая, я знаю, что это не так. Я хочу, чтобы ты знала. Это неправильно, что я так злюсь. Мне следовало бы лучше себя контролировать. В конце концов, я взрослый человек.

Она говорила надрывным от слез голосом, и меньше всего мне хотелось, чтобы она расплакалась. Я готова была на все, лишь бы только она не расплакалась. Потому что если она начнет рыдать, то уже не сможет остановиться, и тогда ее день будет испорчен, и виновата в этом буду только я.

– Ты не злая, ты добрая.

– Мамина девочка, – пробормотала она и поцеловала меня в губы.

Ее дыхание пахло кофе и кислым молоком, но я не отстранилась, а наоборот, старалась не двигаться. Пусть целует сколько хочет. Но нас прерывает звонок телефона.

– Я сейчас приду, – бормочет она, поднимается, накидывает розовый халат. За окном светит солнце. Соседские дети идут в школу. Я сама кашляла уже несколько дней, и в школу мама меня не пускала, что страшно раздражало папу. Он считал, что небольшой кашель не повод прогуливать школу. Тем более что температуры у меня не было.

Я наслаждалась временем дома с мамой. Я редко видела ее такой веселой и довольной. По вечерам она обычно пила пиво с папой и утром была усталой и в дурном настроении, только днем с ней можно нормально общаться.

– Нет, у нас нет домашних животных, а что?

Я слышала, как мама говорит по телефону в прихожей. В ее голосе были резкие нотки, как всегда, когда ее что-то раздражало. Такой голос у нее был по вечерам как раз перед тем, как она теряла контроль над собой и начинала швырять тарелки и банки в папу.

– Я не понимаю. Что значит не общается с другими детьми? У моей дочери нет никаких проблем с другими детьми. У нее куча друзей в нашем квартале.

Мама сделала паузу.

– Я так не думаю. Я ее расспрошу, но мне кажется, что в школе у нее тоже друзья есть.

Я встала, чтобы закрыть дверь. Грудь сдавило так, что я не могла ни дышать, ни кашлять.

– Особенная девочка? Что за вздор. И чем ей могут помочь животные? Как по мне, так это полная ерунда. Лошадь или собачка не избавят ее от застенчивости. И да, я считаю, что дело именно в этом. Она просто застенчивая.

Я закрыла дверь и вернулась в постель.

За окном вовсю зеленеет лето. Деревья и кусты переливаются разными оттенками зеленого. В клумбах распустились цветы. Кусты шиповника тоже в цвету. Их сиреневые розы скоро превратятся в твердые оранжевые плоды, наполненные семенами.

Я легла на кровать и стала ждать, когда мама закончит разговор, вернется в постель и снова будет доброй и милой. Я надеялась, что мы еще немного полежим вместе. Грудь продолжало сдавливать, как будто меня туго обмотали скакалкой – много-много раз.

Внезапно я что-то увидела рядом с кроватью. Какое-то движение. Я осторожно подняла стеклянную банку. На одной из голых веточек сидела большая синяя бабочка. У нее было черное круглое тельце, покрытое пушком. А крылышки – интенсивного кобальтово-синего цвета с черными узорами по краям. Бабочка грациозно поднимала и опускала крылья, словно разминаясь после долгого сидения в куколке.

Уже стемнело, когда я иду с площади Сергельсторг в сторону Хамнгатан. Зонтик почти не спасает от косого дождя и сильного ветра. На улицах пусто. Редкие прохожие спешат укрыться от непогоды. Когда я подхожу к Рейерингсгатан, на часах пять. Огромный магазин H&M светится в темноте, как светятся паромы в Финляндию. Рекламные плакаты обещают целый новый мир по ту сторону витрины. Женщины с мокрыми от дождя волосами бесцельно бродят между полками, рассеянно щупают наряды. Я сворачиваю налево на Норрландсгатан, прохожу метров сто и вижу вход в главный офис «Клотс и Мор» на противоположной стороне улицы. Лампочка освещает деревянную дверь так, что кажется, что светится само дерево.

Я сворачиваю в ближайшую арку. Тут темно и сухо, и никто меня не увидит. Можно стоять и ждать. Вопрос только в том, смогу ли я различить в темноте, кто входит и выходит из офиса. Я надеваю варежки и готовлюсь к долгому ожиданию. Через пять минут дверь открывается, и выходят две девушки моего возраста. Они со смехом открывают зонтики и спешат прочь. Ветер выворачивает один зонтик наизнанку, что вызывает новый приступ смеха. Меня они не замечают. Снова меня посещает крамольная мысль о том, не схожу ли я с ума.

В такую погоду пришла сюда следить за Йеспером. Как сталкер. Если бы кто-нибудь сказал мне месяц назад, что я буду заниматься чем-то подобным, я бы рассмеялась и сочла его безумцем.

Но я просто не знаю, что еще мне предпринять. Мне нужно с ним поговорить. Мне так мало известно о Йеспере. Столько пробелов надо заполнить. Слишком много вопросов и слишком мало ответов. Может, я вообще ничего о нем не знаю.

Проходит пара часов, дождь идет не переставая. Время от времени дверь напротив открывается, выходят люди и исчезают в темноте. В мою сторону никто не смотрит. Я стала невидимкой, превратилась в камень. Дождь проникает в мое укрытие вместе с ветром. Капли дождя стекают по голове, по затылку, по рукам. Я пританцовываю на месте, чтобы удержать тепло. Разминаю руки. Ровно в десять минут седьмого он выходит на улицу.