Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

– Вырвалась!

Час назад, узнав, что зачислена на факультет журналистики МГУ, Соня поехала с Манежа, где находился факультет, на Воробьёвы Горы к Главному высотному зданию Университета, недалеко от которого раскинулся Студгородок, – устраиваться в общежитие. Задержалась у МГУшной высотки. Долго разглядывала шпили и башенки, уходящие в синее июльское небо, ощущая, как за спиной шевелится и дышит «кипучая, могучая» столица, сердце Родины. Теперь на пять лет это будет её город. А там – посмотрим!

Она видела себя как бы со стороны: вот она, крепенькая, лёгкая, такая маленькая – немногим больше полутора метров! – и такая победительная! – с пижонской сумкой на длинном ремне через плечо стоит у подножья самого «умного» здания в главном городе страны, и чопорная высотка тенью легла ей под ноги, и неприступный город приглашающе распростёрся перед нею. И свежий ветер красиво треплет её густые каштановые кудри с рыжиной, вспыхивающей под солнцем. И большие карие глаза красиво блестят, как у Одри Хёпберн, играющей Наташу Ростову на первом балу. И красиво вздрагивают от возбуждения ноздри чуть крупноватого носа на смуглом лице с лёгким румянцем. И сочные яркие губы слегка приоткрыты, как перед поцелуем.

В этот миг самоупоения она предала забвению – предала?! – всю свою прежнюю жизнь, которая стала вдруг совершенно ненужной. Отодвинулись все, населявшие эту жизнь. Они были чудесными и много ей дали, но Соне от них уже ничего не надо кроме того, чтобы они так же жили там, где живут, и чтобы она, если захочет, всегда могла к ним ненадолго вернуться.

Всё прошедшее спало с неё, как сухая шелуха со спелой луковицы, оставив белый тугой плод без одежд. И только слабым шуршаньем шелуха тихо напоминала о себе, что была. Была, но сейчас, мёртвая, валялась у ног – и Соня вот-вот переступит через неё и пойдёт дальше, а ветер унесёт шелуху. Вот-вот так и случится. Вот-вот. Пусть только ещё чуть-чуть пошелестит шелуха, пошепчет о былом… Оно уже не имеет власти над Соней.

– Вырвалась! – это победное слово рефреном повторялось в ней, как бы наливаясь силой, набухая от повторения и распирая ощущением свободы, полёта и предчувствием новой – обязательно прекрасной! – жизни. Её очертания проступали манящими картинками будущего, откуда – будто настраиваешь приёмник – доносились обрывки незнакомых мелодий, слов, сменяющих уже слышанные звуки станций, мимо которых проскочила ручка настройки…

…Так же тринадцать лет назад вышла она в изобильное солнце бакинского двора, вдохнула горьковатый запах нефти и акаций, перемешанный с приторным ароматом пенных бело-розовых олеандров, росших в маленьких палисадниках перед распахнутыми во двор дверьми, – и её обняло будущее, где предстояло жить, обрушился гомон, из которого постепенно выделились отдельные голоса, накладываясь на мелькающие в ней голоса покинутого Тасеева, клочковатые фразы вагонных разговоров, картинки и шумы страны, трудящейся за окнами поезда.

Прежние звуки будто прибыли вместе с Соней, задрожали эхом, слились с нынешними в невидимом колоколе под ослепительно синим небом бакинского двора, оглушили – и надо было выделить из них собственную мелодию, обозначить себя в новом мире, не затеряться среди множества разновозрастных ярких черноглазых детей, обступивших и заваливших вопросами – откуда она, кто её родители.

– Папа в Сибири пока работает. У меня ещё старшая сестра есть. Взрослая. На пятнадцать лет старше. Раньше она тут жила, потом в Москве училась. Сейчас в Эстонии с мужем живёт, в Таллине. Там есть улица Длинная Нога и улица Короткая Нога… Сестра – учительница русского и литературы. А я с мамой сюда из тайги приехала. Там белки, зайцы, медведи, волки. И зелёный луч. И снЕга – горы! И дома не такие, как здесь, а избушки. А до этого мы на Украине жили, в Бориславе. Там бандеровцы из леса выходили, людей убивали. Их боялись, пока всех не выловили… А тут, в Баку, – папин отчий дом. Квартира, то есть. Тут у вас здорово! Лучше, чем там, где я бывала.

Незнакомые названия, которыми она походя сыпала, завораживали ребят, большинство которых никогда не уезжали дальше Ростова, плохо представляли себе «горы снЕга», а бандитов видели только в кино. Соня была «девочка с прошлым». А то, что она признала превосходство Баку – а значит, и их превосходство! – полностью примирило с нею: и у них есть, что показать-рассказать.

Первый раунд Соня выиграла. Надо закрепить победу:

– А знаете, мои мама и папа – мне не родные…

И специальная пауза – для возбуждения интереса.

– Это тайна. Ну, ладно… только никому не говорите! А проболтаетесь – скажу, что сами сочинили…

Снова пауза – артистизм был не чужд ей. И – громким шёпотом:

– Меня удочерили, когда я была ещё грудняшка, ползунок. Думают: я не знаю. Говорят: я в Баку, родилась. А на самом деле я – со звезды.

– Врёшь! Чем докажешь?

– Может, вру, – неопределённо мотнула головой, – а может, не вру… Как хотите, думайте!

– А как ты попала со звезды сюда?

– Врать дальше? – с лёгкостью был выигран второй раунд. – Я с рождения много любопытничала, вот и уползла далеко. Там, на звезде. Села на камень. А он отвалился от моей звезды и упал на Землю. И попал вместе со мной к теперешней маме в огород. В Бориславе…

– А как ты не убилась?

– А я в лопухи упала. Они мягкие… А вообще, какая разница, кто откуда?! Не хотите – не верьте! Давайте играть!

Так и оставила загадку.

Про звезду Соня не совсем врала. С тех пор, как в ней обнаружились подтверждённые взрослыми волшебные умения, не свойственные большинству людей, Соня решила: это не потому, что она воскресный ребёнок, – мало ли кто родился в воскресенье?! Наверное, она найдёныш, родные родители на далёкой звезде до сих пор горюют, ищут её.

И хотя очень любила «приёмных» маму и папу, но часто вечерами, когда ложилась спать, горько плакала от тоски по настоящим маме-папе и родине, которых лишилась, не успев хорошенько узнать.

Однако город Баку ласково обнял, защекотал морским ветром ухо, нашёптывая незнакомые вкрадчивые слова, обдал жарким дыханием долгого лета, – и, не торопясь, незаметно проник в неё.

И воды новой родины бережно и любовно понесли Соню.

Пронизанная солнцем папина квартира плыла, как огромный старинный корабль под парусами бьющихся на ветру занавесок, – через раскрытую дверь по увитому виноградом крылечку на шумный зелёный квадратный двор, который вытекал в город сквозь туннель подворотни и распахнутый зев железных ворот. Течение разбивалось на потоки, струилось по улицам нарядного просторного города мимо пальм, лавров, кипарисов. И несло к морю. На её планете тоже, наверное, было море – так взволновало оно Соню, так защемило сердце смутным воспоминанием. И она полюбила его – снова и навек.

Двухкомнатная квартира с огромными смежными комнатами, трёхметровыми потолками, таинственными стенными шкафами, длинным тёмным коридором с дубовыми сундуками, через который вдруг сразу выныриваешь на солнечную веранду-кухню с распахнутыми для прохлады дверьми во двор, была богата сокровищами, как пещера Аладдина или пиратский корабль. Пока пробежишь по ней, в самом деле начнёт качать, как на корабле, от обилия впечатлений и пространств, заполненных волнующими вещами.

Мерцал потемневшим лаком буфет с фигурным фронтоном, где баловались толстые ангелочки – стоит лишь отвернуться! Потрескивали, разговаривая друг с другом старческими голосами, шкафы с медными ручками-лапками, скрывающие кучу тяжёлых книг с золотыми обрезами, как в Бориславе у тёти Кыси. Начнёшь листать такую книгу – и она запАхнет, запАхнет чем-то старинным, чему нет названья, зашуршат тонкие пергаментные листы, хранящие тайну спрятанных под ними картинок.

На стенах в резных рамах жили кавалеры и дамы. На этажерке – вспыхивающие инкрустацией шкатулки с россыпями пуговиц и ворохами ниток, домики-портсигары. На просторном письменном столе – тяжёлый чернильный прибор с ветряной мельницей и мальчиком у колодца с бочонками, куда наливались красные, синие и чёрные чернила. На широких подоконниках – накрытые марлевыми шапочками трёхлитровые баллоны с вареньями-соленьями.

И над всем этим плясали в солнечных лучах радужные пылинки, колыхался кипельно белый тюль занавесок, запуская со свежим ветром запахи с «того двора». Так, в отличие от главного – большого, «переднего» – двора, называли маленький узкий участок, вытянутый под окнами их квартиры на первом этаже, отгороженный от остального мира инжировыми деревьями.

Там, в хибарке, обвитой виноградными лозами, жил древний, сам скрюченный и коричневый, как лоза, старик Дадаш. Он разводил коз и кур, питался яйцами, козьим молоком, инжиром, виноградом и «чем Бог пошлёт».

Крик петухов Дадаша, неожиданный в городе, будил по утрам Соню. И она, ещё в трусиках и маечке, бежала во двор – в туалет. В их квартире, как и в других квартирах этого двухэтажного дома туалетов не было. Они располагались по четырём углам большого главного двора и служили темой вечных раздоров между соседями:

– Сирануш! Твоя очередь клозет убирать! Не забыла?

– Какой клозет, Марго?

– Уборную, темнота, уборную!

Казалось, жизнь обитателей этого многонационального дома круглый год проходила во дворе, и все про всех всё знали, потому что всегда, кроме трёх зимних месяцев, было тепло – и почти никогда не закрывались двери квартир, из которых летели через двор перекрёстные разноязыкие крики. Несмотря на частые короткие ссоры, здесь царили дружба народов, взаимовыручка и взаимопонимание. Общим языком был русский, как и во всём городе. Но армяне спрашивали азербайджанцев о чём-то по-азербайджански, желая подчеркнуть уважение к собеседнику, те отвечали по-армянски, дабы ответить той же любезностью.

– Салам алейкум, Мамед!

– Барев[22]22
  Салам алейкум – здравствуй (азербайдж.). Барев – здравствуй (армянск.).


[Закрыть], Геворк!

– Неджясян, Мамед?

– Камац-камац[23]23
  Неджясян – как поживаешь? (азербайдж.). Камац-камац – потихоньку (армянск.).


[Закрыть], Геворк.

А на другой день:

– Вонцес, Геворк?

– Йаваш-йаваш[24]24
  Вонцес – как поживаешь? (армянск.). Йаваш-йаваш – потихоньку (азербайдж.).


[Закрыть], Мамед.

По двору бегали армянские дети с азербайджанскими именами и азербайджанские дети – с армянскими. Если в семье умирал первый ребёнок и Бог давал второго, то его – чтоб обмануть нависший над семьёй рок – называли именем бабушки или дедушки соседа другой национальности, и соседи становились «кирвЯ» – кумовья.

В адрес детей то и дело летели страшные проклятья вперемешку с ласковым «балик-джан»[25]25
  Балик-джан – дорогое дитя (армянск.).


[Закрыть], но при этом их обожали и позволяли почти всё:

– Балик-джан, Грета, клёхет тагэм[26]26
  Клёхет тагэм – голову твою похороню (армянск.).


[Закрыть], сходи, наконец, в магазин купить маме яички! Пока ты соберёшься, из них цыплята выведутся! Аствац танэ кез![27]27
  Аствац танэ кез – чтоб тебя Бог забрал (армянск.).


[Закрыть]

Но если кто-то повышал голос на их детей, матери налетали на обидчика ястребом:

– Тётя Гаянэ, зачем на ребёнка кричишь? Подумаешь, стекло мячом выбил! Зачем тебе стекло? Всё равно окна всегда открыты.

Лёгкий юмор с обязательной подковыркой вился между слов:

– Арташес, иди домой! Тебе важней я или нарды?

– Ва-а! Конечно, нарды, Ашхеник, курочка моя! Помогают тебя терпеть…

– Сара Абрамовна! Можете одолжить луковицу (сахар, муку, пару картофелин)? Честное слово, отдам!

– Ай, Тамара, вечно ты шо-то просишь! Шоб отдать всё, шо ты назанимала, весь рынок скупить придётся. И шо ты себе думаешь? Твой босяк-сапожник сможет тебе заработать на весь рынок? Конечно, нет. Ну, иди, иди – одолжу. И не клянись честным словом. Ты про честь разве понимаешь? Ты про честь думаешь: она между ног прячется – дочь свою никуда не пускаешь, боишься – честь отнимут. Так пора уже и добровольно отдать – ей ведь под тридцать…

Дочь с «честью между ног», толстая томная усатая Анечка, невозмутимо сидела на крылечке часами, подперев щёку пухлой рукой и загадочно улыбалась, – точь-в-точь Мона Лиза!

Каждое утро начиналось с криков торговцев, старьёвщиков и мастеров, обходящих бакинские дворы в поисках заработка. У каждого – своя мелодия выкрика.

Все старьёвщики кричали на один манер:

– Старве-е-ещ пакпа-а-а-им! Старве-е-ещ пакпа-а-а-им!

И дети бежали к родителям выпрашивать старые вещи, потому что за это старьёвщики давали им, по их желанию, не деньги, а дудочки, хлопушки, блестящие пуговки.

Все стекольщики вставляли в свой выкрик явственное икание:

– Сте-ик-к-ла вставляйм! Сте-ик-к-ла вставляйм!

Мацони – особый местный кефир – привозили на маленьких серых ишачках. По их бокам на скрученной жгутом тряпке, перекинутой через худенькую спину, висели тяжёлые бидоны. Ишачок цокал копытцами, делая обязательный круг по двору. За ним летел истошный крик торговки (это обычно были женщины-мусульманки с убранными под чёрные платки волосами, закутанные до пят в чёрные мешковатые одежды с длинными рукавами и почему-то всегда в галошах):

– Ма-а-цу-у-у-ун! Ма-а-цу-у-у-ун! – длинное распевное высокое «у» под цоканье ишачка долго отдавалось эхом. Свежий с кислинкой запах только что створоженного молока дразнил ноздри.

В небе над двором бились на ветру белые простыни, развешенные между окнами второго этажа от стены до стены напротив. Двор от этого походил на большой корабль с парусами. Впечатление усиливал скрип роликов, через которые переброшена двойная верёвка, чтобы прямо из окна подтягивать к себе высохшие вещи или, наоборот, – незанятую бельём часть верёвки, когда надо повесить постиранное.

Простынные «паруса» хлопали и ниже – над самыми головами: верёвки натянуты и между деревьями. А чтобы не задевать бельё головой, верёвки подпирали, поднимая их вверх высокими деревянными шестами, похожими на мачты. Их называли «подстановки». Казалось: двор опутан корабельными снастями.

Были у этого корабля и свои трюмы: подвалы по периметру двора – бесценные лабиринты для пряток или игры в путешественников, придуманную Соней.

Она привнесла много нового в местную жизнь. Организовала театр, став, конечно, его главным режиссёром и сценаристом, не забывая указывать это в программках. Выявив у каждого таланты, подбирала репертуар, разучивала с ребятами стихи-песни, репетировала сценки. А по воскресеньям под акацией расставляли стулья, взрослым продавали билеты по двадцать копеек – и начиналось представление. На вырученные деньги покупали мороженое. Стала выходить ежемесячная газета «Наш двор». Почти настоящая – тиражом в пару десятков экземпляров. Конечно, издателем, редактором и ведущим корреспондентом была сама Соня, но и другим позволяла развернуться. «Штат» её «сотрудников» – от пяти до пятнадцати лет – разнюхивал новости, предлагал темы статей. Соня сочиняла заметки, делала первый экземпляр и отдавала «в типографию» – корпорация переписчиков с красивыми почерками «тиражировала» газету. А малыши продавали её за те же двадцать копеек, что и билеты в «театр», – цена на всё была стандартная. И потом опять пировали.

Соня всех беззастенчиво использовала, но никто не был в обиде. Каждый получал своё от такого симбиоза. Мир и разумная деятельность поселились во дворе.

Взрослые души в ней не чаяли, ласково щипали за щёчку:

– Так и хочется съесть!

Соне нравилась всеобщая симпатия, но и напрягала – приходилось чаще думать не о том, что хочется сказать или сделать, а как бы понравиться, не разочаровать никого. Стала тяготить собственная исключительность, будто это было стыдное, что следовало бы скрывать, а скрыть не удавалось.

С каждой новой победой вместо радости ощущала всё бОльшую пустоту. Исчезло чувство лёгкости, полёта. Мысли о том, какое впечатление она производит, опутывали серым коконом, тянули к земле. И за волшебную Дверь не вырваться – контур её никак не желал светиться, а не представив этого, Дверь не «поставишь».

Соня злилась на себя, на других. То грубила, чтобы разочаровать, то пыталась сделаться незаметней. Но избыток энергии и одарённость выталкивали её в центр внимания. Вместо чувства единения со всеми это рождало чувство одиночества.

Будто все вокруг были только её игрушками. А играть было не с кем.

– Ангел Маня, что со мной происходит? Что мне делать? Я стала неправильная, – взывала Соня.

Маня не появлялся. Может, не знает её нового адреса?

Однажды будто послышался чей-то немного ворчливый голос:

– Если они сами хотят быть твоими игрушками – играй ими! Живые игрушки – что может быть интереснее?!

Но ей показалось: это был не голос Мани…

Пухленькая красивая Милка с оглушительно синими глазами в чёрных густых ресницах любила хвастаться – платьем в оборочку, родившимся недавно братиком Гургенчиком, дорогой шоколадной конфетой, – чтоб завидовали.

– Вот поколдую – и ты свою дурацкую конфету уронишь, – сказала как-то в сердцах Соня.

– Вот и нет! Вот и не уроню! – заверещала Милка, с оскорбительными ужимками прыгая вокруг Сони. – У меня есть, а у тебя нету! У меня есть, а у тебя нету!

И, споткнувшись, в самом деле уронила недоеденную конфету.

– Это я сама споткнулась, сама! Колдовать ты все равно не умеешь!

– Ах, так?! – задохнулась от ярости Соня. – Ну, увидишь, умею или нет. Вот сделаю так, что твой золотой Гургенчик умрёт, и не будет у тебя братика.

Сказала – и испугалась. Но не того, что вдруг на самом деле умрёт Гургенчик, который ей очень даже нравился, а того, что не сбудутся опрометчиво вылетевшие слова, – и Милка разнесёт всем, что Соня просто болтушка.

Надо же было случиться такому горю, что младенца Гургенчика этой же ночью придавили родители, спавшие с ним в одной постели. Он задохнулся под большими грудями милкиной мамы – тёти Эры.

– Это ты сделала! Ты! – вопила на весь двор Милка. – Злая ведьма! Пусть все знают!

– Да не умею я на самом деле колдовать! Не умею! Это совпадение! Я не хотела, чтоб Гургенчик умер.

– Саткес ту[28]28
  Саткес ту – чтоб тебе сдохнуть (армянск.).


[Закрыть], ведьма! Не подходи близко! – крикнула сквозь рыдания тётя Эра, когда Соня пришла оправдываться.

Даже мама, кажется, поверила, что Соня повинна в смерти Гургенчика.

Ребята и даже часть взрослых объявили Соне бойкот.

«Мне и одной хорошо, – думала Соня с обидой. – Есть чем заняться. А Милка сама была первая не права. И тётя Эра – зачем разрешает Милке хвастаться, с лакомствами во двор выходить? Ведь не у всех они есть. Я хотела, чтобы по справедливости. Хотя, конечно, бедный Гургенчик не при чём. Но не я же его к тёте Эре под живот подсунула»…

Однако была в ужасе. До онемения. Как теперь говорить что-то и даже думать, раз некоторые её слова так страшно сбываются?! И если даже не она повинна в случившемся, всё равно нехорошо. Ведь вовсе не о справедливости заботилась – стало обидно за себя, хотела Милке досадить. И расхвасталась. Так же, как Милка. Но неужели в самом деле виноваты её слова? Тогда выходит: она действительно ведьма, а не волшебница. Вот и Сталина мыслями убила. Хоть туда и дорога Кощею, но ведь убила же. Значит, убивать она может, а возродить – нет?

«Каин, где брат твой Авель?»…

Осознав всю бездну своей порочности, Соня поклялась себе, что отныне будет осторожней с мыслями и словами. Сделалась тихой. Надарила Милке игрушек, за что получила трёпку от мамы и милкино прощение. Бойкот с Сони ребята сняли – без неё стало скучно. Но играть во двор Соня ещё долго не выходила – наказывала себя. Ссылалась на то, что надо готовиться к школе, учиться счёту – в этом году идти в первый класс. А на самом деле было стыдно лишний раз появляться на людях.

Но вскоре её проступок померк перед злодеяниями более масштабной личности. В газетах – доклад Президиума ЦК КПСС[29]29
  ЦК КПСС – Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза.


[Закрыть] «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Л. П. Берия», разразившийся, как гром среди ясного неба. Доклад обсуждали на всех углах. Заговорили о миллионах ссыльных и безвинно убитых:

– Ара, э, я вот какой вещь по секрету скажу, – раздавался с утра громкий крик. – Что, Лаврентий в безвоздушном пространстве это творил? Один? Никто ничего не знал, не видел?! Что, они там хейваны[30]30
  Хейваны – тупые скоты (азербайдж.).


[Закрыть]? И Сталин тоже?

– А-а, твой секрет всем понятный. Подожди, и до Иосифа доберутся!

Вскоре в СССР впервые произвели испытание водородной бомбы – появилась новая тема для обсуждений. Одни гордились мощью страны. Другие вспоминали ружьё, которое, если повесили на стену в первом акте, то в последнем обязательно выстрелит.

А ещё всех беспокоила Куба. Мелькнуло сообщение, что неизвестный герой Фидель Кастро с группой сторонников совершил вылазку против диктатора Батисты, напав на казармы «Монкада» в Сантьяго. Многих участников штурма казарм выловили. Герой Фидель скрылся. Во дворе очень за него переживали.

– Что пишут? Не поймали Фиделя? – убегая на работу, спрашивали старого Аслана, который с семи утра сидел во дворе с ворохом газет.

– Нет. Ничего не пишут. Значит, не поймали. Иди работай спокойно.

Бурное лето 1953-го вынесло в не менее бурный сентябрь. Соня пошла в школу. Грянули очередные общественные перемены – в первые дни осени первым секретарем ЦК КПСС стал Никита Сергеевич Хрущёв. Все собрались в тесной квартире Лапидусов у экрана единственного на весь двор телевизора. Новый глава государства понравился – улыбчивый, с подвижным простецким лицом хитрована и живой речью, он выглядел своим парнем на фоне ушедшего из истории железобетонного лица Генералиссимуса и лиц-масок нынешней партийной гвардии. С экрана пахнУло иной жизнью – свободной.

Полетели месяцы, годы.

Вернулся из ссылки папа. Тётя Лиза пододвигает к Соне за обедом рюмку, как взрослой:

– Налей, Адам, девочке «Кагор» – большая уже.

Соня получает одни пятёрки.

– Мама, почему не говоришь: «Молодец»?

– Что тут особенного?

– Папа, у многих уже есть двойки.

– Они от времени отстают.

Вокруг – победительная жизнь. Надо поспевать за ней. Страна наращивает успехи. В Обнинске под Калугой дала ток первая в мире атомная электростанция. Началось освоение целины. Папа купил радиоприёмник. Из него – задорное: «Вьётся дорога длинная! Здравствуй, земля целинная!». Так и видишь: горизонт со всех сторон, разнотравьем пахнет, как в Бориславе.

Корь, свинка, частые ангины. Хрустящие накрахмаленные простыни холодят разгорячённое температурой тело. Стопка старых «Мурзилок» рядом. Никто не пристаёт: «сделай то, сделай это».

– Люблю болеть!

– Почему?

– Уютно!

На обед – курица.

– Мама, и у человека внутри косточки?

– Да.

Все внутри – скелеты. И она – скелет. Косточки ломкие, хрупкие – страшно!

– Знаешь, мама, хожу по двору, по улице – и скелетов вместо людей вижу. И в зеркале вместо себя – скелет.

– Адам, у ребёнка нездоровый интерес к смерти.

Болеет тётя Лиза. Жалко! Хрипит, хрипит, рукой за Соню хватается.

Умерла. Лежит на столе. Живот горой. А внутри – тоже скелет. Черви мясо съедят. Скелет останется. Через тыщу лет его найдут археологи: «Какой красивый скелет!» – что с того тёте Лизе?

– Соня! Какая ты жестокая! Почему мухам крылья поотрывала и на сковородке жаришь?

– Хочу понять, как умирают.

– Поняла?

– Нет. Завтра у Гаспарянов будут барана резать. Пойду смотреть. Может пойму?

– Зачем?

– Не знаю. Надо понять. Смотрела, как петуху голову отрезают – не поняла. Он без головы по двору бегал. Значит, жизнь не в голове. А где?

– Адам, почему не реагируешь?! Я же тебе говорила: у Сони нездоровое любопытство к смерти.

Да нет, же, нет – интересно, как жизнь устроена, где её границы…

«С новым 1955-м годом!»

Сестра Ирочка приехала ребёнка рожать. Девочка. Кладут на стол:

– Вот вам памятник Пушкину! Наиной назвали.

Соня долго плачет:

– Вырастет, ведьмой станет…

Во дворе – дифтерит. В школе – скарлатина. Карантин. Опять дома.

– Ирочка, ты спи, спи. Я утром рано встану, Нанке кашку сварю.

Варит, кормит малышку и приговаривает:

– Не бойся! Я не дам тебе стать ведьмой! Я тебя любить буду. Кого любят, ведьмами не становятся.

Чтобы подстраховаться стала называть девочку не ведьминским именем Наина, а Наной, Наночкой, Нанулей. Имя пристало.

Вокруг обсуждают Указ «О прекращении состояния войны между Советским Союзом и Германией», – разве война только что кончилась?!

Подписан Варшавский договор о дружбе и сотрудничестве между СССР, Албанией, Болгарией, Венгрией, ГДР, Польшей, Румынией, Чехословакией. Это называется «соцлагерь». Со словом «лагерь» в сониной семье плохие ассоциации. Мама шепчет, что «дружба» держится на советских танках, которые застряли в этих странах после победы над фашистской Германией:

– Всё равно что спасти соседей от бандитов, а за это поселиться у них и диктовать, как жить…

Ирочка с малышкой вернулись в Таллин. Лето. Мама с Аинькой открывают сундук – весь год надо ждать этого момента! – достают для просушки на солнце шкуру лисы со стеклянными глазами. Зачем? Чтоб снова спрятать на год?

Двадцатый съезд КПСС. Все опять носятся с газетами. Ждут публикации какого-то тайного доклада – он «всё перевернёт». Тайна рвётся с языка тех, кто узнал её на закрытых партсобраниях. Шепчут другим:

– Я же говорил: и до Иосифа доберутся!

– И я говорил: Лаврентий не сам народ губил – это всё Иоська…

– Теперь меня реабилитируют, – светится папа. – Только бы в партии восстановили!

Мама кричит:

– Мало тебя партия пинала? Был дураком – дураком остался.

Папа молчит. Перелёг на отдельную кровать в другую комнату. Так и стали спать раздельно.

Лето 1956-го. Постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий».

Осенью в школьных учебниках заставляют закрашивать чернилами портреты Сталина и его имя. «А я давно знала, что он злодей!»

Опять вокруг шепчутся – СССР ввёл войска в Венгрию. Та захотела вырваться из соцлагеря.

Мама с папой опять препираются. Папа всё позже возвращается из своей «Лениннефти». В доме неуютно.

– Мама, почему вы с папой не разведётесь? Вы ведь не любите друг друга.

– Не лезь в дела взрослых!

Когда мамы нет рядом, Соня дёргает за рукав папу:

– Почему вы с мамой не расходитесь? Вы ведь не любите друг друга.

– Кто тебе такое сказал? – деланно удивляется папа.

Все врут. Всех жалко…

Весной 1957-го Хрущёв обещает: догоним США по производству мяса-масла-молока на душу населения. Хорошо бы! В Баку мяса не достать. И масло с перебоями. Купили холодильник. Что в нём хранить? Лучше б купили телевизор! Опубликовано сообщение о строительстве в СССР атомной электростанции. А если когда-нибудь взорвётся?

Летом – в Москву, к маминой сестре тёте Варе. Она знаменитость: известный литературовед, знала Маяковского, дружит с Корнеем Чуковским. В Москве – Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Музыка, смех, воздушные шары, весёлая толкотня, пёстрые одежды. Сколько радостных лиц – жёлтые, коричневые, чёрные, узкоглазые, большеглазые! Как много разных народов на свете! Флажками машут: «Мир! Дружба!». Танцуют, поют: «Песню дружбы запевает молодёжь, молодёжь, молодёжь! Эту песню не задушишь, не убьёшь! Не убьёшь, не убьёшь». Публикуется заявление советских учёных с призывом запрещения ядерного оружия. И тут же – сообщение ТАСС о проведении в Советском Союзе успешных испытаний межконтинентальной баллистической ракеты и термоядерных взрывов. Непонятно: правая рука не знает, что делает левая?! Мама с утра до вечера таскает Соню по музеям – образовывает. Просит Варю показать Чуковскому сонины стихи.

– Не надо! – сопротивляется Соня.

Не желает она ни признаний, ни критики. Она просто так стихи пишет, когда хочется. Завтра не захочет – не станет. Соне не нравится, что мама относится к ней слишком серьёзно, – это обязывает.

– Ты хочешь меня прикнопить к бумажке, как бабочку, и под ней на всю жизнь написать, кто она такая, – и будет она навсегда только мёртвая бабочка! – кричит Соня маме. – А я хочу летать, то на цветок садиться, то на руку, то в окошко к кому-нибудь залететь, то к платью прицепиться.

– Какие образы! – восхищаются мама с Варей.

– Опять прикнопливаете! – орёт Соня, и когда тётка всё-таки берёт её на дачу к Чуковскому, изображает там из себя недоразвитую. Варе стыдно, а Соня злится: ей испортили радость встречи с живым Чуковским. Нет бы просто так её к писателю привезти, чтоб не надо было изображать из себя ни умную, ни дуру.

Ура! – в СССР произведён запуск первого в мире искусственного спутника Земли. Кошмар! – опубликовано сообщение ТАСС об испытании в СССР мощного водородного заряда. Для всех это разрозненные события. Для Сони они связаны странной противоестественной связью. Она чувствует напряжение противоречий. Воздух будто сгущается. Чудесное и страшное – рядом. На Кубе снова неспокойно. Диктатор Батиста бомбит восставший город Сьенфуэгос. Свой же народ! А вокруг опять ликование: запущен второй спутник Земли. С собакой Лайкой. У Сони начали набухать грудки. Когда играют в ловитки, она старается подвернуться грудками под руку водящего. А когда играют в прятки, любит прятаться со старшими мальчиками. Приятно касаться их новыми маленькими грудками, делая вид, что ничего особенного – просто хочешь вжаться друг в друга, делаясь незаметнее, чтоб не нашли подольше. Возбуждённое дыхание смешивается, сердце прыгает. Какое время удивительное! Всё впервые – и в мире, и у Сони: спутники, бомбы, грудки, ощущение своего и чужого тела.

Шестой класс. Седьмой. Восьмой. Девятый. Советский Союз послал первую в мире ракету к Луне. Вскоре следующую – с межпланетной станцией на борту. Она передаёт на Землю изображение невидимой части Луны. Все у телевизоров – на глазах творится История! Началось строительство Братской ГЭС – перекрывают Ангару. По радио и в газетах – ежедневные сводки с этой всесоюзной стройки. Растут новые города. Старые прирастают «Черёмушками». Страна в радостном движении. Кажется, все куда-то едут. Энтузиазм, романтика дорог! Поют: «Там, где речка, речка Бирюса…» – будто эта Бирюса за окном. И Луна приблизилась. И звёзды. Завтра к ним полетят ракеты с людьми! «На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы»… Всё – рядом. Всё – по плечу. Стоит лишь захотеть! Везде – новоселья. Любимая песня – «Голубые города»: «Людям снятся иногда голубые города, у которых названия нет». Мечты становятся явью, обретают плоть, имя. Обращение Пленума ЦК КПСС к народу: «Героическим трудом воздвигнем величественное здание коммунизма». Назван и срок: через двадцать лет. В школе – диспуты о том, как будут жить при коммунизме, кто окажется нужнее – «физики» или «лирики». В Москве – Первый Международный кинофестиваль. На Кубе – революция. В Гавану вошли мятежные войска Че Геварры – чернобородого красавца с горящим взглядом. Диктатор Батиста бежал в Доминиканскую республику. Фидель Кастро становится главой Кубы. В СССР – опять ликование: ещё одна социалистическая страна! И прямо под носом Америки, которая уже много лет в состоянии «холодной войны» с СССР! Советский Союз и США собачатся, договариваясь о прекращении ядерных испытаний, – каждая из сторон требует гарантий, что другая выполнит условия. Русские провозглашают отказ от испытаний в одностороннем порядке – американцы уличают русских в обмане – ТАСС заявляет о возобновлении в СССР ядерной гонки, чтоб уже не тайно, а явно, раз поймали на лжи. На Кубе – национализация заводов, плантаций.