Текст книги "Хозяйка большого дома"

Глава 2

Альва.

Исхудавшая до полупрозрачности, грязная, альва. Райдо никогда их не видел, чтобы вот так, близко. Нет, война сталкивала, но там приходилось убивать, а не разглядывать.

Голова пьяная.

Тяжелая.

И мысли в ней бродят хмельные. Не голова – а бочка, та, в которой пиво ставят дозревать, правда, в отличие от бочки, от головы Райдо обществу пользы никакой.

– Ты там это, за молоком приглядывай, чтобы не перегрелось, – он не знал, как разговаривать с этой альвой, чтобы она наконец успокоилась.

Ненавидит.

Точно ненавидит. Чтобы понять это, достаточно в глазищи ее зеленые заглянуть. Они только и остались от лица. И еще скулы острые, того и гляди прорвется кожа. А щеки запали. И губы серыми сделались. Чудом на ногах держится, а туда же – ненавидеть.

Райдо никогда этого понять не мог.

– Райдо. – Нат приближался осторожно.

Умный пацан. Альва-то вся на нервах, чуть чего – и сбежит: лови ее потом под дождем…

– Стой! – велел Райдо, когда альва дернулась и попятилась. – Давай на конюшню. И в город. Доктора сюда притащи.

Вряд ли он, человек степенный, солидный, обрадуется ночной побудке. И прогулка под дождем, как Райдо подозревал, не вызовет энтузиазма, но ничего, ему заплатят. Платит же Райдо за еженедельные бесполезные визиты, во время которых только и слышит, будто ситуация вот-вот стабилизируется.

Смешно. Он того и гляди сдохнет, а они про ситуацию, которая стабилизируется.

– Вам плохо? – поинтересовался Нат.

А в руке нож.

Еще один ненормальный, который не понимает, насколько ненормален. Война закончилась, а он с ножом спит. И ест. И купается, надо полагать, тоже… и привычку эту свою считает полезной.

– Мне хорошо, – сказал и понял, что и вправду хорошо.

Нет, боль не исчезла, она верная, Райдо не бросит, но он сумел ее вытеснить на край сознания. И стоял сам. И младенца держал, боясь уронить, но руки, которые с трудом бутылку поднимали, надо же, не тряслись. Чудо, не иначе.

Чудо лежало на ладони неподвижно и только разевало рот в немом крике, и Райдо было страшно, что оно этим криком надорвется, оно ведь слабое, и малости хватит, чтобы исчезнуть.

– Мне очень хорошо. – Он осторожно провел по мягким пуховым волосикам, которые свалялись и слиплись, но все одно – против всякой логики и реальности пахли молоком. – А вот им плохо.

– Она альва.

– Сам вижу…

…а вот девочка – только наполовину… глаза серо-голубые, и разрез иной, не альвийский…

– Альва, – с нажимом повторил Нат и клинком в стол ткнул.

Альва, сгорбившись, зашипела.

– Нат! – Стой Райдо ближе, отвесил бы мальчишке затрещину.

Воин.

Было бы с кем воевать, она и сама того и гляди сдохнет. Если уйдет – точно сдохнет. А уйти она хочет и осталась лишь потому, что у Райдо – ребенок…

– Альва! – Нат нахмурился. Иногда он проявлял просто-таки невероятное упрямство. – Альве здесь нечего делать.

Ей нечего делать под дождем в осеннем зыбком лесу, который, надо полагать, почти заснул, и поэтому она пришла сюда. Случайно выбрала дом? Или… он ведь принадлежал кому-то раньше, до войны. Райдо старался не думать, кому именно. Трофей. Награда. Королевский подарок, не столько ему – все знают, что ему недолго осталось, – сколько семейству, которое в кои-то веки проявило единодушие и благородно оставило Райдо в покое.

Даже матушка.

А мальчишка не шевелится, замер, уставившись на альву, и нож в руке покачивается, то влево, то вправо… альва же взгляда с клинка не сводит.

Настороженная.

И чем дальше, тем хуже. Напряжение растет, Райдо чувствует его шкурой, а надо сказать, что после знакомства с разрыв-цветком его шкура стала просто-таки невероятно чувствительна.

– Нат, – сказал резко, и мальчишка, вздрогнув, оглянулся, – забываешься. Я в доме хозяин. И я решаю, кому здесь место, а кому…

Обиделся. Губы дрогнули, мелькнули клыки, и по щекам побежали серебристые дорожки живого железа, но Нат с обидой справился. И нож убрал за пояс, буркнул:

– Скоро буду.

Не будет.

Во всяком случае, не скоро, потому что не станет Нат ради альвы спешить. Нет, приказ исполнит, но ведь исполнять можно по-разному, и значит, самому нужно что-то делать. Знать бы что…

– Иди уже. – Райдо с трудом сдержался, чтобы не сорваться на крик. – А ты за молоком смотри. Снимай… да осторожно! Тряпку возьми.

Конечно, молоко перегрелось.

– Ложку подай… правда, где лежат, не знаю.

Она, после ухода Ната успокоившаяся – впрочем, спокойствие это было весьма относительным, – ложки нашла в буфете. И пожалуй, она не искала, но точно знала, что они там, в выдвижном старом ящике.

– Послушай, – Райдо кое-как присел, надеясь, что так она будет меньше его бояться, – я ведь сказал, что не трону тебя…

Оскалилась только. И ложку положила на стол, руку тотчас отдернула, за спину спрятала. Попятилась. Но не ушла. Хорошо… а Нат мог бы дверь и прикрыть.

– Я понимаю, что у тебя нет причин доверять мне… мы воевали… но если ты здесь, то это не потому, что тебе захотелось забраться в чужой дом.

Дернулась, но промолчала. Она вообще разговаривать способна?

– Полагаю, тебе просто больше некуда идти?

Райдо подул на молоко, которое подернулось толстой пленкой. В детстве он ее ненавидел, как и само кипяченое молоко с медом и топленым маслом, но матушка заставляла пить.

– Некуда. Оставайся.

Не шелохнулась. И не расслабилась. Не поверила этакому щедрому предложению?

Райдо зачерпнул ложечку молока и, поднеся к губам, подул. Попробовал кончиком языка, молоко не было горячим, но и не холодным.

– В этом доме полно свободных комнат. Кладовая, сама видела, полна… да и бедствовать я не бедствую…

Альва оглянулась на окна.

– Дождь. – Райдо приподнял головку младенца и повернул набок. Молоко он вливал по капле, а оно все одно растекалось, что по губам найденыша, что по подбородку. – Ты ж там была… думаю, долго была… пока лес не уснул, да? И если уйдешь, то сдохнешь. Или от голода, или замерзнешь насмерть. До заморозков сколько осталось? Неделя? Две?

Точеные ноздри раздувались.

Но альва молчала.

– Нет, если тебе охота помереть, то я держать не стану. – Младенец часто сглатывал, и Райдо очень надеялся, что глотает он молоко и что это молоко будет ему не во вред. – В конце концов, это личное дело каждого, какой смертью подыхать, но ребенка я тебе не отдам.

Оскалилась.

Зубы белые, клыки длинные, острые. И вот после этого находятся идиоты, которые утверждают, будто бы альвы мяса не едят. С такими вот клыками только на спаржу и охотиться.

– Кстати, как зовут-то…

Альва склонила голову набок.

– Ну… не хочешь говорить, и не надо, мы сами как-нибудь… – и Райдо решительно повернулся к альве спиной.

Не уйдет.

А если вдруг хватит глупости, то…

…ей или в город, или в лес…

…и даже под дождем след пару часов держится, а пары часов хватит, чтобы ее найти…

…правда, Райдо не уверен, что сумеет, он давненько не оборачивался, но Нату такое точно не поручишь… и все-таки хорошо бы, чтобы у этой упрямицы хватило мозгов остаться.

– Вот так, маленькая… еще ложечку… за мамашу твою безголовую… и еще одну… а ты, к слову, сама поела бы… только не переусердствуй. Нет, мне не жаль, но живот скрутит…

…скрутило.

От колбасы. От собственного нетерпения, которое заставило эту колбасу глотать не пережевывая. И теперь она осела тяжелым комом в желудке, а сам этот желудок, давно отвыкший от нормальной еды, сводила судорога.

Рот наполнился кислой слюной. Ийлэ сглатывала ее, но слюны становилось больше, и она стекала с губ слюдяными нитями.

Она, должно быть, выглядела жалко.

И плевать.

Пес спиной повернулся. Широкой, разодранной ранами, расшитой рубцами, которые словно линии на карте… границы… и под этими границами из плоти обретаются нити разрыв-цветка.

Если позвать… он слышит Ийлэ, а у нее хватит сил. И наверное, даже в удовольствие будет смотреть, как этот пес будет корчиться в агонии. Правда, тот, второй, который молодой и с ножом, отомстит. У него, пожалуй, хватит сил пройти по следу…

Убивать нет нужды. Он сдохнет и сам, если не сейчас, то через месяц… через два… или через три. Зима убаюкает разрыв-цветы и, быть может, подарит надежду псу, что это – навсегда. Или он знает?

Ийлэ сглотнула слюну.

Бежать? Пока он не смотрит, занят с отродьем, пытается накормить, а та глотает коровье молоко, но этого мало… еще бы неделю тому – хватило бы что молока, что тепла.

На этой глубокой мысли Ийлэ вывернуло. Ее рвало кусками непереваренной колбасы и слизью, тяжело, обильно, и она с трудом удерживалась на ногах, жалея лишь об одном, – колбаса пропала.

– Когда долго голодаешь, а потом дорываешься вдруг до еды, – сказал пес, но оборачиваться не стал, – то возникает искушение нажраться наконец от пуза. И многие нажираются, только вот потом кишки сводит.

Он говорил это так, будто ему случалось голодать.

– Тебе бульон нужен. И сухарики. Про сухари не знаю, но бульон где-то должен быть. Глянь в погребе…

Обойдется Ийлэ и без бульона, и без его щедрого предложения, которое на самом деле вовсе не щедро, а всего лишь приманка.

– Не переводи гордость в дурость. – Пес кинул ложечку на стол и отродье поднял, положил на плечо, прижав спинку широкой ладонью.

А он умный, значит?

Умный.

Смотрит. Усмехается, переступает с ноги на ногу… и девочка, закрыв глаза, молчит, но нить ее жизни стала толще, пусть и ненамного.

– И мешок свой брось. Если хочешь уйти, уходи так, как пришла, – жестко добавил пес.

Ветер распахнул окно, впуская холод и дождь.

Уйти.

Ийлэ уйдет. Потом. Когда у нее появятся силы, чтобы сделать десяток шагов… например завтра. И пес странно усмехнулся:

– Вот и ладно. Комнату сама себе выберешь.

И от этой неслыханной щедрости Ийлэ рассмеялась, она смеялась долго, содрогаясь всем телом, не то от смеха, не то от холода, который поселился внутри и рождал судорогу. Она захлебывалась слюной и слизью и голову держала обеими руками, потому что стоит руки разжать – и голова эта оторвется, полетит по кухонному надраенному полу, на котором уже отпечатались влажные следы…

А потом пол покачнулся, выворачиваясь из-под ног.

Дом снова предал Ийлэ.

Но ничего, к этому она привыкла…

…когда альва упала, Райдо испугался.

Он не представлял, что ему делать дальше, потому как и сам держался на ногах с трудом, не из-за болезни, но из-за виски, которое сделало его слабым. Неуклюжим. И думать мешало. Райдо отчаянно пытался сообразить, что ему делать, но в голове шумело.

– Бестолковая у тебя мамаша, – сказал он младенцу, который, кажется, уснул.

И ладно.

Младенца Райдо положил сначала на стол, а потом в плетеную корзину, где кухарка хранила полотенца. Свежие, накрахмаленные, вкусно пахнущие чистотой, они показались вполне себе пригодными для того, чтобы завернуть в них малышку.

Так оно теплее будет.

– Сначала разберусь с ней, – Райдо указал пальцем на лежащую альву, – а потом и тобой займусь.

Глядишь, там и доктор явится.

Альва дышала. И пульс на шее удалось нащупать. Райдо не без труда опустился на пол и похлопал альву по щекам.

Не помогло.

– А воняет от тебя изрядно, – заметил он.

Вблизи альва выглядела еще более жалко: непонятно, в чем душа держится.

– Я сюда, между прочим, приехал, чтоб помереть в тихой и приятной обстановке, а не затем, чтобы девиц всяких спасать… если хочешь знать, мне девицы ныне мало интересны.

Лохмотья ее промокли, пропитались не то грязью, не то слизью. Короткие волосы слиплись, и Райдо не был уверен, что их получится отмыть, что ее всю получится отмыть.

Вытянув руку, он нащупал кувшин с молоком, оказавшийся тяжеленным.

– Может, все-таки сама глаза откроешь? – поинтересовался Райдо, прежде чем опрокинуть кувшин на альву. Молоко растеклось по ее лицу, по шее, впиталось в лохмотья и по полу разлилось белой лужей.

Альва не шелохнулась.

– Нда. – Кувшин Райдо сунул под стол, подозревая, что ни экономка, ни кухарка этакому его самоуправству не обрадуются.

А и плевать.

– Плевать, – повторил он, подсовывая ладонь под голову альвы.

Прежде-то Райдо веса ее ничтожного не заметил бы, а сейчас самому бы подняться, он же с альвою… упадет – раздавит к жиле предвечной.

Не упал. Не раздавил.

И даже, пока нес к дверям, не сильно покачивался. А у дверей столкнулся с Дайной.

– Райдо! – воскликнула она, едва не выпустив из рук внушительного вида топор, кажется, им на заднем дворе дрова кололи. – Это… вы?

– Это я, – с чувством глубокого удовлетворения ответил Райдо и альву перекинул на плечо. Если на плече, то рука свободна и корзинку захватить можно. Жаль, что сразу об этом не подумал… корзину с младенцем на кухне оставлять никак нельзя.

– А… что вы делаете? – Дайна, кажется, растерялась.

Смешная.

В этой рубахе белой с кружавчиками, в ночном чепце, тоже с кружавчиками, в стеганых тапочках, правда, не с кружавчиками, но с опушкой из кроличьего меха.

И с топором.

– Женщину несу, – со всей ответственностью заявил Райдо, придерживая эту самую женщину, которая так и норовила с плеча сползти.

– К-куда?

– Наверх. Возьми корзинку.

Райдо палец вытянул, показывая ту самую корзину, которую надлежало взять. И добавил:

– Только тихо. Ребенок спит.

Дайна не шелохнулась.

Она переводила взгляд с Райдо, который под этим самым взглядом чувствовал себя неуютно, хотя, видит жила, ничего дурного не делал, на корзинку.

С корзинки – на приоткрытое окно.

И снова на Райдо.

Лицо женщины менялось. Оно было очень выразительным, это лицо. Прехорошеньким. Она сама, почтенная вдова двадцати двух лет от роду, была прехорошенькой, круглой и мягкой, уютной, что пуховая подушка. И пожалуй, не отказалась бы, ежели бы у Райдо появилось желание на эту подушку прилечь.

Желания не было: в пуху он задыхался…

– Вы… вы собираетесь… ее в доме оставить? – В голосе Дайны прорезалось… удивление?

Раздражение?

Райдо не разобрал, выпил много.

– Собираюсь, – ответил он.

– В доме?

– Ну не на конюшне же!

Розовые губки поджались. Кажется, Дайна полагала, будто на конюшне альве будет самое место.

– Корзину возьми. – Эта злость была иррациональной. На Райдо порой накатывало, от выпитого ли, от боли, которая выматывала душу, не суть, главное, что порой в этой самой душе поднималась волна черной злобы.

К примеру, на Дайну. К корзине она приближалась бочком, точно младенец этот способен ее обидеть. И за ручку брала двумя пальчиками…

– Уронишь, сама на конюшню жить пойдешь. – Райдо повернулся спиной к экономке. Быть может, если он не будет на нее смотреть, то злость исчезнет.

– Вы… вы несправедливы, – всхлипнула Дайна, и Райдо ощутил укол совести.

И вправду несправедлив.

Он вообще порой редкостная скотина, но тут ничего не поделаешь – характер. А Дайна… Дайна досталась ему с этой растреклятою усадьбой. Супруг ее был управляющим. Кажется. Она точно говорила, кем он был, и вздыхала, сожалея, что брак ее не продлился и год… и еще что-то такое рассказывала.

Сейчас Дайна молчала, и молчания ее хватило до второго этажа: странно, но по лестнице Райдо поднялся без особого труда. Дверь открыл первую попавшуюся и пинком, потому как руки было страшно от стены оторвать.

– Вы… вы не можете оставить ее здесь, – произнесла Дайна, поставив корзинку с младенцем на пороге.

– Почему?

– Что скажут соседи?

Райдо сбросил альву на кровать и только потом ответил:

– А какое мне, хрысь тебя задери, дело до того, что скажут соседи? Принеси бульона. Надо эту, обморочную, напоить.

– Он для вас!

– Обойдусь.

– Он холодный…

– Подогреешь. – Райдо заставил себя выдохнуть и очень тихо, спокойно произнес: – Дайна, пожалуйста… принеси бульона.

К счастью, дальше спорить Дайна не стала.

Доктор явился незадолго до рассвета.

Сняв плащ, промокший насквозь, он передал его в руки Дайны.

– Доброй ночи, – вежливо поздоровался доктор.

С него текло.

Редкие мокрые волосы прилипли к лысине, и воротничок рубашки, пропитавшись влагой, сделался серым, а серый костюм – и вовсе черным. И доктор смахивал воду с лица ладонями и волосы норовил отжать, отчего те топорщились.

Рыжие.

Раньше Райдо не обращал внимания, что волосы у его доктора ярко-рыжие, какого-то неестественного, морковного оттенка, совершенно несерьезного.

И веснушки на носу.

И яркие синие глаза. Уши оттопыренные, покрасневшие от холода. И как человек с оттопыренными ушами может что-то в медицине понимать?

– Я вижу, вам намного лучше, – и голос неприятный, высокий, режущий. От него у Райдо в ушах звенеть начинает.

Или не от голоса, но от виски? А ведь Райдо так и не нашел бутылку… зря не нашел, глядишь, и легче было бы.

Нат держался сзади, глядя на доктора с непонятным раздражением.

– Намного, – согласился Райдо и ущипнул себя за ухо.

Детская привычка. Помнится, матушку она безумно раздражала, хотя ее, кажется, все привычки Райдо безумно раздражали, но что поделать, если ему так думается легче?

– Я рад.

Доктор держал в руках черный кофр, сам вид которого был Райдо неприятен.

– В таком случае, быть может, вы соизволите пояснить, какое срочное дело вынудило этого… в высшей степени приятного молодого человека заявиться в мой дом? Вытащить меня из постели и еще угрожать.

– Нат угрожал?

Дайна подала доктору полотенце, которым тот воспользовался, чтобы промокнуть и лысину, и волосы.

– Представляете, заявил, что если я не соберусь, то он меня доставит в том виде, в котором я, уж простите, пребывал… потрясающая бесцеремонность!

– Нат раскаивается, – не слишком уверенно сказал Райдо.

И доктор величественно кивнул, принимая этакое извинение.

Нат, фыркнув, отвернулся.

А сам-то вымок от макушки до пят, и, что характерно, пятки эти босые. Стоит в домашних штанах, в рубашке одной, которая ныне к телу прилипла. Тело это тощее, по-щенячьи неуклюжее, с ребрами торчащими, с впалым животом и чрезмерно длинными руками и ногами, с рябой шелушащейся кожей. И надо бы сказать, чтоб переоделся, но Райдо промолчит. Хочется Нату геройствовать, по осеннему дождю едва ли не голышом разгуливая? Пускай. Дождь – не самое страшное… дождь, если разобраться, вовсе ерунда.

А Дайна чаю ему заварит, с малиновым вареньем.

Все награда.

– Так что у вас случилось? – не скрывая раздражения, произнес доктор.

И Райдо очнулся. О чем он, бестолковый пьянчужка, думает?

– Случилось. Ребенок умирает.

Рыжие брови приподнялись, выражая, должно быть, удивление. А и вправду, откуда в этом яблоневом предсмертном раю ребенку взяться? И Райдо велел:

– Идем.

Малышка уже не спала.

Она лежала тихонько в той же корзине, и Райдо подумалось, что следовало бы найти для нее иное, более подходящее для младенца, пристанище. И пеленки, чтобы белые и с кружевом, вроде тех, в которые племянников кутали.

– Не выживет, – сказал доктор, развернув рубашку. И брался за нее двумя пальцами, точно ему было противно прикасаться или к этой рубашке, или к младенцу.

Руку отнял, пальцы платочком вытер.

– Что? – Райдо показалось, что он ослышался.

Как не выживет? Он ведь молоком напоил. И еще напоит, но не сразу, чтобы ей плохо не стало. И завернул вот в рубашку, а еще полотенцами накрыл… и, быть может, Дайна отыщет одеяльце… или что там еще надо, чтобы детенышу было тепло.

– Не выживет, – спокойно, равнодушно даже повторил доктор, складывая свой платочек. И в этот момент он выглядел предельно сосредоточенным, словно бы в мире не было занятия важней, чем этот треклятый платочек, каковой следовало сложить непременно треугольничком. – Крайняя степень истощения. Я вообще удивлен, что она дышит…

Он наклонился, поднял кофр, поставив его рядом с корзиной, и Райдо стиснул кулаки, до того неприятным, неправильным показалось этакое соседство. В кофре в сафьяновом футляре хранятся инструменты, хищная сталь, которая причиняет боль едва ли не большую, чем разрыв-цветы. Есть там и склянки с едкими дезинфицирующими растворами, и заветная бутыль опиумного забвения, которое ему настоятельно рекомендуют.

Ее-то доктор и извлек.

– Единственное, что в моих силах, – сказал он, зубами вытащив пробку, – это облегчить ее страдания…

Страдающей малышка не выглядела.

Лежала себе тихонько, шевелила губенками, и по щеке сползала нить беловатой слюны… и Райдо вспомнил, что детей надо класть на бок, чтобы они, если срыгнут, не подавились.

– Несколько капель, и она уснет…

– Идите в жопу. – Райдо провел пальцем по макушке.

Надо будет искупать ее, а то не дело это, чтобы ребенок грязным был. Только он не очень хорошо помнит, как это делается. Вроде бы травы нужны, а какие именно?

И если этих трав он не найдет, то можно ли без них?

И воду еще локтем проверяют, потому что пальцем – неправильно, правда, в чем неправильность, Райдо не знает.

– Простите? – Доктор замер со склянкой в одной руке и с ложечкой, которую с готовностью подала Дайна, в другой.

И Дайна замерла, приоткрыв рот, должно быть от возмущения.

Нат, который молчаливым призраком устроился на пороге – а переодеться не удосужился, – беззвучно хохотал.

– В жопу идите, – охотно повторил Райдо и малышку из корзины вытащил.

Умрет? Ничего. Ему тоже говорили, что он умрет. Еще тогда, на поле… и потом, в госпитале королевском, где полосовали, вытаскивая зеленые побеги разрыв-цветка. В королевском-то госпитале никто не стремился быть тактичным, здраво полагая, что пользы от такта нет. И тамошний врач, седенький, сухонький, весь какой-то мелкий, но лишенный суетливости, честно заявил, глядя Райдо в глаза, что шансов у него нет.

Два месяца дал.

А Райдо уже четыре протянул.

И зима скоро. Зиму он точно переживет, и значит, на хрен всех докторов с их прогнозами.

– Простите. – Доктор оскорбленно поджал губы, и щеки его обвисли, и сам он сделался похожим на толстого карпа, каковых приносили на матушкину кухню живыми, замотавши во влажные полотенца. Карпы лежали на леднике, разевали пасти, и губы их толстые были точь-в-точь такими же кривыми, некрасивыми. А глаза – стеклянными.

Правда, свои доктор прячет за очочками, круглыми, на проволочных дужках.

– Позвольте узнать, сколько вы сегодня выпили? – Его голос звенел от гнева, но ведь духу высказаться в лицо не хватит.

– Много, – честно ответил Райдо.

И малышку прижал к плечу.

Становилось легче. Парадоксально, то, что сидело внутри его, никуда не исчезло. И боль не исчезла. И разрыв-цветок, который продолжал расти, проталкивая под кожей тонкие плети побегов. Райдо чувствовал их, но больше это не казалось таким уж важным.

Не настолько важным, чтобы напиться.

– Вы не отдаете себе отчета в том, что происходит.

– Охренеть.

– Вот именно. – Доктор резким движением вбил пробку в бутыль. – Как вы изволили выразиться, охренеть… меня вытаскивают среди ночи из постели, угрожают…

Бутыль исчезла в кофре, который захлопнулся с резким щелчком.

– Тащат под дождем за пару миль, а когда я пытаюсь исполнить свой долг, то посылают в…

– В жопу, – подсказал Райдо, не из желания позлить этого, доведенного до края человека, но исключительно для точности изложения.

– Именно. – Доктор выпрямился. – Вы пьяны и неадекватны. А ребенок… он уже мертв, даже если выглядит живым.

– Посмотрим.

Тельце под ладонью Райдо было очень даже живым.

– О да… ваше упрямство… оно, быть может, помогает держаться вам, но дайте себе труда подумать, как это самое упрямство спасет вот ее… – доктор вытянул дрожащий палец, – от крайней степени истощения… или от переохлаждения… от бронхита, пневмонии…

Каждое слово он сопровождал тычком, благо не в младенца, но в ладонь Райдо.

– Как-нибудь.

– Как-нибудь… это пресловутое как-нибудь… вы продлеваете ее агонию…

Он вдруг резко выдохнул и сник, разом растеряв и гнев и возмущение.

– Поймите, я не желаю ей зла. Я просто понимаю, что шансов нет. Как бы вам этого ни хотелось, но нет. И в конце концов, что вам за дело до этого ребенка?

Странный вопрос. А человек смотрит поверх своих очочков дурацких и ждет ответа, точно откровения.

– Это мой ребенок. – Райдо погладил малышку.

Надо будет имя придумать. Правда, матушка в жизни не доверила бы ему столь ответственное дело, как выбор имени, но матушки здесь нет. А ребенок есть. Безымянный.

Нет, может статься, что альва его уже назвала, но… когда она еще заговорит. И заговорит ли вообще.

– Ваш?! – Рыжие брови доктора поползли вверх, и на лбу этом появились складочки.

Веснушчатые.

– Мой, – уверенно заявил Райдо. – Я его нашел.

Кажется, его все-таки сочли ненормальным.

И плевать.

Доктор снял очки и долго, как-то очень старательно полировал стеклышки все тем же платочком, который недавно столь аккуратно складывал.

Без очков он выглядел жалким.

И несчастным.

И подслеповато щурился, смотрел куда-то за спину… Райдо обернулся. Надо же, альва объявилась, стоит, вцепившись обеими руками в косяк, и скалится… угрожает.

Кому?

– Молоко лучше давать козье. Если с животом начнутся нелады, то к молоку добавлять отвар льняного семени. Я оставлю… и укропную воду, по нескольку капель… рыбий жир опять же… главное, кормить понемногу, но часто… и днем и ночью…

Он говорил быстро, запинаясь.

И на альву не смотрел. Очень старательно не смотрел.

И выходил из комнаты пятясь.

И стеклышки все тер и тер, тер и тер, едва на Ната, устроившегося за порогом, не наступил. А заметив, шарахнулся в сторону, прижался к стене.

Очочки нацепил. Вздохнул.

И пошел, за стену держась, заслоняясь кофром своим…

– Эй, доктор, – Райдо проводил его до лестницы, – звать-то ее как?

– Ийлэ…

Красивое имя. Альвийское.

– Ничего, – пообещал Райдо малышке шепотом, – у тебя будет не хуже…