Текст книги "Избранные работы"

Экономический детерминизм

Рыночный механизм, помимо всего прочего, создал иллюзию экономического детерминизма как всеобщего закона для всех времен и народов.

Для рыночной экономики этот закон, разумеется, справедлив. В самом деле, функционирование экономической системы в этом случае не только влияет на все общество, но и обусловливает его, к примеру, как стороны треугольника не просто влияют на углы, но и обусловливают их.

Возьмем социальную стратификацию. Спрос и предложение на рынке труда соотносятся с классами, соответственно, нанимателей и работников. Общественные классы капиталистов, землевладельцев, собственников недвижимости, брокеров, торговцев, лиц свободных профессий и т. д. зависят от рынков земли, финансов, капитала и производных, а также от рынков услуг. Доходы этих общественных классов определяются рынком, а их место и положение – доходами.

Давно заведенный порядок был полностью изменен. В знаменитой фразе Мэна «договор» сменил «статус», или в формулировке Тённиса «общество» заменило «общину», или в терминах настоящей статьи не экономическая система встроена в социальные отношения, а эти отношения встраиваются теперь в экономическую систему.

В отличие от общественных классов, прочие социальные институты зависят от рыночного механизма лишь косвенным образом. Государство и правительство, брак и воспитание детей, организация науки и образования, религия и искусство, выбор профессии, типы жилищ, структура населенных пунктов, вся эстетика обыденной жизни должны соответствовать принципам утилитарности и по крайней мере не мешать работе рыночных механизмов. Но так как всякая человеческая деятельность протекает не в вакууме и даже святому требуется его столп, рыночная система косвенным образом воздействует на все общество. Очень трудно избежать ошибочного умозаключения, что реальный человек – это «экономический» человек, а реальное общество – это экономическая система.

Секс и голод

Однако правильнее было бы сказать, что все основные общественные институты основаны на смешанных мотивах. Обеспечение индивида и его семьи не исчерпывается стимулами насыщения, а институт брака – сексуальными мотивами.

Секс, как и голод, является одним из самых могучих побуждений, особенно если он не скован другими мотивами. Видимо, поэтому семья во всем разнообразии ее форм никогда не концентрируется на сексуальном инстинкте, подверженном колебаниям и капризам, но отвечает целому ряду полезных требований, которые исключают разрушение сексом этого важного для человеческого благополучия института. Сам по себе секс не способен породить ничего лучше борделя, и то только с помощью некоторых стимулов рыночного механизма. Экономическая система, основанная преимущественно на утолении голода, будет столь же деформированной, как и институт семьи, исчерпывающийся удовлетворением полового инстинкта.

Попытка приложить экономический детерминизм ко всем видам обществ будет чистой утопией. Каждому исследователю социальной антропологии ясно, что великое множество институтов сочетается с использованием практически одних и тех же средств производства. Только когда рыночные условия позволили превратить общественную структуру в бесформенное желе, в человеческой способности создания институтов отпала надобность. Неудивительно, что появились признаки усталости социальной творческой фантазии. Придет день, когда люди не смогут вернуть себе ту гибкость, силу и богатство воображения, которыми были одарены их первобытные предки.

Я полагаю, мне бесполезно протестовать против навешивания на меня ярлыка идеалиста. Ведь тот, кто отрицает значимость материальных стимулов, должен, по-видимому, превозносить идеальные. Но нет более глубокого заблуждения. В голоде и наживе нет ничего собственно материального. Гордость, достоинство и власть, в свою очередь, вовсе не обязательно являются более возвышенными мотивами, чем голод и жажда наживы.

Само по себе это противопоставление, по нашему мнению, произвольно. Обратимся еще раз к аналогии с сексом. Безусловно, здесь можно провести разграничение между возвышенными и низменными побуждениями. Однако, идет ли речь о сексе или голоде, не следует институционализировать деление составных частей человеческого бытия на материальные и идеальные. Что касается секса, эта истина, столь значимая с точки зрения цельности человеческого бытия, давно является общепризнанной; на ней основан институт брака. Но с точки зрения не менее значимой экономической сферы она находится в пренебрежении. Эта сфера была обособлена от общества как царство голода и выгоды. Наша животная зависимость от еды была возведена в ранг главенствующей, и страх голодной смерти был спущен с цепи. Наша унизительная зависимость от материального, которую человеческая культура всегда стремилась смягчить, была намеренно усилена. Вот в чем истоки «болезни общества приобретательства», о которой предостерегал Тоуни. Гениальный Роберт Оуэн был совершенно прав, когда за сто лет до этого называл погоню за прибылью «принципом, совершенно губительным для общественного и частного благосостояния».

Реальность общества

Я выступаю за восстановление того единства побуждений, которыми люди будут руководствоваться в своей повседневной производственной деятельности, за реинтеграцию экономической системы в общество, за творческое преобразование нашего образа жизни в индустриальной среде.

Все приведенные соображения показывают, что философия laissez-faire, поднимающая на щит рыночную экономику, оказалась несостоятельной. На ее совести расчленение человеческой цельности на реального человека, привязанного к материальным ценностям, и его лучшее – идеальное Я. Она парализует наше социальное воображение более или менее осознанным потворством предрассудку экономического детерминизма.

Она сослужила свою службу на том этапе развития индустриальной цивилизации, который уже позади. Она обогатила общество ценой обкрадывания индивида. Сегодня перед нами стоит важнейшая задача вернуть личности полноту жизни, даже если общество станет технологически менее вооруженным. Классический либерализм дискредитировал себя в разных странах по-разному. Правые, левые и центр ищут новые пути. Британские социал-демократы, американские сторонники Нового курса, как и европейские фашисты и американские противники Нового курса разного «менеджеристического» толка, отвергают либеральную утопию. Наш сегодняшний политический настрой на отказ от всего русского не должен заслонять от нас достижения русских в творческом преобразовании некоторых фундаментальных характеристик промышленной среды.

Из общих соображений идея коммунистов об отмирании государства представляется мне сочетанием элементов либеральной утопии с практическим безразличием к институциональным свободам. Что касается отмирающего государства, нельзя отрицать, что индустриальное общество – это сложное общество, а ни одно сложное общество не может существовать без организованного властного центра. Но это не оправдывает коммунистического пренебрежения к вопросу о конкретных институциональных свободах.

Проблема личной свободы должна ставиться с учетом реальности. Человеческое общество, в котором отсутствуют власть и принуждение, невозможно, как невозможен мир без насилия. Либеральная философия направила наш идеализм в ложное русло, обещая воплотить подобные заведомо утопические надежды.

Однако при рыночной системе общество в целом остается незаметным. Каждый его член может считать, что он не несет ответственности за те акты принуждения со стороны государства, которые он лично не одобряет, а также за безработицу и нищету, от которых он лично не получает выгоды. Лично он непричастен к изъянам власти и экономической стоимости. С чистой совестью он может отрицать их реальное существование во имя своей воображаемой свободы.

Власть и экономическая стоимость являются парадигмами социальной реальности. Ни власть, ни экономическая стоимость не принадлежат к продуктам человеческого произвола; игнорировать их действие невозможно. Власть должна обеспечивать тот уровень единообразия, который необходим для выживания группы. Как показал Дэвид Юм, в конечном счете она основана на мнении. Но можно ли воздерживаться от тех или иных мнений? Экономическая стоимость в любом обществе гарантирует полезность производимых товаров; это печать, наложенная на разделение труда. Ее источник кроется в человеческих желаниях. Но можно ли не отдавать предпочтения тем или иным вещам? Всякое мнение и желание, независимо от типа общества, в котором мы живем, приобщает нас к осуществлению власти и к созданию стоимости. Освободиться от этого никак невозможно. Всякий идеал, изгоняющий власть и принуждение из общества, внутренне несостоятелен. Рыночный взгляд на общество, игнорирующий эту ограниченность реальных человеческих желаний, демонстрирует свою принципиальную незрелость.

Проблема свободы

Крах рыночной экономики угрожает двум типам свободы: полезному и вредному.

Если свобода эксплуатировать ближнего, свобода получать непомерные доходы, не оказывая обществу соответствующих услуг, свобода препятствовать использованию технических изобретений на благо общества или свобода наживаться на всеобщих несчастьях, тайно провоцируемых для частной выгоды, могут испариться вместе со свободным рынком – это к лучшему.

Однако рыночная экономика, при которой расцветают все эти свободы, порождает и другие типы свобод, которые мы высоко ценим. Свобода совести, свобода слова, свобода собраний, свобода союзов, свобода выбирать занятие – мы дорожим ими ради них самих. Но в широком смысле это побочные эффекты той же экономики, которая ответственна и за вредные типы свободы.

Наличие в обществе особой экономической сферы образовало, так сказать, разрыв между политикой и экономикой, между правительством и промышленностью, который создает эффект ничьей территории. Как раздел суверенитета между папой и императором оставлял средневековым князьям поле для свободы, иногда граничащей с анархией, так и разделение власти между правительством и промышленностью в XIX веке позволяло даже беднякам вкушать плоды свободы, отчасти компенсирующие их незавидное положение.

С этим связан сегодняшний скептицизм в отношении будущего, уготованного свободе. Некоторые, например Хайек, полагают, что, поскольку свободные институты суть продукт рыночной экономики, с ее исчезновением они уступят место рабству. Другие, например Бернхем, настаивают на неизбежности появления новой формы рабства, называемой менеджеризмом.

Подобные аргументы свидетельствуют лишь о том, насколько живучи экономические предубеждения. Ведь такого рода детерминизм, как мы видели, есть тот же рыночный механизм под другим названием. Нелогично ссылаться на последствия, которые окажет его отсутствие на действие экономической необходимости, вытекающей из его наличия. Во всяком случае, этому противоречит англосаксонский опыт. Ни замораживание рынка труда, ни выборочная воинская повинность не повлияли на главные свободы американского народа, как может засвидетельствовать каждый, кто пережил в США тяжелый период с 1940 по 1943 год. В Великобритании во время войны были введены меры по всестороннему планированию экономики и было покончено с разрывом между правительством и промышленностью, на котором основывалась свобода в XIX веке, но никогда гражданские свободы не были столь надежно защищены, как в этот момент величайшей опасности. В действительности у нас будет столько свободы, сколько мы хотим получить и сохранить. В обществе нет предопределяющих факторов. Институциональные гарантии личной свободы совместимы с любой экономической системой. Лишь в рыночном обществе экономический механизм диктует свои законы.

Человек против индустрии

То, что представляется нашему поколению проблемой капитализма, на самом деле является гораздо более масштабной проблемой индустриальной цивилизации. Либеральные экономисты не замечают этого факта. Защищая капитализм как экономическую систему, они игнорируют вызов Эпохи машин. Однако опасности, грозящие наиболее серьезными потрясениями, сегодня выходят за рамки экономики. Идиллические времена борьбы с трестами и тейлоризации закончились с приходом Хиросимы. Научное варварство следует за нами по пятам. Немцы пытались изобрести устройство, делающее смертельными солнечные лучи. Мы фактически произвели выброс смертельных лучей, который затмил солнце. При этом немцы исповедовали бесчеловечную философию, а мы придерживаемся гуманной философии. Здесь мы должны распознать предвестие нашей гибели.

Те люди в Америке, которые отдают себе отчет в масштабах проблемы, делятся на две группы. Некоторые уповают на элиты и аристократию, на менеджеризм и корпорации. Они полагают, что всему обществу следует лучше подстраиваться к экономической системе, которая, по их мнению, не подлежит изменению. Таков идеал Прекрасного нового мира, в котором индивид должен придерживаться порядка, изобретенного для него более мудрыми людьми. Другая группа, напротив, полагает, что в подлинно демократичном обществе проблема индустрии может быть решена в ходе планомерных мероприятий, осуществляемых самими производителями и потребителями. Такое сознательное и ответственное поведение фактически воплощает собой свободу в сложно устроенном обществе. Однако, как явствует из содержания данной статьи, подобный эксперимент может быть успешным, только если он будет основан на иных представлениях о человеке и обществе, чем те, что унаследованы нами от рыночной экономики.

Экономика как институционально оформленный процесс[10]10
  Karl Polanyi, «The Economy as an Instituted Process», in K. Polanyi, С. М. Arensberg and H. W. Pearson (eds.), Trade and Markets in Early Empires. New York: Free Press, 1957, p. 139–174. Перевод M. С. Добряковой. Науч. ред. В. В. Радаев.


[Закрыть]

Основная задача данной главы – определить значение термина «экономический», которое можно было бы использовать во всех социальных науках.

Подобные попытки должны начинаться с простого признания того факта, что применительно к человеческой деятельности термин «экономический» используется в двух значениях, имеющих разные корни. Мы будем называть их содержательным и формальным значениями.

Содержательное значение (substantive meaning) экономического вытекает из факта зависимости человека от природы и других людей. Оно характеризует его взаимоотношения с природным и социальным окружением, которые обеспечивают ему средства удовлетворения материальных потребностей.

Формальное значение (formal meaning) термина «экономический» основывается на логическом характере связи между целями и средствами, являемой в таких понятиях, как «экономичный» или «экономить» (economical, economizing). Оно подразумевает конкретную ситуацию выбора, а именно выбора между различными способами использования средств, порождаемого их ограниченностью. Если правила, определяющие выбор средств, мы называем логикой рационального действия, то можем обозначить этот вариант логики новым термином – «формальная экономическая теория» (formal economics).

Два исходных значения (root meanings) понятия «экономический» – содержательное и формальное – не имеют между собой ничего общего. Первое проистекает из факта, второе – из логики.

Формальное значение подразумевает некий набор правил, касающихся выбора между альтернативными способами использования ограниченных средств. Содержательное значение не предполагает ни выбора, ни ограниченности средств. Жизнеобеспечение (livelihood) человека может включать или не включать необходимость выбора. Если же человек оказывается перед выбором, последний отнюдь не обязательно вызван ограничивающим эффектом скудости средств, ведь некоторые из наиболее важных физических и социальных условий существования людей, такие как наличие воздуха и воды или любовь матери к ребенку, как правило, не носят ограничивающего характера. Непреложность формального значения отлична от содержательного значения так же, как сила логического умозаключения отлична от силы земного притяжения. Законы первого – это законы разума; законы второго суть законы природы. Едва ли можно придумать значения более далекие друг от друга; семантически они находятся на противоположных полюсах.

Мы предполагаем, что только содержательное значение экономического способно порождать концепции, необходимые социальным наукам для эмпирического исследования всех типов хозяйства прошлого и настоящего. Следовательно, общая схема анализа (frame of reference), которую мы пытаемся выстроить, требует рассмотрения предмета в терминах содержательного определения. И сразу же на нашем пути возникает затруднение, проистекающее из бесхитростного переплетения двух значений экономического – содержательного и формального. Подобное смешение значений, конечно же, не столь страшно, если только мы помним об ограничениях, которые оно накладывает. Однако в распространенном ныне понятии «экономический» происходит смешение значений, предполагающих существование (subsistence) и дефицит (scarcity), при этом не осознается в полной мере вся опасность для мышления, которая таится в подобном смешении.

Эта комбинация терминов возникла вследствие логически случайных обстоятельств. В последние два столетия в Западной Европе и Северной Америке сложилась такая организация человеческого существования, при которой особенно значимыми оказались правила выбора. Эта форма хозяйства основывалась на системе ценообразующих рынков (price-making markets). Поскольку акты обмена при такой системе предполагают, что их участники осуществляют выбор по причине ограниченности средств, то вся система могла быть сведена к модели, которая использует методы, основанные на формальном значении экономического. Пока хозяйство контролируется такой системой, формальное и содержательное значения экономического на практике совпадают. Обыватели приняли это смешанное понятие как само собой разумеющееся; такие мыслители, как А. Маршалл, В. Парето, Э. Дюркгейм, также придерживались его. Только у К. Менгера в его посмертно опубликованной работе этот термин подвергается критике. Но ни К. Менгер, ни позднее М. Вебер и Т. Парсонс не понимали всей значимости этого различения для социологического анализа. Ведь кажется, что нет серьезного основания для разграничения двух значений одного термина, которые, как мы уже сказали, почти совпадали на практике.

Хотя подобное разграничение двух значений экономического в обыденной речи выглядело бы чистым педантизмом, их переплетение в одном понятии тем не менее превратилось в методологическое препятствие для социальных наук. Экономическая теория, естественно, стала исключением, поскольку в условиях рыночной системы предлагаемые ею термины оказывались достаточно близкими к реальности. Однако антрополог, социолог или историк, каждый со своих позиций изучавший место хозяйства в человеческом обществе, сталкивались с огромным разнообразием институтов, отличных от институтов рынка, в которых было укоренено существование человека. И разрешить эти проблемы посредством аналитического метода, разработанного для особой формы хозяйства, зависящей от наличия специфических рыночных элементов, было невозможно[11]11
  Некритическое употребление смешанного понятия «экономический» привело к тому, что можно назвать экономистическим заблуждением (economistic fallacy). Оно состоит в искусственном отождествлении хозяйства с его рыночной формой. От Д. Юма и Г. Спенсера до Ф. Найта и Ф. Нортропа социальная мысль страдала от этого ограничения, стоило ей подойти к изучению хозяйства. Эссе Л. Роббинса, хотя и полезное для экономистов, окончательно исказило эту проблему [Robbins 1932]. В сфере антропологии недавно изданная работа М.Херсковица [Herskovits 1952] – своего рода продолжение его первой попытки рассуждений в этом направлении, предпринятой в 1940 году.


[Закрыть].

Эти выкладки очерчивают общие контуры наших дальнейших рассуждений.

Мы начнем с более тщательного анализа понятий, производных от двух значений экономического, постепенно продвигаясь от формального к содержательному значению. Представляется, что это позволит на эмпирическом уровне описать хозяйства, включая их первобытные и древние формы, в соответствии со способом институциональной оформленности экономического процесса. В качестве контрольных примеров мы рассмотрим три института: торговли, денег и рынка. Прежде они концептуализировались только с позиций формального определения, и, следовательно, любые пути к их анализу, кроме рыночного, были отрезаны. Рассмотрение же этих институтов в русле содержательного значения экономического должно приблизить нас к построению искомой универсальной схемы анализа.

Формальное и содержательное значения экономического

Рассмотрим формальные понятия и прежде всего то, как логика рационального действия порождает формальную экономическую теорию, а последняя, в свою очередь, создает условия для экономического анализа.

Рациональное действие определяется здесь как выбор средств по отношению к цели. Средства – это все, что может служить достижению цели посредством ли законов природы или правил игры. Таким образом, рациональное не характеризует ни цель, ни средства, но скорее выражает соответствие средств целям (relating of means to ends). Например, мы не говорим о том, что желание жить – более рационально, чем желание умереть, или же что при желании жить более рационально стремиться продлить свою жизнь научными средствами, нежели с помощью суеверий. Какой бы ни была цель, рациональным является сообразный ей выбор средств. Что же касается собственно средств, то было бы нерационально прибегать к тому, во что человек не верит. Так, для самоубийцы рационален выбор средств, которые приведут его к смерти. И если этот человек верит в черную магию – заплатить колдуну, чтобы тот помог это устроить.

Следовательно, логика рационального действия применима ко всем мыслимым средствам и целям, охватывающим чуть ли не бесконечное множество человеческих интересов. В разных сферах – будь то шахматы или техника, религиозная жизнь или философия – цели могут варьироваться от обыденных вопросов до самых сложных и трудноразрешимых проблем. Аналогично и в хозяйстве: цели могут варьироваться от сиюминутного утоления жажды до стремления достичь почтенного возраста в добром здравии. Как будут различны и средства их достижения: это могут быть, соответственно, стакан воды, вера в дочернюю и сыновнюю заботу или жизнь на свежем воздухе.

Если исходить из того, что выбор вызван ограниченностью средств, то логика рационального действия превращается в вариант теории выбора, который мы и называем формальной экономической теорией. Логически она еще не связана с понятием человеческого хозяйства, однако уже приблизилась к нему на один шаг. Как мы уже говорили, формальная экономическая теория описывает ситуацию, возникающую в результате ограниченности средств. Это так называемый постулат дефицита (scarcity postulate). Он предполагает, во-первых, ограниченность средств и, во-вторых, то, что ситуация выбора порождается именно этой ограниченностью. Недостаточность средств по отношению к целям определена при помощи простой операции целевого использования средств (earmarking), показывающей возможность того или иного действия. Для того чтобы недостаточность средств вела к ситуации выбора, этих средств должно быть несколько. То же относится и к целям – нужны по крайней мере две цели, выстроенные в порядке предпочтения. Оба эти условия являются фактами действительности, и не имеет значения, коренится ли причина использования средств каким-то определенным способом в традициях или технологии. Это касается и ранжирования целей.

Операционализировав таким образом понятия выбора, ограниченности и дефицита, мы сразу замечаем, что возможны выбор средств без ограниченности последних, равно как и ограниченность средств в отсутствие всякого выбора. Выбор может быть предпочтением правильного неправильному (нравственный выбор) или ситуацией, когда мы оказываемся на перепутье и к нашей цели ведут несколько путей, имеющих сходные достоинства и недостатки (операциональный выбор [operationally induced choice]). В обоих случаях изобилие средств не только не облегчает проблему выбора, но скорее усложняет ее. Разумеется, практически во всех сферах рационального действия проблема ограниченности средств может возникнуть или нет. Отнюдь не вся философия построена на творческом воображении, она может стремиться и к сокращению числа исходных посылок. Или же, возвращаясь к сфере человеческого существования: для одних цивилизаций ситуации недостатка средств являются скорее исключением, нежели правилом, для других – это широко распространенное явление. В любом случае наличие или отсутствие дефицита ресурсов является фактом, и не важно, вызвана ли такая ситуация природными условиями или человеческими действиями.

Наконец, обратимся к экономическому анализу. Эта дисциплина развилась из приложения формальной экономической теории к конкретному типу хозяйства – рыночной системе. Хозяйство здесь воплощено в институтах, которые побуждают акты индивидуального выбора к образованию взаимозависимых движений, составляющих в итоге хозяйственный процесс. Это достигается посредством общего распространения ценообразующих рынков. Все товары и услуги, включая рабочую силу, землю и капитал, могут быть куплены на рынке и получают, следовательно, свою цену. Все формы дохода – соответственно, заработная плата, рента и проценты – извлекаются из продажи товаров и услуг и появляются лишь как различные элементы цены реализованного продукта. Общее определение покупательной способности как средства приобретения благ превращает процесс удовлетворения потребностей в использование ограниченных средств альтернативными способами посредством денег. Это означает, что и условия выбора, и его последствия поддаются количественному измерению в форме цен. Можно утверждать, что, приняв цену в качестве par excellence[12]12
  Преимущественно (франц.). – Прим. пер.


[Закрыть] экономического факта, формальный подход предполагает, что хозяйство в целом обусловлено ситуациями выбора, которые возникают вследствие ограниченности средств. Понятийный аппарат, позволяющий описать такую ситуацию, и лежит в основе экономического анализа.

Отсюда вытекают и пределы, в рамках которых экономический анализ может быть эффективен как метод. Формальное значение экономического представляет хозяйство как последовательность актов экономии ресурсов (acts of economizing), иными словами, как совокупность выборов, вызванных дефицитом средств. Хотя правила, управляющие подобными актами, имеют универсальный характер, степень, в которой эти правила применимы к какому-то конкретному хозяйству, зависит от того, является ли в реальности данное хозяйство последовательностью таких актов. Чтобы обеспечить количественные результаты, акты перемещения и приобретения товаров, которые составляют хозяйственный процесс, должны выступать как функции социальных действий по отношению к ограниченным средствам и быть ориентированы на итоговые цены. Такая ситуация возможна только в условиях рыночной системы.

В результате связь между формальной экономической теорией и человеческим хозяйством оказывается непрочной. За пределами системы ценообразующих рынков экономический анализ как метод исследования реального хозяйства чуть ли не полностью теряет свое значение. Наглядным подтверждением этому служит централизованное плановое хозяйство, основанное на нерыночных ценах.

Корни содержательного понятия «экономический» – в реальном хозяйстве. Вкратце (что может быть рискованным) его можно определить как институционально оформленный процесс взаимодействия между человеком и окружающей средой, ведущий к постоянному обеспечению материальных средств для удовлетворения потребностей. Удовлетворение потребностей материально, если оно предполагает использование материальных средств для достижения целей; в случае таких конкретных физиологических нужд, как потребность в пище или жилье, используются лишь так называемые услуги (so called services).

Таким образом, хозяйство предстает как институционально оформленный процесс (instituted process). И здесь мы сталкиваемся с двумя понятиями – «процесс» и «институциональная оформленность» (institutedness). Посмотрим, что они могут добавить к нашей аналитической схеме.

Процесс предполагает анализ с позиций движения (motion). Перемещения (movements) характеризуют место расположения (location) или акт присвоения (appropriation) либо и то и другое. Иначе говоря, материальные ресурсы могут менять свое положение, перемещаясь с места на место или переходя из рук в руки. Опять-таки эти совершенно разные смены позиции могут происходить как вместе, так и порознь. Видимо, все возможные перемещения в рамках хозяйственного процесса как природного и социального явления могут быть сведены к указанным двум видам перемещений.

Пространственные перемещения (locational movements) включают производство и транспортировку, для которых пространственное передвижение одинаково важно. Товары могут быть низшего или высшего порядка – в зависимости от их полезности для потребителя. Известный способ ранжирования товаров (order of goods) противопоставляет потребительские товары товарам для производителей в зависимости от того, удовлетворяют ли они ту или иную потребность напрямую или косвенным образом, то есть в сочетании с другими товарами. Подобное движение элементов и составляет суть хозяйства в содержательном смысле, каким выступает производство.

Перемещения путем присвоения (appropriative movements) охватывают то, что обычно называют товарным обращением и его администрированием. В первом случае это перемещение является результатом трансакций, во втором – распорядительских позиций (dispositions). Соответственно, трансакция – это перемещение из рук в руки путем присвоения, а распоряжение (disposition) есть одностороннее присвоение волею традиций или закона. В роли субъектов («рук») могут выступать общественные учреждения и службы, а также частные лица или фирмы; различие между ними состоит главным образом в их внутренней организации. Однако следует отметить, что в XIX веке трансакции ассоциировались, как правило, с частными лицами, а распорядительские позиции – с общественными учреждениями.

Подобный выбор терминов подразумевает выведение ряда дальнейших определений. Социальную деятельность, пока она является частью процесса производства и транспортировки, можно называть хозяйственной. Институты можно называть хозяйственными – в зависимости от степени их сконцентрированности на такого рода деятельности. Любые компоненты этого процесса можно рассматривать в качестве хозяйственных элементов. Для удобства последние можно подразделить на экологические, технологические и социетальные в зависимости от того, относятся ли они преимущественно к окружающей среде, механическому оборудованию или человеческой сфере. Таким образом, при характеристике хозяйства как процесса наша аналитическая схема обрастает рядом понятий – старых и новых.

Тем не менее, если мы сведем хозяйственный процесс только к взаимодействию элементов механического, биологического или психологического свойства, он не достигнет уровня всеобщности. От него останется лишь остов, образованный процессами производства и транспортировки, а также перемещениями от одного владельца к другому (appropriative changes). При отсутствии какого бы то ни было указания на социетальные условия, из которых вытекают мотивы индивидов, едва ли можно сказать, что именно поддерживает взаимозависимость и повторяемость перемещений, от которых зависят единство структуры и стабильность процесса в целом. Взаимодействующие элементы природной и человеческой сред не сложились бы в нечто цельное, не возникло бы структурного единства, о котором можно было бы сказать, что оно выполняет некую функцию в обществе или обладает собственной историей. Этому процессу недоставало бы тех самых качеств, которые и заставляют обыденное сознание и научное сообщество обратиться к проблемам человеческого существования как области, представляющей серьезный практический интерес, а также обладающей большим теоретическим и нравственным значением.