Текст книги "Избранные работы"

Литература

Herskovits H.J. The Economic Life of Primitive People. 1940.

Loeb E. M. The Distribution and Function of Money in Early Society. 1936.

Lowie. Social Organisation. ESSc, Vol. XIV.

Mair L. P. An African People in the Twentieth Century. 1934.

Malinowski B. Argonauts of the Pacific. 1930.

Thurnwaid R. Economic In Primitive Communities. 1932.

Наша устаревшая рыночная психология[9]9
  Karl Polanyi, «Obsolete Market Mentality», Commentary, February 1947 no. 3, p. 109–117. Публикация статьи сопровождалась врезкой от редакции: «Карл Поланьи полагает, что эта статья стала его первым значительным шагом вперед после книги „Великая трансформация“ (1944), которая привлекла всеобщее внимание оригинальной постановкой вопроса о влиянии капиталистического предпринимательства на западное общество. Д-р Поланьи родился в Вене в 1886 году. С 1924 по 1934 год был сотрудником влиятельного финансового журнала Oesterreichische Volkswirt. После установления режима клерикальной диктатуры он эмигрировал в Англию, где читал лекции в Оксфордском и Лондонском университетах, участвовал в издании журнала Christianity and Social Revolution и написал «Сущность фашизма». С 1940 по 1943 год он преподавал в колледже Беннингтон, а в ближайшее время приедет в США для чтения лекций в Колумбийском университете.» Перевод М. А. Юсима.


[Закрыть]

Цивилизация должна обрести новый образ мысли

Первое столетие Эпохи машин близится к концу в обстановке страха и трепетания. Своим баснословным материальным благосостоянием оно обязано добровольному и, более того, восторженному подчинению человека потребностям машины.

В самом деле, либеральный капитализм был первой реакцией человечества на вызовы промышленной революции. Чтобы устранить преграды развитию сложной и могучей техники, мы превратили нашу экономику в саморегулирующийся конгломерат рынков и построили свои представления и систему ценностей на принципах этой небывалой инновации.

Сегодня мы уже не столь уверены в правильности всех этих представлений и в значимости всех этих ценностей. Вряд ли можно утверждать, что либеральный капитализм все еще существует где-либо за пределами Соединенных Штатов. Перед нами снова встает вопрос, как организовать жизнь в обществе машин. За поблекшим фасадом рыночного капитализма кроется призрак индустриальной цивилизации с ее калечащим разделением труда, стандартизацией жизни, преобладанием механизма над организмом и организации над самодеятельностью. Даже наука подвержена приступам помешательства. Это неизбывная угроза.

Простой возврат к идеалам прошлого столетия не поможет нам. Мы должны принять вызов будущего, хотя не исключено, что для этого потребуется потеснить промышленность с занимаемого ею места, чтобы интегрировать в общество чуждую ему машину. Чаяние индустриальной демократии не просто ведет к поискам решения проблем капитализма, как многие думают. Это поиски ответа на вопрос, что делать с индустрией как таковой. Вот в чем заключается подлинная проблема нашей цивилизации.

Этот новый поворот требует внутренней свободы, которой мы, к сожалению, не обладаем. Мы подвержены оглупляющему влиянию рыночной экономики, которая внушает нам до предела упрощенные взгляды на роль и функции экономической системы в обществе. Чтобы преодолеть кризис, нам нужно усвоить более реалистическое представление об окружающем нас мире и сформировать свои цели в свете этого знания.

Индустриализм – всего лишь скороспелый побег на вековом древе истории человечества. Исход эксперимента пока не предрешен. Но человек – сложно организованное существо и подвергается многим смертельным опасностям. Вопрос о личной свободе, столь волновавший наше поколение, затрагивает лишь одну сторону этой животрепещущей проблемы. На деле это лишь часть гораздо более глубокой и фундаментальной потребности – потребности в новом ответе на тотальный вызов машины.

Главная ересь

Наше положение можно описать следующим образом.

Индустриальная цивилизация все еще угрожает существованию человека. Но так как рискованная затея по созданию и расширению искусственной среды не может и, по сути дела, не должна быть просто сброшена со счетов, то нам придется согласовать жизнь в этой среде c требованиями человеческого существования, если мы не хотим, чтобы человеческий род пресекся. Никто не знает, осуществимо ли такое согласование и выживут ли люди в ходе подобных экспериментов. Вот почему мрачные настроения преобладают.

Между тем первый этап Эпохи машин завершился. Организация общества в этот период получила свое название от его главного инстатута – рынка. Система находится в стадии деградации. Однако наша практическая философия подверглась радикальному преобразованию в ходе этого впечатляющего спектакля. Распространились и стали непререкаемыми истинами новые суждения об обществе и человеке. Вот эти аксиомы.

Применительно к человеку нам внушили еретическое мнение, что его побуждения бывают материальными и идеальными и что в повседневной жизни он руководствуется мотивами, вытекающими из материальных побуждений. Такие воззрения поощряются как утилитарным либерализмом, так и популярным марксизмом.

Применительно к обществу предлагается схожая доктрина о том, что учреждения детерминированы экономической системой. Это мнение среди марксистов еще больше в ходу, чем среди либералов.

В условиях рыночной экономики оба утверждения, несомненно, верны. Но только в условиях рыночной экономики. По отношению к прошлому такое воззрение является не более чем анахронизмом. По отношению к будущему это чистое предубеждение. Но под влиянием современных философских школ, подкрепленным авторитетом науки и религии, политики и бизнеса, эти неизбежно преходящие явления стали рассматриваться как вневременные, выходящие за рамки рыночной эпохи.

Для преодоления этих предрассудков, которые ограничивают способности нашего ума и души и очень усложняют поиск выхода из угрожающей ситуации, может потребоваться настоящий переворот в нашем сознании.

Рыночный шок

На заре laissez faire (свободного рынка) самосознанию цивилизованного человека был нанесен удар, от которого оно так и не оправилось. Лишь постепенно мы стали постигать, что произошло с нами всего сто лет назад.

Либеральная экономика – первая реакция человека на пришествие машин – привела к резкому разрыву с прошлым. Началась цепная реакция: разрозненные ранее рынки стали объединяться в саморегулирующуюся рыночную систему. Вместе с новой экономикой на свет появилось новое общество.

Решающий шаг заключался в следующем: земля и труд превратились в товар, то есть начали восприниматься как предметы, созданные для продажи. На самом деле они не являются товарами в собственном смысле слова, поскольку земля вообще не есть продукт производства, а труд не предназначен для продажи.

Трудно представить себе столь же удачную выдумку. Свободная купля-продажа труда и земли привела к выработке соответствующего рыночного механизма. Появилось предложение рабочих рук и спрос на них; появилось предложение земельных участков и спрос на них. Естественно, выработались рыночные цены на использование рабочей силы, получившие название заработной платы, и рыночные цены за пользование землей, получившие название ренты. Земля и труд обзавелись собственными рынками, такими же как у товаров, производимых с их помощью.

Подлинное значение этого события можно оценить, только поняв, что труд – это синоним человека, а земля – синоним природы. Изобретение товаров поставило судьбы человека и природы в зависимость от автоматического процесса, который катится по своим рельсам и подчинен собственным законам.

Ничего подобного раньше не было. При меркантилизме действовали еще другие принципы, хотя рынки тогда насаждались насильно. Но землю и труд не доверяли им, земля и труд были составной частью общественного организма. Там, где существовала продажа земли, продавец и покупатель, как правило, только договаривались о цене; там, где заключались трудовые договоры, размер заработной платы обычно устанавливался властями. Земельные отношения регулировались обычаями манора, монастыря или городской коммуны и подлежали ограничениям, налагавшимся неписаными законами на владение недвижимостью. Трудовые отношения регулировались законами против попрошаек и бродяг, рабочими и ремесленными уставами, законами о бедных, цеховыми и коммунальными постановлениями. Фактически во всех известным историкам и антропологам обществах на рынках обращались только товары в собственном смысле слова.

Таким образом, рыночная экономика создала общество нового типа. Хозяйственная или производственная система попала в зависимость от самодвижущегося механизма, который управлял повседневной жизнью людей и природными ресурсами.

Этот аппарат материального благополучия приводился в движение всего двумя мотивами: голодом и выгодой, а точнее, страхом оказаться без средств к существованию и стремлением получить прибыль. Поскольку неимущие могут удовлетворить потребность в пище только путем продажи своего труда на рынке и поскольку имущие всегда стремятся купить подешевле и продать подороже, чудесная мельница производит все больше и больше товаров на благо человеческого рода. Работу доходного предприятия обеспечивают страх голодной смерти у работника и жажда наживы у нанимателя.

Так появилась на свет экономическая сфера, четко отграниченная от остальных общественных институтов. Так как ни одно человеческое сообщество не может существовать без действующей производственной машины, ее обособление в рамках отдельной специальной сферы ставит все остальное в зависимость от нее. Сама эта особая зона регулируется механизмом, обеспечивающим ее функционирование. В результате рыночный механизм стал главной частью общественного организма. Неудивительно, что возникшее сообщество стало экономическим в невиданном ранее масштабе. Экономические стимулы стали безраздельно царить в подчинившемся им мире, а индивиды были вынуждены следовать им из страха оказаться раздавленными железной поступью рынка.

Такое вынужденное обращение в утилитарную веру роковым образом повлияло на самосознание западного человека.

Царство голода и выгоды

Новый мир экономических стимулов основан на заблуждении. Сами по себе голод и выгода являются не более экономическими мотивами, чем любовь и ненависть или гордость и предубеждение. Ни один человеческий стимул не является per se экономическим. Не существует особого экономического переживания в том смысле, в котором можно говорить о религиозном, эстетическом или сексуальном переживании человека. Перечисленные чувства обычно вызывают желание снова пережить их. Применительно к материальному производству такое утверждение неочевидно.

Экономический фактор, лежащий в основе социальной жизни, столь же мало способен порождать определенные стимулы, как и равно всеобщий закон тяготения. Безусловно, если не есть, можно погибнуть, точно так же как нас может погубить упавшая скала. Но муки голода не превращаются автоматически в производственный стимул. Производство – это не индивидуальная, а коллективная забота. Если индивид голоден, у него есть разные выходы. От отчаяния он может пойти на кражу или разбой, но такие поступки никто не назовет продуктивными. Человек как политическое животное зависит не от природных, а от социальных законов. Идея XIX века о том, что голод и выгода суть экономические стимулы, возникла непосредственно из потребностей организации производства при рыночной экономике.

Голод и выгода привязаны здесь к производству через необходимость получения дохода. Ибо в подобной системе человек, если он хочет выжить, должен покупать товары на рынке в счет доходов от продажи других товаров на рынке. Название этих доходов – заработная плата, рента, проценты – меняется в зависимости от того, что выставляется на продажу: рабочая сила, земля или деньги. Доход, именуемый прибылью, – вознаграждение предпринимателя – обеспечивается продажей товаров по более высокой цене, чем стоимость товаров, использованных для их производства. Таким образом, все доходы вытекают из продаж, а все продажи прямо или косвенно содействуют производству. Производство фактически является побочным результатом с точки получения дохода. Поскольку индивид получает доход, постольку он автоматически содействует производству.

Очевидно, что система работает лишь потому, что для индивидов имеет смысл заниматься зарабатыванием доходов. Чувство голода и жажда наживы обеспечивают такой смысл вместе и по отдельности. Эти два побуждения связываются таким образом с производством. Соответственно, они получили название экономических. По всей видимости, голод и жажда наживы являются теми стимулами, на которых должна покоиться всякая экономическая система.

Однако это положение безосновательно. Обозревая виды человеческих сообществ, мы видим, что голод и выгода не всегда побуждают к производству, а если и побуждают, то в сочетании с другими мощными стимулами.

Аристотель был прав: человек не экономическое, а общественное животное. Он стремится не столько обеспечить свои личные интересы путем материальных приобретений, сколько достичь социального благосостояния, общественного положения, авторитета. Имущество служит ему средством для достижения этих целей. Его побуждения носят смешанный характер и связаны с желанием обрести общественное одобрение – производственная деятельность находится на втором плане. Экономика, как правило, вплетена в социальные отношения. Переход к обществу, встроенному в экономическую систему, был радикальным новшеством.

Факты

Я полагаю, теперь следует обратиться к фактам.

Во-первых, перед нами открылась первобытная экономика. Назовем два имени: Бронислав Малиновский и Ричард Турнвальд. Эти и другие исследователи перевернули наши представления в этой области и положили начало новой научной дисциплине. Миф о дикаре-индивидуалисте был опровергнут давным-давно. Ни его животный эгоизм, ни мнимая склонность к меновой торговле, ни тенденция вести натуральное хозяйство не были доказаны. Но столь же несостоятельной оказалась легенда о коммунистической психологии дикаря, его пресловутом непонимании собственных интересов. (Грубо говоря, выяснилось, что люди всех эпох были более или менее одинаковыми. Если изучать общественные институты не изолированно, а в их связи, оказывается, что люди ведут себя в основном понятным для нас образом.) Разговор о коммунизме объясняется тем фактом, что организация производственной или экономической системы обычно не оставляла индивиду возможности умереть голодной смертью. Место у очага и кусок хлеба были ему обеспечены независимо от того, какую роль он играл во время охоты, в возделывании пашни, в уходе за скотом и за растениями.

Вот лишь некоторые примеры. При системе крааль-лэнд в племени каффирс «невозможно быть нищим: любой нуждающийся в помощи получает ее безоговорочно» [Mair L. P. An African People in the Twentieth Century. 1934]. Член племени квакиутль «никогда не подвергается риску остаться голодным» [Loeb E. M. The Distribution and Function of Money in Early Society. 1936]. «В обществах, находящихся на грани выживания, никто не голодает» [Herskovits M.J. The Economic Life of Primitive Peoples. 1940]. В самом деле, индивиду не угрожает голод до тех пор, пока все общество не оказывается в затруднительном положении. Это отсутствие опасности оказаться без средств к существованию для индивида делает первобытное общество в каком-то смысле более человечным, чем общество XIX века, и одновременно делает его менее экономическим.

То же самое относится к мотиву личной наживы. Еще несколько цитат. «Характерной чертой первобытной экономики является отсутствие стремления получить прибыль в процессе производства и обмена» [Thurnwald R. Economics in Primitive Communities. 1932]. «Выгода, которая часто является стимулом труда в цивилизованных сообществах, никогда не выступает в качестве его мотива в условиях первобытного хозяйства» [Malinowski В. Argonauts of the Western Pacific. 1930]. Если так называемые экономические стимулы являются для человека естественными, нам придется зачислить все ранние и первобытные общества в разряд неестественных.

Во-вторых, в этом отношении не существует разницы между первобытными и цивилизованными обществами. Обратимся ли мы к древнему городу-государству, деспотической империи, феодальному владению, городской коммуне XIII века, меркантилистскому режиму XVI века или централизованному государству XVIII века – повсюду мы увидим, что экономическая жизнь растворена в социальной. Источниками экономических стимулов являются обычай и традиция, общественный долг и частные обязательства, религиозный устав и политическая преданность, правовое принуждение и административные предписания, принятые правителем, муниципалитетом или цехом. Ранг и статус, требование закона и угроза наказания, общественное одобрение и личная репутация обеспечивают участие индивида в производственной деятельности.

Боязнь нужды или страсть к наживе также не стоит сбрасывать со счетов. Рынки встречаются в обществах любого типа, и фигура торговца известна представителям разных цивилизаций. Но отдельные рынки еще не составляют экономики. Стремление к наживе так же присуще купцу, как доблесть – рыцарю, благочестие – священнику, чувство собственного достоинства – ремесленнику. Мысль возвести жажду наживы в ранг всеобщего стимула никогда не приходила в голову нашим предкам. До последней четверти XIX века рынки не занимали в обществе господствующего положения.

В-третьих, перемена была слишком разительной. Господство рынка не устанавливалось постепенно, это был качественный скачок. Рынки, на которых самодостаточные домовладельцы избавлялись от излишков, никогда не задавали тон производству и не обеспечивали производителям их доходов. Только в рыночной экономике все поступления идут от продаж, а все предметы потребления нужно покупать. Свободный рынок труда зародился в Англии всего сто лет назад. Недоброй памяти Закон о бедности (1834) отменил скудное обеспечение, выдававшееся пауперам заботливым правительством. Приюты для бедняков превратились из убежища обездоленных в места позора и издевательства, куда не могли загнать даже голод и нищета. Бедным оставалось выбирать между трудом или голодной смертью. Так был создан полноценный национальный рынок рабочей силы. Десять лет спустя Закон о банках (1844) ввел принцип золотого стандарта; печатание денег перестало быть делом правительства, несмотря на влияние этого на уровень занятости. Одновременная реформа законов о земле поставила ее на службу экономике, а отмена Хлебных законов (1846) привела к созданию мирового зернового пула, так что незащищенные фермеры на континенте оказались в зависимости от прихотей рынка.

Так были заложены три принципа экономического либерализма, основа организации рыночной экономики: стоимость труда должна определяться рынком; объем денежной массы должен регулироваться автоматически; товары должны перетекать из страны в страну свободно, невзирая на последствия. В краткой формулировке: рынок труда, золотой стандарт, свобода торговли. Был запущен процесс саморазвития, в результате которого прежние безобидные рынки превратились в социального монстра.

Истоки заблуждения

Приведенные факты примерно очерчивают генеалогию экономического общества. Мир человека должен представляться в нем подчиненным экономическим стимулам. Нетрудно понять почему.

Выберите какой угодно стимул и организуйте производство таким образом, чтобы этот стимул заставлял человека производить: вы получите представление о человеке, который полностью поглощен этими мотивами. Они могут быть религиозными, политическими или эстетическими; пусть это будет гордость, предвзятость, любовь или ненависть. Тогда люди будут погружены преимущественно в религию, политику, эстетику, гордыню, предрассудки, любовь или ненависть. Другие побуждения, напротив, окажутся второстепенными и расплывчатыми, поскольку они не будут связаны напрямую с жизненно важными потребностями производства. Избранный вами частный мотив будет представлять подлинного человека.

На самом деле, поскольку все взаимосвязано, люди работают по самым разным причинам. Монахи торговали из благочестия, и монастыри стали крупнейшими торговыми предприятиями в Европе. Самая сложная система бартерной организации в мире – кула у жителей островов Тробриан – пронизана эстетическими целями. Феодальная экономика основывалась на обычае, у народа квакиутль главной задачей производства было, по-видимому, удовлетворение требований кодекса чести. При деспотическом меркантилизме промышленность должна была обеспечивать власть и славу. Соответственно, мы должны считать, что монахи и вилланы, жители Западной Меланезии, индейцы квакиутль, государственные деятели XVII века руководствовались соображениями религии, эстетики, обычая, престижа или политики.

При капитализме каждый индивид должен зарабатывать. Если это рабочий, он должен продавать свой труд по существующей цене; если это собственник, он должен получать максимальную отдачу, поскольку его положение в обществе зависит от его доходов. Голод и выгода, хотя и косвенным образом, заставляют людей пахать и сеять, прясть и ткать, добывать уголь и водить самолеты. Таким образом, члены подобного общества думают, что руководствуются двумя указанными мотивами.

В действительности люди никогда не были такими эгоистичными, какими их представляет теория. Хотя рыночный механизм поставил их в зависимость прежде всего от материальных благ, экономические мотивы никогда не составляли для них единственного стимула к труду. Напрасно экономисты и проповедники утилитаризма призывали людей руководствоваться в своем деле лишь материальными мотивами. При ближайшем рассмотрении у них всегда обнаруживались «запретные» наклонности: например, они испытывают чувство долга перед собой и другими, а, возможно, в глубине души – и удовольствие от работы самой по себе.

Как бы то ни было, нас интересуют в данном случае не действительные, а предполагаемые мотивы, не психология, а идеология бизнеса. Представления о природе человека основаны не на первых, а на вторых. Ведь если общество ожидает от ряда своих членов определенного поведения, а господствующие институты способны его навязывать, то представления о человеческой природе будут отражать этот идеал независимо от его отношения к реальности.

Таким образом, голод и выгода были названы экономическими стимулами, которыми люди руководствуются в своей повседневной деятельности, в то время как их прочие мотивы признаны эфемерными и далекими от реальной жизни. Честь и достоинство, гражданские обязанности и нравственный долг, даже самоуважение и правила приличия оказались несущественными с точки зрения производства и занесены в рубрику идеалов. В человеке стали выделять два компонента: один из них связан с голодом и выгодой, второй – с честью и властью. Один был назван материальным, другой – идеальным; один – экономическим, другой – неэкономическим; один – рациональным, другой – нерациональным. Утилитаристы стали даже приравнивать одни термины к другим, так что экономическая сторона человеческой натуры приобрела ореол рациональности. Тот, кто отказывался думать, что он действует только ради наживы, считался не только безнравственным, но и безумным.