Текст книги "Жизнь Гегеля. Книга III – Гегель в Берлине"

Шлейермахер отождествляет веру с чувством абсолютной зависимости. Из всего этого видно, что расхождение Гегеля и Шлейермахера было не личным, а следствием их разных подходов. Шлейермахер использовал мысль для расширения своих чувств, в то время как для Гегеля «мысль – это принцип всех наук», а значит, и теологии. Розенкранц резюмирует:

«Что в этой последней превосходит или, по крайней мере, достойно превосходить общее знание религии, которое принадлежит каждому, кто обладает общей культурой, так это то, что эта наука имеет общее с философией». (528)

Защитники Шлейермахера обвиняли Гегеля в том, что он говорил, что религия не может существовать в форме чувства; но он этого не говорил. Скорее, он возражал против исключительного акцента на этой форме. Розенкранц заявляет:

«То, что является интенсивностью в чувстве, должно развернуться в объективности, в детерминированном представлении веры, в достаточной совокупности религиозных практик, в богослужении, в науке – все это принципиально невозможно, если бы пришлось остаться с чувством как исключительно истинной формой религии». (528)

Гегель поразительным образом выразил суть дела, что вызвало скандал. Чувства принадлежат только нашей животной природе; следовательно, если бы чувство абсолютной зависимости было признаком христианства:

«Собака была бы лучшим христианином».

[Подхватив тему, он указал, что собака испытывает своего рода освобождение, когда ее голод утоляется костью. Гегель не был прощен за этот сарказм. Это замечание содержится в предисловии к книге «Hinrichs. Приват-доцент Кейзерлингк писал и учил против этого. Он написал книгу «Философия или религия» (1824).

В ней содержится обвинение Гегеля в пантеизме

(см. корр. III, L567).

В этой заметке кратко изложена эмпирическая основа интереса Гегеля к искусству в берлинский период его жизни, описанная в «Hegels Leben» Карла Розенкранца (1844), первой биографии Гегеля, в которой также рассказывается о путешествиях Гегеля по другим городам Европы.

Глава седьмая – Интерес Гегеля к искусству

Лекции Гегеля по эстетике отчасти отражают его берлинские впечатления. Они имеют амбициозную двойную структуру, организуя художественное представление сначала в концептуальную последовательность архитектуры, скульптуры, музыки, живописи, драмы и других литературных искусств, а затем применяя другое историческое деление на символический, классический и романтический периоды. Он считает, что эстетическое созерцание красоты разделяет спокойствие религиозного благочестия, хотя в христианстве оно вытеснено или подменено.

Среди его критиков, в частности, Сорен Кьеркегор, который использовал гегелевскую терминологию эстетического, этического и религиозного для выражения более прагматического чувства; и Бенедетто Кроче, который считал, что Гегель не справился с природой и силой эстетической спонтанности в этой концептуальной структуре. Гегель уже обсуждал «религию в форме искусства», как она проявлялась в Древней Греции, в «Феноменологии духа» (1807) и отвел искусству постоянное место в своей системе как форме «абсолютного духа» наряду с религией и философией в «Энциклопедии» (1817) до своего переезда в Берлин в 1818 году. Лекции по эстетике были опубликованы посмертно.

Розенкранц утверждает, что художественные сокровища и выставки в Берлине стимулировали любовь Гегеля к искусству. Он увлекся музыкой, у него были зачатки склонности к живописи, он чувствовал себя как дома в поэзии, он ценил и воспринимал архитектуру и скульптуру. Поэтому представлять Гегеля как сухого и заумного логика, лишенного чувства к произведениям воображения, абсурдно. Он говорил с точки зрения искусства.

Гегель проницательно оценивал отдельные произведения искусства, но при этом мог быть односторонним и небрежным в вынесении исторических вердиктов. В этом его высказывания могли быть вынужденными. Его подход был более историческим, а подход Карла Зольгера – более метафизическим.

Гегель комментировал берлинский театр и выставки живописи, и это способствовало его популярности. Эстетические интересы в Берлине в это время были более очевидны, чем политические страсти. До 1827 года в этом было что-то эпикурейское и снисходительное. В это время Шлейермахер также высказывался об эстетике.

Берлинский «Монатшрифт» занимался вопросами общей и церковной политики и цензуры, но большая часть прессы после этого была легкомысленной по тону. Гегель привнес в эту среду зрелость суждений, которая иногда воспринималась в манерном или педантичном духе.

Лучшим интерпретатором этого был Генрих Хото (1802—73), который впоследствии редактировал гегелевские «Лекции по эстетике» (1832—45). Хото изучал право в Бреслау, затем философию в Берлине, а затем работал в Берлинском художественном музее, где специализировался на живописи. С 1829 года он сам читал лекции по эстетике в Берлине. Хото также написал «Историю немецкой и голландской живописи» (1842—43) и другие работы на ту же тему. Он написал яркий портрет Гегеля.

Гегель неустанно посещал концерты, театры и т. д. Он был знаком с Анной Мильдер (см. выше), которая пела Глюка и Моцарта. Она воспитывалась в Константинополе и Бухаресте, затем переехала в Вену, где познакомилась с Бетховеном, а потом перебралась в Берлин. Театральный критик Генрих Рётшер (1803—71) связывал идеи Гегеля с театром. Гегель также опубликовал в прессе рецензию на Шиллера.

В Дрездене он увидел картины Герхарда фон Кюгельгена (1772—1820), который рисовал Гете, Гердера и Шиллера. Кюгельген был убит в 1820 году. Гегель отдавал предпочтение картинам Альбрехта Дюрера (1471—1528) из Нюрнберга (чей портрет Девы Марии с младенцем, держащим половинку съеденной груши, хранящийся сейчас в Венском музее истории искусств, воспроизведен выше) и Рембрандта, хотя портретом Христа Кюгельгена он восхищался.

Гегель вел записи о своих впечатлениях и рецензии в «Моргенблатт». Розенкранц воспроизводит некоторые из заметок Гегеля, описывая выражения рта; о том, были ли портреты Марии Магдалины по-настоящему раскаявшимися; наделен ли портрет характером или нет?

Гегель использовал их, чтобы придать актуальность своим лекциям.

В этой заметке я продолжаю рассказывать о времени пребывания Гегеля в Берлине (1818—31 гг.) на основе книги Карла Розенкранца «Hegels Leben» (1844), первой биографии Гегеля. Рассматриваются такие темы, как жизнь Гегеля в обществе и его путешествия.

Глава восьмая – Жизнь в обществе

Чтобы понять положение Гегеля в его берлинский период, нужно вспомнить, что Берлин в 1820-х годах только стремился к величию. Теперь, когда он связан железной дорогой с морем через Штеттин и Гамбург, люди оценивают его по более высоким стандартам, наряду с Лондоном или Парижем.

Не стоит забывать и о том, что Гегель был знаменит, а значит, каждая встреча в обществе становилась для собеседника памятным событием, материалом для анекдота, чтобы возвеличить или принизить его, или проиллюстрировать его характер. У философа нет личного авторитета, хотя он и чтит истину. В такой ситуации человек, вынужденный играть эту роль, может замкнуться в себе, как Карл Зольгер, или быть открытым миру, как Гегель. Он обладал природной приветливостью, которая притягивала к нему круг друзей везде, где он жил, а также в Берлине. Он делал это спонтанно, без всякой скрытой цели; это был просто его путь. Это само по себе завораживало расчетливых берлинцев. Письма к семье дают приблизительное представление о круге его общения.

Он получал много просьб о помощи, которые не мог удовлетворить. Со временем это привело к некоторой враждебности. Один венгр написал, что, например, задался целью выучить наизусть труды Гегеля. Гегель не имел права учреждать профессорские кафедры.

Розенкранц считает, что эссе «Кто мыслит абстрактно?» имеет берлинский дух в своей смеси сатиры и метафизики. Осмо, однако, утверждает, что оно было опубликовано лишь посмертно и может относиться к Йене (говорит Хоффмайстер) или Бамбергу (говорит Киммерле).

Гегель предпочитал швабскую наивность манер манерам Нанте Штрумпф (персонаж берлинской сцены). Людвиг Тик, родившийся в Берлине, а затем Генрих Гейне придали этой берлинской манере форму иронии. Гегель видел в таком остроумии приятность, но возмущался там, где видел безнравственность. Об этом пишет Хото в книге «Исследования о жизни и творчестве», где есть великолепный портрет Гегеля. Благодаря этой наивности он стал центром круга молодых северогерманцев, которые естественно тяготели к нему. Некоторые копировали его жесты и слова. Его внутренняя сила духа созрела и реализовалась. Наряду с концептуальной глубиной он мог питать свой ум новинками и историями дня.

Люди спрашивали, что будет сказано или сделано при дворе, и Гегель знал канцлера Харденберга и министров Альтенштейна и Кампца. [Кампц (1769—1849) с 1817 года был министром полиции, а с 1819 года ему было поручено подавлять «демагогию»; с 1832 года он был министром юстиции]. Близость Гегеля к тайному советнику Ю. Шульце привела к тому, что люди думали, что он имеет влияние на назначения. [Поэтому многие просили Гегеля об одолжениях. Эгоизм испортил некоторые контакты, завязанные в этом духе. По общему мнению, Гегель был симпатичным, откровенным человеком, который не стремился казаться больше, чем он есть.

Лаубе [литературный лидер демократического движения «Молодая Германия» в период Вормарца] попытался дать характеристику его свободной, даже снисходительной манере в «Neue Reisenovellen» (1837). [Выдержки из главы «Гегель в Берлине» приведены в книге Николина «Гегель в сообщениях современников» (Hegel in Berichten seine Zeitgennossen, 1970)]. Розенкранц говорит, что неправильно проводить контраст между наивным швабским школьным учителем и высшим обществом, чьим манерам он соответствовал. Он пишет:

«Будучи коренным жителем такого жилого города, как Штутгарт, Гегель всегда жил в лучшем обществе и даже в достаточной степени среди дворянства, чтобы его можно было рассматривать в таком свете».

Его швабский акцент и простые буржуазные манеры были второстепенными. Розенкранц добавляет:

«Просто потому, что он чувствовал присутствие Бога в своем сердце, для него было невозможно подчиниться чисто внешним формальностям».

Внешние манеры вытекали из хорошего воспитания, считал он.

Ему нравилось общаться с берлинскими женщинами, и они отвечали ему взаимностью, поскольку он располагал их к беседе. С одной из матерей он обсуждал образование, с другими – моду и еду.

Временами он упрекал Ганса за то, что тот произносит речи. Профессор Зитце, бывший ученик, сказал:

«Я не могу иначе объяснить проблематичную сторону языка Гегеля: в определенной степени он мыслил только субстантивами, так что, когда он рассматривал объект, отношения представлялись ему, так сказать, как фигуры, вступающие в действие друг с другом; и только потом возникала необходимость перевести их действия в слова».

Его мышление было таким, что любой язык был для него немного чужим.

Однако мы не можем ограничиваться только дружелюбной стороной Гегеля в Берлине. Была и грубая, решительная и неумолимая сторона, которую некоторые называли тиранической. Чтобы преодолеть партийный дух, нужна была решительность.

Он посетил тайного советника Шульце, профессора Мархейнеке, Эдуарда Ганса, Генриха Хото, художников Рёсена и Кселлера, банкира Блоха, Баера, советника Фёрстера [см. D’Hondt, Biographie, 297] и доктора Зитце. С другими, кто стоял на своем и противоречил ему, он был непреклонен и не встречался с ними наедине, кроме как в порыве хорошего настроения. Розенкранц пишет:

«Он обладал мощным запасом гнева и ярости, и в день, когда, по его мнению, он должен был ненавидеть, он отдавался этому без остатка. […] Кого бы он ни загнал в угол, у него дрожали ноги, и Гегель ругал его, как школьника». (549)

Это было даже угрожающе, но дело не выходило за рамки возможности примирения. В конце концов, это (словесное) насилие привело к большей теплоте.

Глава девятая – Путешествия

Десятилетие, предшествовавшее Июльской революции 1830 года, было периодом беззаботного наслаждения. Царил эстетизм, защищенный полицейскими шпионами, тюрьмами и цензурой, который стремился расширить свой кругозор за счет путешествий. Берлин был хорошо расположен, чтобы предложить возможности для путешествий.

Гегель посетил остров Рюген [в Балтийском море] в 1819 году; затем Дрезден и швейцарскую Саксонию; Голландию в 1822 году и Вену в 1824 году, останавливаясь во многих местах между ними; Париж в 1827 году [Розенкранц говорит 1829, Осмо его поправляет]; Карлсбад и Прагу, Веймар и Йену в 1829 году.

Его письма домой к жене (Corr. II L431—41 и Corr. III L476—86; 555—67; собраны на 80 страницах в SW17) показывают его личность, независимую от системы, его энергию и чувствительность, его увлечения, но не его политику или вопросы, не интересующие его жену.

Он наблюдает за различными эффектами света, знакомится с людьми без предвзятых мнений и благодарен за проявленную дружбу. Он посещал Снеля в Гиссене [который был радикальным членом Буршеншафтена – см. D’Hondt, Biographie, 373] и философов, с системой которых он не был согласен. Среди них были Суабедиссен в Марбурге, Виндишман в Бонне, Рембольд в Вене и Карно в Магдебурге, который писал о машинах и геометрии.

Искусство также волнует его: он видит картины, церкви, итальянскую оперу в Вене. Он думает, что бельгийские университеты могут стать убежищем от Берлина, если он рассорится с немецкими церковниками.

Французскому дворянину в Льеже, который попросил кратко объяснить его систему, он ответил: «Месье, это не объяснимо, тем более на французском языке». Его общая симпатия к Франции восходит к его юности; в то же время он разделял многие голландские вкусы. Он описывает это в «Лекциях по эстетике».

В 1829 году в Веймаре он познакомился с Гете, а в Карловых Варах – с Шеллингом. Они читали о победе русских над турками, которая привела к независимости Греции. В 1834 году Шеллинг начал пренебрежительно отзываться о Гегеле (см. корр. III, L609—13 [Примечание: Розенкранц, вероятно, не имел доступа к письмам Шеллинга об этой встрече]).

В этой заметке кратко изложены отношения между французским философом-эклектиком и историком философии Виктором Кузеном (1792—1867) и Гегелем. Кузен оказал большое влияние на институционализацию философии во французской системе образования в XIX веке. Он написал книги о Джоне Локке и Кондильяке, о «шотландской школе здравого смысла» (Хатчесон, Рид и Адам Смит) и Иммануиле Канте.

Глава десятая – Кузен и Гегель

Действия французского либерального философа Виктора Кузена послужили поводом для борьбы между Шеллингом и Гегелем за гегемонию в немецкой философии. Кузен был «французским философом шотландской школы» (587), совершившим в 1817—18 гг. поездку в Германию, где он познакомился с Гегелем во время нескольких недель пребывания в Гейдельберге. Позднее он посвятил Гегелю две книги:

– Издание «Прокла» (4-я часть, 1821 г.; также посвящена Шеллингу);

– перевод «Горгиаса» Платона (1826).

(см. корр. III, 345). В 1824 году Кузен снова отправился в Германию и был арестован в Дрездене на основании либеральных симпатий и связей с бурсеншафтенами. Это произошло на основании информации, полученной от французской тайной полиции. Затем Кузен был доставлен в Берлин. Гегель написал министру внутренних дел и министру полиции Шукману 4 ноября 1824 года. Розенкранц частично воспроизводит это письмо; в нем также говорится об издании Декарта Кузеном. Кузен был освобожден: об этом просил и французский посол. После этого он познакомился с Гегелем, Гансом, Хото, фон Хеннингом и Мишеле. Он переписывался с Гегелем и позже принял его в Париже (Corr III, L559—64).

Кузен отправил в Париж конспекты Генриха Хото по лекциям Гегеля «Философия истории» и «История философии» (то есть копии). [Примечание: возможно, они все еще существуют, поскольку в Сорбонне есть архив Кузена. Обновление 2018 года: Заметки к лекциям по эстетике, аннотированные Кузеном, были опубликованы Врином в 2005 году. – SC]. Он надеялся, что Гегель пересмотрит его «Философские фрагменты», что Шеллинг и сделал в 1833 году.

1 августа 1826 года он просит Гегеля изложить свои мысли латинскими буквами, продиктованными и исправленными, если необходимо, так как он хочет заложить семена французской версии, а не просто пробудить интерес к чужому; или сделать это при посредничестве Хеннинга, Хото, Ганса, Мишле или Фёрстера. Розенкранц не располагает ответами Гегеля (но см. корр. III). Розенкранц добавляет, что он не имеет права обнародовать мнения Кузена о политике и т. д. [Кузен жил до 1867 г., а Розенкранц опубликовал в 1844 г.].

В 1853 году Кузен пишет о своей работе над немецкой философией в Предисловии ко второму изданию «Философских фрагментов». Здесь он описывает встречу с Гегелем в 1817 году. Гегель не был уверен в своем положении и владел французским языком «не намного лучше», чем Кузен немецким (то есть он находил его трудным, но прилагал усилия). Кузен находил «Энциклопедию» схоластической по языку и невразумительной. Гегель был погружен в свои исследования и не слишком дружелюбен. Он контрастировал с Шеллингом, которого Кузен встретил в Мюнхене в 1818 году вместе с Якоби; но Кузен все равно чувствовал, что встретил гениального человека:

«Гегель с трудом опускал редкие и глубокие изречения, был немного загадочен, его речь была сильной, но смущенной, лицо неподвижным; его чело, покрытое облаками, казалось образом мысли, свернувшейся сама в себя». (562)

Розенкранц считает, что Кузен слишком превозносит свою значимость в «открытии» Гегеля. Он отмечает, что взгляды Кузена изменились между 1828 и 1833 годами.

Глава одинадцатая – Философия истории и Восток

В период с 1822/23 по 1830/31 год Гегель пять раз читал курс философии истории. До этого Гердер и Краузе ввели в историю биологическую аналогию возрастов человека; но это чуждо гегелевской идее разума, который знает бесконечное развитие. Штутцманн из Эрлангена также преподавал этот предмет. Другим прецедентом была «Характеристика нынешнего века» Фихте. Однако Гегель сам придал этому предмету импульс.

Этот предмет не является точной наукой. С ним граничат другие науки, касающиеся существования законов:

– физическая география

– психология

– практическая философия.

Свою практическую философию Гегель завершает историей. Здесь особенно актуально понятие события. Для распознавания необходимости в ходе событий важны эрудиция и репродуктивная способность.

В «Философии права» Гегель представил всемирную историю как трибунал, который судит различные национальные духи. Однако ни один народ не признает другого своим судьей. Таким образом, дух человечества руководит борьбой народов и их частных прав. Общественное мнение и обычаи сдерживают действия государства, в то время как христианство и торговля побуждают людей к взаимному признанию. Кант и Фихте выдвинули идею международного права (droit cosmopolite), которое у Гегеля воплощается во всеобщей истории.

В «Верках» «Философия истории» – это 9-й том, следующий за «Философией права» и предшествующий томам об абсолютном духе. Это ее правильное место в гегелевской мысли. [Эдуард Ганс отредактировал «Философию права» (том 8) и «Философию истории» (том 9) в 1837 году, используя для последней лекции 1830/31 годов. Затем Карл Гегель переиздал «Философию истории» в 1840 году, основываясь на курсе 1822/23 годов].

Те, кто считает «Философию истории» кульминацией системы, ошибаются. Как этический закон отдельных состояний, так и феномены абсолютного разума являются для Гегеля абсолютами. Розенкранц пишет:

«Нужно только следить за тем, чтобы не доводить понимание Гегеля до абстракций, как если бы он считал закон и этическую жизнь сами по себе не абсолютными, не священными и божественными, исходя из того, что он выставляет абсолютность духа в искусстве, религии и науке как абсолюты». (566)

Гегель заявляет:

«Итак, то, что существенное должно иметь место, должно присутствовать и сохранять себя в практических действиях и в убеждениях человека: вот что мы называем государством». (566)

Первое издание «Философии истории» заключало:

«Развитие принципа разума есть истинная теодицея, ибо это понимание того, что разум может освободиться только в стихии духа и что то, что возникло и происходит каждый день, не довольствуется тем, что исходит от Бога, но само является делом Бога». (566)

Этот курс принес Гегелю огромную популярность среди разношерстной публики, которая, несомненно, была удивлена, услышав от философа столько практического и здравого смысла, ведь такие люди, как правило, столь книжны.

Но не обошлось и без недоразумений, когда Гегель заявил, что он ограничивает себя как философа Идеей и поэтому вынужден оставить в стороне множество интересных персонажей и страдания или радости их судьбы. Ошибочно считалось, что он должен быть равнодушен к отдельным людям. Он не преуменьшал и не отрицал свободу людей, не сводил их к органам, не имеющим души. Так он говорит о Сократе, Перикле, Александре, Цезаре, Лютере. Он также не умалял достоинства «обычного» человечества. Такие жизни обладают «бесконечной ценностью» (568), которую не оставляет в неприкосновенности суета всемирной истории и временных вещей. Он писал:

«Благочестие, этическая жизнь, свойственные ограниченному существованию – пастуха, крестьянина, в своей глубине и ограниченности сосредоточенного на нескольких простых, живых отношениях, – имеют бесконечную ценность и такую же, как благочестие и этическая жизнь, подобающие культурному интеллекту и существованию, богатому по масштабу своих отношений и своих поступков. Но в целом следует считать несомненным, что то, что оправдывает себя в мире как благородное и величественное, имеет также нечто, что возвысилось над самим собой.» (568)

Эти лекции позволили ему вернуться к темам, к которым он в последний раз обращался в последней трети «Феноменологии». Он был настолько поглощен ими, что забросил свою переписку.