Текст книги "Живописец теней"

Карл-Йоганн Вальгрен
Живописец теней

© Carl-Johan Vallgren, 2009

© Перевод. Штерн С. В., 2010

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2010

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

1

Смерть Виктора Кунцельманна ошеломила всех, и в первую очередь его адвоката, нашедшего Виктора мертвым – в плетеном кресле перед мольбертом, с кистью в руке.

Усопший до самого последнего момента был на удивление бодр, его миловали болезни. Несмотря на свои восемьдесят три года, он прекрасно выглядел, играл в теннис и шахматы, был заметной фигурой в общественной жизни Фалькенберга – города, где прожил последние сорок лет и где выросли, в стороне от штормовых ветров большого мира, его дети – Иоаким и Жанетт.

Карьеру Кунцельманна-старшего, знаменитого реставратора картин, можно было назвать легендарной. Эксперт в самых разных областях – от барочной скандинавской живописи до прусского золотого века. Незаменимый советник всех скандинавских художественных музеев. Коллекционер с европейской известностью… истинный интернационалист, как он сам себя называл. Интернационалист на службе Святого Искусства.

Известие застало Иоакима Кунцельманна, уже почти сорокалетнего сына Виктора, на Готланде, где он полгода назад купил дом. Собственно говоря, покупка была не по карману: выплаты намного превышали его скромные доходы журналиста-фрилансера. Сознание, что он отхватил кусок не по зубам и скоро придется за это расплачиваться, сильно отравляло ему жизнь этим летом. Шесть лет назад, когда его оставила первая (и доселе единственная) жена Луиза, он, чтобы утешиться, взял кредит и купил квартиру на Кунгсхольмен в Стокгольме, слишком большую и слишком дорогую для холостяка. Неудачные операции с акциями в конце девяностых и охватившая его неуемная потребительская лихорадка подорвали бюджет окончательно. Кстати, дом на Готланде в поселке Бурс он купил после пары джойнтов[1]1
  Джойнт – сигарета с марихуаной.


[Закрыть] и половины трехлитрового «бэг-ин-бокс» калифорнийского каберне марки Chill Out… И теперь ежемесячные выплаты подскочили до двадцати с лишним тысяч крон. Долго так продолжаться не могло – это было ясно всем, за исключением его доверчивого банковского клерка. Но того удалось обмануть сравнительно профессиональными, хотя и полностью лживыми финансовыми отчетами за последние два года, состряпанными самим Иоакимом. Он даже мастерски подделал подпись ревизора. Глянув на эту липу, банковский служащий без лишних слов оформил кредит, который Иоаким смог бы погасить из собственных средств разве что во сне.

Поэтому известие о смерти отца, помимо горечи утраты, принесло Иоакиму некоторое облегчение: состояние отца, заключенное в багетные рамы и поровну поделенное между ним и сестрой, поможет решить все его финансовые ребусы легко и безболезненно. Но он не хотел заранее праздновать победу, поэтому и решил провести этот июньский вечер 2004 года перед экраном телевизора с бокалом в руке, сдержанно оплакивая отцовскую кончину.

Отцовский адвокат, и по совместительству бухгалтер, нервный господин по фамилии Сембурн, позвонил ему как раз в тот момент, когда начинался матч чемпионата Европы между Швейцарией и Англией. По случаю такого события Иоаким с легким сердцем отложил статью о Самюэле Хантингтоне[2]2
  Хантингтон Самюэль (1927) – американский политолог, автор нашумевшей книги «Столкновение цивилизаций».


[Закрыть] и геополитической ситуации нового тысячелетия, обещанную некоему загадочному политическому журнальчику, издаваемому где-то между Тимбру и остальной частью вселенной.

– Отец… От чего он умер? – спросил он, уменьшая звук и пытаясь вспомнить, как он вообще здесь оказался. Перед экраном 14-дюймового телевизора, в доме, который был ему не по средствам, на продуваемом всеми ветрами острове посреди Балтийского моря.

– Врач говорит – отравление. – Голос адвоката дрожал. – Это я его нашел. Заскочил на минутку, спросить кое-что по его декларации. А он сидит в своем плетеном кресле… На мольберте старая картина – похоже, хотел где-то цвет восстановить или, может быть, сделать копию… Ничего не понимаю… Точно такая картина висит у меня в офисе, оригинал Нильса Трульсона Линдберга, варбергская школа, если тебе это что-то говорит. Я купил ее у твоего отца в середине семидесятых, довольно дорого… И насколько я знаю, есть только одна-единственная версия этого полотна, и она сейчас у меня перед глазами… Виктор как раз положил пару мазков на щеку этой хуторянки… ну, которая варит сыр.

– Вы имеете в виду, отец сделал копию?

– Я не знаю, что я имею в виду… все вверх ногами. Мало того, на соседнем мольберте незаконченная картина… Дюрера! Ты подумай – Дюрера! И куча каких-то реактивов, будто это вовсе и не мастерская реставратора, а химическая лаборатория. Вестергрен не исключает отравления. Я приношу мои соболезнования! – вдруг вспомнил он.

Спортивный комментатор Петер Йиде в безвкусно оформленной студии что-то с воодушевлением комментировал – насколько Иоаким понял, статистику угловых в первом тайме.

Он попытался погрузиться в глубины подсознания – по методу, предложенному недавно его психотерапевтом. Суть метода заключалась в противоречащем законам хронологии сопоставлении взрослого Иоакима Кунцельманна с шестилетним Иоакимом Кунцельманном. Психотерапевт с многозначительным именем Эрлинг Момсен[3]3
  Игра слов: moms (швед.) – налог на добавленную стоимость.


[Закрыть] почему-то был уверен, что шестой год – критический период в жизни любого растущего без матери мальчика.

На этот раз попытка заняться самоанализом ни к чему не привела – как он ни старался, он не чувствовал никакого горя. Единственное, что не давало Иоакиму покоя, – он не мог понять, при чем тут отравление. И почему Виктора нашли в кресле перед мольбертом с намертво зажатой в руке кистью? Виктор, конечно, учился когда-то живописи, но по мере того, как росла его репутация блистательного реставратора, писать перестал… а если бы и в самом деле взялся за кисть, Иоакиму было бы об этом известно. Он слишком хорошо знал отца – тот тут же начал бы хвастаться всем и каждому своими живописными достижениями. И совсем уж удивительно, что он начал что-то писать в стиле варбергской школы. Может быть, по работе ему и приходилось иметь с ней дело, но художники эти были вовсе не в его вкусе. А уж что касается Дюрера, Иоаким просто не знал, что и подумать.

Все эти вопросы повергли его в недоумение. Уголком сознания он отметил, что комментатор Петер Йиде тоже недоумевает: на экране возникли кадры, никакого отношения к его комментариям не имеющие, – должно быть, режиссер перепутал камеры. Единственное, что не обесценивается в спекулятивной экономике третьего тысячелетия, – это искусство, решил Иоаким. Нажатием кнопки он отправил комментатора в небытие и заставил себя прислушаться к излияниям адвоката.

Искусство вечно… отец был прав, он пришел к такому же заключению полвека назад, когда начинал свою вторую жизнь в Стокгольме. Только искусство и вечно. Каждый эре[4]4
  Эре – мелкая монета, сто эре составляют крону.


[Закрыть] отец вкладывал в самое одухотворенное из человеческих ремесел. У него, насколько было известно Иоаки му, не было ни фондов, ни акций, ни пухлых банковских счетов – но какое это теперь имело значение? Клее, купленный Виктором за пять тысяч крон на выставке в конце пятидесятых, сегодня просто не имеет цены. За маленькую работу Сигрид Йертен[5]5
  Сигрид Мария Йертен (1885–1948) – шведская художница, ученица Матисса, начинала как приверженка фовизма, но в дальнейшем творчество ее приобретало все более экспрессионистский характер.


[Закрыть] с арлекином на коне он заплатил когда-то старьевщику в Авесте семьсот пятьдесят крон. А через тридцать лет финансист Томас Фишер предлагал ему через посредника полмиллиона, но Виктор даже не потрудился ответить. Идиоты вроде Семборна пытались внушить нервным провинциалам, что акции и государственные облигации приносят верный доход. Чистая ложь! Никакие инвестиции не могут соперничать с ростом цен на признанное искусство.

У Виктора даже не было кооперативной квартиры – во-первых, само это понятие в маленьком Фалькенберге было почти неизвестно, а во-вторых, в его коллекционерском мозгу вряд ли могла даже возникнуть идея такой покупки. Все, что ему было нужно, – съемная квартира на Чёпмансгатан, где разместились два десятка картин. Остальные он держал в банковском хранилище. Единственным вложением Виктора в недвижимость стала постройка дома на берегу моря к северу от Фалькенберга, где он оборудовал реставрационную мастерскую и ателье. То самое ателье, где Семборн нашел его мертвым, с признаками отравления… но чем?

– Может быть, самоубийство? – спросил Иоаким с ощущением, что эти дикие слова вместо него произносит кто-то другой.

– Возможно. В тканях обнаружено повышенное содержание свинца. И еще каких-то соединений, не помню названий.

– Свинца?

– Ну да. Не револьверных пуль, разумеется… Химического элемента – свинца.

– Откуда вам это известно?

– Вестергрен взял какие-то пробы. Он говорит – отравление.

– Но если отец покончил с собой, должно же быть предсмертное письмо?..

– Ни буковки. Ты прав, конечно. Самоубийцы обычно оставляют подробное письменное объяснение своего неожиданного ухода. При моей профессии то и дело встречаешься с такими полубезумными завещаниями, написанными шариковой ручкой за пять минут до того, как веревка затянется вокруг шеи… на салфетках, пивных подносах, в фирменных блокнотах. Но Виктор-то сидел с кистью в руке… Впрочем, Вестергрен может дать тебе более подробный отчет о причинах смерти. Я продиктую его телефон…

Должно быть, в какой-то момент адвокат все-таки повесил трубку, потому что Иоаким вдруг обнаружил себя сидящим в кресле со старым фотоальбомом – зачем-то он прихватил его с собой на Готланд. Потягивая виски, он рассматривал фотографии Виктора, позирующего в английской морской форме, с наградами за проявленное в морских боях мужество. Судя по карандашной пометке на обороте, отец был запечатлен для потомков в мае 1943 года.

Жизнь Виктора Кунцельманна, спроецированная на европейскую историю двадцатого столетия, напоминала кадр с двойной экспозицией. Иоаким никогда не задумывался над парадоксами в отцовской биографии.

Вот этот человек в британской морской форме – его отец. Он вырос в Берлине – стопроцентный немец, даже ариец, если пользоваться странными критериями его современников. Он родился в Митте[6]6
  Митте – центральная часть Берлина.


[Закрыть], рано потерял родителей и воспитывался в католическом приюте. Вскоре после начала войны его призывают в армию, но он дезертирует и бежит в Голландию, откуда помогающая беженцам организация переправляет его в Дувр. В Лондоне он поступает в знаменитый Институт искусств Курто[7]7
  Институт искусства Курто (Courtauld Institute of the Art) – Институт истории искусств в составе Лондонского университета, располагающий собственным художественным собранием.


[Закрыть], чтобы изучать живопись (точнее, продолжить изучение живописи, начатое еще в довоенном Берлине в Академии искусств). Но в 1941 году приходит в комиссариат военного флота в Брайтоне и вербуется во флот. Мотивы такого решения туманны. Как-то он заявил, что в то время симпатизировал коммунистам; потом выяснилось, что на его юношеское сознание оказали магическое воздействие антинацистские речи Томаса Манна в немецкоязычных программах Би-би-си…

Иоакима не оставляло чувство, что именно эти противоречия и заставили отца предъявить на первом домашнем «суде присяжных» снимки, где он вроде бы стоит на мостике английского «морского охотника» в Северном море. И еще одна фотография из того же альбома: отец в гражданской одежде, с повязкой на руке. Подвергнутый перекрестному допросу десятилетней Жанетт и двенадцатилетним Иоакимом, только что прочитавшими о Второй мировой войне в школьном учебнике, «подсудимый» показал, что второй снимок сделан в лагере для военнопленных в Бранденбурге. Его, панически боявшегося, что англоязычные переводчики гестапо обнаружат его немецкий акцент, поместили туда после того, как «морской охотник» был торпедирован немецкой подлодкой… И вот, в страшный шторм весь экипаж – как пояснил Виктор замершим в восхищении детям, – весь экипаж чудом поместился в единственную неповрежденную спасательную шлюпку. А затем по приказу никак не меньше чем самого адмирала Карла Деница был поднят на борт немецкого «миноискателя», случайно находившегося там же, во враждебных водах Дании.

После разговора с адвокатом Семборном Иоаким попытался вспомнить, когда он последний раз виделся с отцом. Да, пришел он к выводу после недолгого размышления, это было недели три назад. Тогда он сделал безуспешную попытку занять у отца денег. Принимая во внимание расходы, вызванные покупкой дома на Готланде, сумма была до смешного малой. Какие-то тридцать тысяч крон, только чтобы заткнуть самые зияющие дыры в его бюджете.

Прошло уже полгода, как Иоаким приобрел этот дом в Бурсе. Лысый маклер из Висбю с жаром убеждал его, что он стоит на пороге самой удачной в своей жизни сделки. Недвижимость на Готланде, сказал маклер, дорожает примерно на десять процентов в год – это чуть ли не вдвое больше, чем в среднем по стране. И даже если цена на старую деревенскую хижину несколько завышена – особенно если вспомнить о некоторых недостатках: водопровода нет, только колонка во дворе, разбитые стекла в отхожем месте, дырявая крыша во флигеле, засоренные дымоходы (все до одного), обвалившаяся штукатурка (семьдесят процентов фасада), плесень в кухне, мох на чердаке, потолочная балка вот-вот обвалится под собственной тяжестью, та же участь ожидает сложенный из известняка сарай, – несмотря на все это, сказал маклер, Иоаким может быть уверен, что через пару лет сумеет при необходимости продать этот дом за сумму, намного превышающую назначенные (из чистой щедрости, разумеется) 1,6 миллиона. Бурс – фактически последнее селение на острове, не затронутое массовым туризмом, сказал маклер, нервно прикуривая одну сигарету от другой. И близость к Стурсудрету нельзя недооценивать… Скоро миллионерам и членам академии из Вамлингбу[8]8
  Вамлингбу – селение на Готланде, объект туризма и популярное дачное место.


[Закрыть] понадобится Lebensraum[9]9
  Lebensraum (нем.) – жизненное пространство, печально знаменитый термин из лексики нацистов.


[Закрыть], и первым на очереди будет юго-восточное побережье. Мысль о юных миллионершах и дочках академиков стала для Иоакима решающей. Перед таким коктейлем из денег, изысканного гуманитарного общества и сексуальных перспектив устоять он был просто не в силах. Даже не пригласив строительного инспектора, чтобы реально оценить состояние дома, и четко понимая, что с сегодняшнего дня банк будет ежемесячно снимать с его счета двадцать тысяч (а поскольку его доходы составляли не больше половины этой суммы, воздушный замок его личной экономики разлетится на куски), даже сознавая все это, он подписал контракт.

Но нельзя сказать, что его генеральный план был полностью лишен смысла. В Стокгольме он просто-напросто не мог работать – воздух в его квартире был необратимо отравлен дурными привычками. Последний год Иоаким посвятил созерцанию рисунка обоев в кабинете, складыванию нераспечатанных конвертов со счетами в кучу под кроватью и безвольному блужданию в Интернете в поисках голых женщин, на мгновение утоляющих его неизвестно куда направленную страсть.

Кухня представляла собой собрание пустых винных бутылок по шестьсот крон за штуку (Шато Бе-Сежур Бекот-82, Айтельбахер Картхойзерхофберг Рислинг Ауслезе-89, Поммар Гран Кло дес Эспенотс-99). На автоответчике скапливались раздраженные монологи – от друзей, которым он задолжал деньги, и от редакторов, которым он задолжал тексты статей. Ему нужно было что-то новое… как-то реализоваться, наконец.

И сама мысль о фантастическом острове Готланд, жемчужине Балтики, немедленно подтолкнула его угасающий творческий потенциал. Там-то он найдет все, что ему нужно, решил он, морской воздух и просторы помогут подзарядить батареи. Один и шесть десятых миллиона были долгожданной инвестицией в его творческую мощь. И это вложение окупится многократно в виде вороха статей и успешно продаваемых книг. На обороте контракта он тут же набросал несколько возможных тем для статей, тут же родившихся, словно задаток будущего неизбежного вдохновения: «Скрытые суицидальные метафоры в ранней лирике Симуса Хини»[10]10
  Хини Симус (род. 1939) – ирландский поэт, лауреат Нобелевской премии (1995).


[Закрыть], «Фаллический ужас в „Игре снов“ Стриндберга», а также «Сексуальные дискурсы на попсовом чат-форуме „Lunarstorm“».

Через несколько месяцев внезапное творческое извержение, а точнее сказать, задаток творческого извержения в виде небольшого дымка из кратера иссяк в потопе счетов и финансового самообмана. Он задолжал друзьям около ста пятидесяти тысяч. Один из них, к ужасу Иоакима, угрожал нанять байкеров, которые, помимо основной деятельности по торговле живым товаром и контрабанде кокаина, сколотили в Сольне банду по выбиванию долгов, или, как теперь это называется, создали коллекторскую фирму… Что за идиотский эвфемизм! Эрлинг Момсен, психотерапевт, грозил прервать лечение, поскольку Иоаким задолжал ему за полгода. А его последняя подружка, неотразимая Сесилия Хаммар, редактор гламурного журнала по интерьеру, неожиданно выказала вкус к роскоши. Эту роскошь Иоаким мог предложить ей, только занимая деньги у новых знакомых. Поэтому он и позвонил тогда отцу, надеясь, если возможно, получить кое-что из отцовского наследства авансом. Но ожидаемого припадка щедрости не случилось. Продай дом, коротко сказал отец. Иоаким так бы и сделал, но тут выяснилось, что маклер его надул: рыночная цена на его дом не превышает шестисот тысяч крон.

Унижение, испытанное в разговоре с отцом, навело его на мысль: почему ни у него самого, ни у сестры Жанетт нет детей? В те периоды, когда он жил с женщинами, сама мысль перекачать кунцельманновскую ДНК грядущим поколениям казалась дикой по каким-то ему самому неясным причинам. Он оправдывал собственное нежелание размножаться чем угодно: пока еще нет достаточной материальной базы; он в той жизненной фазе, где нет места для младенца; войны, экологические катастрофы, терроризм; несчастная, перенаселенная, обреченная планета, внезапно попавшая в круг его повседневных и неустанных забот… Все это он подкреплял несколькими высокопарными цитатами, почерпнутыми из теории Лавлока[11]11
  Лавлок Джеймс Эфраим (род. 1919) – английский ученый, эколог. Выдвинул так называемую гипотезу Гайа, основанную на том, что Земля является своего рода суперорганизмом.


[Закрыть]. Короче говоря, приводил все возможные и невозможные объяснения простого факта, что в акте размножения его интересует только чувственный, а отнюдь не биологический аспект. А еще менее ему интересна подгнившая генеалогическая крона, где Кунцельманны – не более чем крошечный и малозаметный сучок. До поры до времени все подружки делали вид, что его понимают.

Раскусила Иоакима только бывшая жена, Луиза. Она прощала ему измены, неумение любить, небрежность и летаргию, эмоциональную тупость, неприлично обширную коллекцию «Playmates of the year»[12]12
  Playmates of the year – красотки года (англ.).


[Закрыть], прощала невнимательность, нашедшую лучшее подтверждение в том, что он забывал день их свадьбы семь лет подряд… прощала бытовую неопрятность. Даже при всем этом она не ушла бы от него, если бы не генетическая халатность. После восьми лет супружества ее женский биологический будильник начал звонить почти истерически: ты миновала свой самый плодородный возраст, у тебя совсем нет времени! Прыгая в спасательную шлюпку с осклизлой палубы идущего ко дну семейного корабля, она тактично умолчала об истинных причинах ухода, но Иоаким, несмотря на всю свою эмоциональную черствость, был вовсе не дурак. Через год, случайно встретив Луизу, он сразу понял, отчего дала крен их шхуна: она была на пятом месяце беременности.

А вот по каким мотивам не было детей у его сестры, он и понятия не имел. Жанетт уехала из Фалькенберга в Гётеборг изучать историю искусства и уже семнадцать лет жила с одним и тем же мужчиной, но брак был бездетным. Она моногамна на грани с аутизмом, определил как-то Иоаки м. Он готов был держать пари на любое полотно Карла Нордстрёма из коллекции отца, что сестре даже в голову не приходит завести интрижку на стороне. Как-то в пастельные восьмидесятые отец помог ей открыть галерею на Васагатан в Гётеборге. Виктор подарил дочери серию коллажей отодвинутого Малевичем и Родченко на второй план Лисицкого, а также дал адреса знакомых коллекционеров и знатоков искусства в Гётеборге, которых она должна пригласить на первый вернисаж, чтобы не остаться незамеченной.

Бедняжка Жанетт! Его застенчивая сестренка, имевшая классический облик победительницы конкурса «Мисс Швеция», в то время сражалась с легионом одолевающих ее комплексов. Она была очень красива, но красота ее была несколько холодноватой… Ее словно только что вынули на свет божий из погреба. Мужчины говорили с ней о ее прекрасной душе и загадочности ее ослепительного интеллекта – старый гостиничный трюк, чтобы переспать с неуверенной в своей привлекательности девушкой! И они раз за разом разбивали ей сердце. Что не только усугубляло ее застенчивость, но и добавляло красоте оттенок боли, совершенно неотразимый для мужчин со скрытыми садистскими наклонностями.

Богемная атмосфера вернисажей была тогда для нее невыносима – она обычно начинала краснеть, если в помещении было больше двух незнакомцев одновременно. Но на первую же выставку пришло двести сорок человек и девятнадцать породистых собак. Не успел рислинг согреться в пластмассовых стаканчиках – как все было продано! Событие описали в дюжине местных газет. А в «Западных новостях» обозреватель решился на осторожное предположение, что, похоже, приходит новое поколение бесстрашных галеристов, которым интересен не только классический авангард, они решаются бросить публике вызов работами полузабытого русского супрематиста и новатора.

Вскоре после нашумевшего вернисажа за ней стал ухаживать доцент с кафедры социологии, чья работа неведомыми научными нитями была связана с искусствоведением. Его звали Эрланд Роос, в душе он был коммунистом. Иоаким запрезирал его с первого взгляда.

Эрланд, как он считал, типичный культурпсихопат: академический сноб, одержимый своей значительностью и превосходством над недоумками, еще не овладевшими системой построения теорий в его научной сфере. Ко всему прочему, он был еще и левым сектантом, напоминающим Фиделя Кастро – как внешностью, так и авторитарными политическими идеями. Иоаким не мог понять, как этому бородатому коммуняке удалось заманить его красивую сестру в силки, сплетенные из научного пустозвонства и студенческих комплиментов, – это была загадка на уровне теоремы Ферма. Эрланд-Кастро увенчал карьеру завоевателя победой над одной из самых красивых и одаренных женщин, когда-либо учившихся в Гётеборгском университете… Нет, совершенно непостижимо, с чего она на него запала? Только теперь Иоаким начал понимать, что его сестре вовсе не нужен был какой-то определенный тип мужчины. Ей был нужен образ отца.

Иоаким в последние годы неудачно продавал и покупал акции, затевал несостоявшиеся книжные проекты, все больше употреблял алкоголя и все меньше писал статей. Заводил связи с несчетным количеством женщин неопределенного возраста и происхождения – как он себя убеждал, чтобы стереть из памяти бракоразводные неурядицы. Жанетт тем временем стала крестной матерью целых четырех детишек ее подруг. Она относилась к этому с такой серьезностью, будто и вправду ожидала, что дети вот-вот останутся сиротами и ей придется выполнять свой крестно-материнский долг. Прежде она и сама мечтала иметь много детей, и как можно раньше… Здесь, по-видимому, и была зарыта собака фрейлейн Анны О.[13]13
  Фрейлейн Анна О. – Первый случай успешной логотерапии девушки, больной истерией, описанный доктором Бройером в 1893 году. Впоследствии этим примером часто пользовался Фрейд.


[Закрыть], если пользоваться одним из неудачных сравнений Эрланда, почерпнутых в затхлом фрейдистском сундуке, где он, впрочем, и черпал большинство своих идей: конечно же роковую роль сыграло отсутствие матери!

Может быть, может быть, думал Иоаким. Почему бы нет? Смерть матери вполне могла каким-то образом сцепиться в подсознании Жанетт с деторождением или с пугающей возможностью, что история повторится и ее дитя тоже может рано остаться без матери…

У Иоакима всегда было чувство, что в официальной истории смерти их матери что-то не стыкуется. Например, в семье сохранилась только одна ее фотография. Единственная – портрет в паспарту, с незапамятных времен стоявший на письменном столе Виктора на Чёпмансгатан в Фалькенберге. Обычная женщина, лет тридцати, в грубошерстном пальто до колен и лыжных брюках. Пейзаж явно норрландский – это они с Виктором в 1963 году катались на лыжах. Снимок сделан одним из первых появившихся инстаматиков[14]14
  Инстаматик – первая дешевая общедоступная фотокамера (ныне называемая «мыльницей»), обеспечивающая приличное качество съемки. Впервые разработана фирмой «Кодак».


[Закрыть]. Каждый раз, когда Иоаким смотрел на эту фотографию, его охватывало странное чувство – смесь холодного равнодушия и безграничной боли утраты.

На вопрос, почему у него нет других снимков матери, Виктор обычно лаконично отвечал – исчезли при переезде… В общем, вокруг этого снимка сорокалетней давности всегда клубился мерцающий туман некой тайны.

Женщина, одетая для лыжной прогулки, по имени Элла Симоне… Виктор рассказывал, что она была из состоятельной семьи, но порвала с ней по неизвестным причинам, поэтому ее родственники никогда и не пытались наладить контакт с братом и сестрой Кунцельманн. Ни Иоаким, ни Жанетт похожи на нее не были, хотя Виктор утверждал, что сын унаследовал ее цвет глаз, а дочь – на редкость чувствительную натуру. Через полгода после рождения Жанетт мать умерла от загадочной болезни печени.

Если верить Виктору, они встретились в начале шестидесятых на выставке фламандской живописи в Стокгольме, куда оба были приглашены в качестве экспертов. Работая вместе, они полюбили друг друга.

Иоаким не припоминал, чтобы отец когда-нибудь выказывал сентиментальные чувства по поводу смерти Эллы. Насколько ему было известно, он даже не был на ее могиле – хотя могила Эллы не была в прямом смысле могилой: она завещала развеять ее прах в памятной роще под Стокгольмом.

Будучи вдовцом, он никогда никаких отношений с женщинами не заводил. Дети, по крайней мере, об этом не знали. Но связь между смертью Эллы и воздержанием Виктора вовсе не была сама собой разумеющейся. В возрасте семи или восьми лет, когда дети начинают задумываться над экзистенциальными вопросами, Иоаким и Жанетт спрашивали его о матери, но он отвечал односложно. Дети замечательно приспосабливаются к окружающей среде, у них нет другой жизни, кроме той, что дали им родители. Они заметили, что отец говорит об этом неохотно, и перестали спрашивать.

Известие о смерти отца застало Иоакима вечером. Поговорив с Семборном, он сделал стоическую попытку дописать начатую статью, но сам посыл казался диковатым. Интегрировать «Фоносимволизм и металипсы» в антиутопии Хантингтона с «трансгрессивными лабиринтами в сознании самоубийц 11 сентября» оказалось намного труднее, чем он себе представлял. Иоаким приложил немало усилий, чтобы выражаться четко и ясно (надо же потрафить редактору) и в то же время вставить пару новых и в меру снобистских формулировок, дабы произвести впечатление на интеллектуального, как он надеялся, читателя. Но такие понятия, как «метаморфозный терроризм» или «итеративная мания убийства в сингулятивном повествовании об арабах», при четвертом прочтении казались маловразумительными даже для него. К тому же он опасался, что употребленное им слово «гиполаз» существует только в его разгоряченной фантазии, а проверить было негде, поскольку сетевой абонемент «Энциклопедия „Британика“» предлагал исключительно напоминания о неоплаченных счетах. Гонорар за натужный поиск связи между теорией конфронтации в «Конфликте цивилизаций» Хантингтона и последним письмом к другу в Гамбург-Альтона погибшего 11 сентября террориста Мохаммеда Аттаса составлял три тысячи крон (до вычетов). Если вообще удастся эту статью продать. Три тысячи… то есть четыре с половиной кроны в час, до вычетов, если он будет продолжать в усвоенном им за последний год темпе…

В кухне по радио мололи что-то о предстоящем назавтра матче между Швецией и Италией… Иоаким вздрогнул: ему показалось, что он случайно поймал радиостанцию с другой планеты.

Он приготовил себе коктейль водка – тоник (правда, без тоника), сделал два глотка и вылил остаток в раковину. Подумал, не позвонить ли Сесилии Хаммар и не пригласить ли ее на любовный уик-энд в дом на Готланде. Но Сесилия соглашалась на подобные развлечения, только если за нее кто-то платил, а Иоаким, по крайней мере в ближайшие несколько недель, об этом не мог даже мечтать.

Подсознание, старательно избегая оформленных мыслей, попыталось подбодрить его переводом в наличные заключенного в багетные рамы наследства Виктора – получалась сумма, которую он даже не решался произнести вслух… Собрание отца было, наверное, самым значительным в Западной Швеции. Венчали его полотна Дега и Менцеля, а также редкостная смесь немецких модернистов, во главе с Францем Марком и Отто Диксом, с многочисленными работами душевнобольных русских супрематистов. Даже шведская часть коллекции заставила бы позеленеть от зависти директора любого провинциального музея: Агуели, Грюневальд, Йертен, штук двадцать гётеборгских колористов, не считая менее известных художников, чья слава только начала приближаться к вершине.

Мысль о положительных счетах согрела его, и тут он обнаружил, что сжимает в руке бумажку, где записал телефон отцовского врача.

Он вышел с мобильником в сад и набрал номер. Врач, Вестергрен, ответил так быстро, что Иоаким заподозрил, будто тот в ожидании звонка сидел в засаде.

– Это Иоаким Кунцельманн, – представился он. – Что это за болтовня, будто бы отец покончил с собой?

Врач с профессиональным сочувствием разъяснил ему обстоятельства смерти Виктора. Семборн позвонил Вестергрену из мастерской в два часа, и через десять минут он был на месте. Смерть наступила не более шести часов тому назад. Причина не совсем ясна, но определенные признаки указывают на хроническое отравление. Вскрытия не будет, если только не пожелают Иоаким и Жанетт.

– Сомневаюсь, что отец принял яд, – сказал Иоаким. – Он не доверял даже обезболивающим таблеткам. А этого человечка, рекламирующего ипрен[15]15
  Болеутоляющее средство «ипрен» рекламирует лилипут в костюме таблетки.


[Закрыть], он просто побаивался.

– Я говорю о хроническом, длительном отравлении, – терпеливо повторил Вестергрен.

– Не понимаю – что значит длительном?

– Длительное воздействие вредных субстанций: свинец, кадмий, сульфид мышьяка. Точное количество ядов указать трудно.

– Мой отец был коллекционером, а не фармацевтом. Откуда он все это взял?

– Живопись… эти копии, которые он изготавливал, судя по всему.

Иоаким стоял в тени полуразвалившегося каменного сарая, стены которого были когда-то крепки и надежны, как был крепок и надежен отец… И вдруг по телу прокатилась волна горя, ощутимого физически, как боль… Иоакиму показалось, что он вырван из реальности и брошен на произвол какой-то древней силы: он внезапно осознал, что уже привычно говорит о Викторе в прошедшем времени. Уже очень давно он не был так близок к тому, чтобы разрыдаться.

– Виктор прекратил заниматься живописью, когда переехал в Швецию, – выдавил он из себя наконец. – Ателье… это же просто любительская мастерская. Он иногда делал рамы на заказ, приводил в порядок коллекцию, копался в каталогах. Может быть, писал пару акварелей в год – не больше. И как реставратор он уже лет двадцать не работал. Да что там говорить, чтобы поглотить такое количество ядов, надо простоять полжизни в красильной камере без респиратора. Я не понимаю, о чем вы говорите!