Текст книги "Дело о старинном портрете"

Как-то я встретила в торговом ряду Елизавету Павловну, известную городскую сплетницу.

– Душечка Аполлинария Лазаревна, вы чудесно выглядите! – пропела она, окидывая меня цепким взглядом. – Что же вы пропустили мой прошлый четверг? Лазарь Петрович обещал пренепременно вас привести! Сказал, что вы прихворнули. Как здоровье?

– Спасибо, Елизавета Павловна, со мной все в порядке.

– Чем вы болели? Мигрень? Я недавно получила из заграницы чудесные соли! Не хотите ли?

Мне подумалось, что мадам Бурчина злоупотребляла эпитетами «чудесный, прелестный, трогательный»; это была манера общения с членами «ее круга», куда она всеми силами старалась затащить меня. Я удивляюсь, как мог мой отец, выдержанный человек, комильфо, посещать ее сборища, где, помимо пасьянсов или других «степенных игр», не было более приятного времяпрепровождения, чем сплетничать о знакомых. На мои вопросы Лазарь Петрович отвечал, что сведения, добытые им в салоне Елизаветы Павловны, имеют несомненную ценность для его деятельности стряпчего и присяжного поверенного.

– Нет, нет, не стоит, Елизавета Павловна, со мной все в порядке, – нетерпеливо повторила я.

– Да, я заметила, – протянула она. – С таким цветом лица не болеют, тем более что вы любите бывать на свежем воздухе. Давеча Людмила Ильинична видела вас в Мещанской слободе. И не одну. Вы так оживленно разговаривали с молодым приказчиком, и цвет лица у вас был точно такой, как сейчас.

Я рассердилась:

– Мадам Бурчина, цвет лица у меня самый что ни на есть обыкновенный – не зеленый и не синий. А с кем я разговаривала – это неважно. Людям язык для того и даден, чтобы разговаривать. Вот как вам сейчас, например. Извините, я тороплюсь, счастливо оставаться.

И я быстрым шагом направилась в сторону суконного ряда.

***

Во время работы над гарнитуром мне довелось узнать много нового. Андрей Серапионович так и сыпал названиями: «югендстиль» 66
  «Югендстиль» (нем. Jugendstil) – букв, «молодежный стиль», немецкое название стиля «модерн». (Прим. ред.)


[Закрыть], «ар нуво» 77
  «Ар нуво» (фр. art nouveau) – букв, «новое искусство», – стиль «модерн». (Прим. ред.)


[Закрыть], «модерн», «сецессион» 88
  «Сецессион» (нем. Sezession, от лат. secessio – уход) – название объединения художников в Мюнхене (1892 г.), выступивших провозвестниками стиля «модерн»; впоследствии такие же объединения возникли в Вене и Берлине. (Прим. ред.)


[Закрыть]

***

… Каждый раз я поражалась, как много ему известно об этой новой ветви искусства. А фамилии художников-импрессионистов, стоявших у истоков нового стиля в живописи, он произносил с благоговением, словно перечислял имена святых: Моне, Сезанн, Ренуар.

Однажды Протасов, сильно смущаясь и краснея, попросил его выслушать.

– Аполлинария Лазаревна, если позволите… Мне очень неловко…

– Что случилось, господин Протасов? Присаживайтесь. Что-то не так с гарнитуром?

– Нет, что вы, – он замахал руками, – выточены уже все ножки для стульев, сейчас в мастерской кроят обивку. Я не об этом.

– Тогда что же?

Художник глубоко вздохнул и, набравшись храбрости, выговорил на одном дыхании:

– Позвольте мне написать ваш портрет, Аполлинария Лазаревна. У вас такое породистое лицо. Выразительное, особенное. Мне бы очень хотелось запечатлеть его, уж простите мою назойливость.

В душе я обрадовалась, более того, он угадал мои мысли. Мне самой хотелось иметь собственное изображение на холсте, но я не решалась попросить художника, так как считала, что он очень занят работа в мастерской отца, рисование этюдов на пленэре.

– Что ж, я согласна вам позировать, – кивнула я, ничем не выказав своей радости. – Только мне не хочется обычного портрета. Напишите меня в этом модном стиле, о котором вы так интересно рассказываете. Ни у кого не будет портрета «ар ну-во», и к тому же я думаю, что он подойдет к обновленной малой гостиной.

– Аполлинария Лазаревна, я так счастлив, что вы согласились! Это именно то, что я хотел вам предложить. Завтра же покажу вам несколько композиций.

– Вам хватит ночи, чтобы их сделать? – удивилась я.

Художник смутился:

– Я рисовал их в свободное время…

Карандашные наброски, принесенные Протасовым, изображали одалиску в серале султана, купальщицу, пробующую ножкой воду, Андромеду, прикованную к скале.

Только взглянув на рисунки, я поняла, какого рода чувство обуревало моего собеседника. Во всех эскизах, выполненных в штриховой манере, чувствовалась энергия и видно было мастерство, но все же мне что-то не нравилось. Поэтому я вежливо сказала так, чтобы его не обидеть:

– Андрей Серапионович, ваши рисунки прелестны, но я смогу повесить такой портрет разве что в спальне, куда я никого не буду пускать, кроме горничной. Мне хотелось бы что-нибудь более… одетое. Вы меня понимаете?

– Конечно, госпожа Авилова, – сухо сказал художник и принялся собирать наброски. – Я нарисую для вас нечто приемлемое.

Вы все-таки обиделись. – Я протянула ему руку для поцелуя. – Поймите меня правильно, у нас провинция, все друг с другом знакомы, а я и так на язычке у местных кумушек– живу одна, замуж не стремлюсь, богата. Кстати, я заплачу вам за портрет столько, сколько попросите. Я понимаю, что отнимаю время от ваших занятий.

– Ну что вы, Аполлинария Лазаревна, это такая честь для меня! Я же сам предложил!

– Никаких возражений, господин Протасов! Меня это не обременит, и совесть будет спокойна. Ступайте.

После долгих раздумий Протасов решил писать меня в образе Клеопатры, царицы египетской. Мои каштановые кудри совершенно не подходили для этого, и я послала Дуняшу к отцу, где у нашей горничной Веры хранилась коллекция париков. Вера когда-то была провинциальной инженю и собрала с нашей помощью неплохую коллекцию театральных аксессуаров – и отец, и я, зная ее пристрастия, порой дарили ей парики, накладные усы, носы и бороды. Дуняша вернулась с великолепным париком из иссиня-черных волос, который я тут же примерила перед зеркалом. Лицо стало бледнее, и я подумала, что перед позированием надо будет наложить грим – опытная Вера прислала его вместе с париком.

На следующее утро начался сеанс. Я полулежала в гостиной на старой козетке, покрытой куском золоченой парчи с пейслийским узором 99
  Пейсли – особая расцветка ткани; по названию шотландского города Пейсли, издавна славившегося своими ткачами. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Ткань Протасов принес из мастерской – ею обивали стулья для гарнитура генеральши Мордвиновой. Ненавистная козетка – аляповатая, на львиных лапах – по мнению Андрея Серапионовича, как нельзя более подходила для портрета Клеопатры. После завершения работы над гарнитуром я намеревалась отдать ее в богадельню.

На голове у меня был черный парик-каре, глаза были подведены стрелками до ушей, лицо набелено, губы карминные, а фигура задрапирована креп-жоржетовым салопом, вывернутым наизнанку, на атласную сторону. Лицо стянуло так, словно я намазала его яичным белком. Я подумала, что после сеанса попрошу у горничной Веры ее бальзам. Этим кремом, которым пользуются артисты, она смывала краску с лица, иначе театральный грим испортил бы кожу.

Хотя я и не протестовала против грима, в душе у меня роились сомнения. В таком виде я была сама не своя. Я люблю такие картины, когда то, что на них изображено, выглядит похожим. Иначе зачем позировать, мучиться, застыв в одной позе? Нарисовал бы Протасов из головы и назвал: «Клеопатра на ложе», а не «Портрет г-жи Авиловой в костюме Клеопатры».

Когда Протасов только пришел, то, пока он устанавливал мольберт и смешивал краски на палитре, я ходила кругами, приглядываясь к его действиям и стараясь ничего не упустить. Чего греха таить, мне было не только интересно, но и приятно наблюдать за его четкими профессиональными движениями. Но когда он взял в руки угольный карандаш, мне не оставалось ничего другого, как прилечь на скользкую парчу с царапающими кожу узелками и замереть в неудобной позе «страстная вакханка», изображая наслаждение и негу.

Одна рука у меня была заложена под затылок, кисть другой покоилась на животе ниже пупка, голова повернута так, что подбородок оказался на левом плече, – все это, по мнению Протасова, должно было изображать легендарную царицу, отдыхающую после бурных утех. Я хотела было сказать ему, что ни одна разумная женщина не ляжет отдыхать в такой неудобной позе после ночи любви, но промолчала: Протасов – художник, ему виднее, как должны выглядеть на картине сладострастные египетские царицы.

Лежать без движения оказалось трудно, а спустя несколько минут – просто невозможно. Шея затекла, и я перестала ее ощущать, по рукам побежали противные мурашки, а кончик носа зачесался так, что мне неудержимо захотелось чихнуть. Да еще в воздухе плавал сильный запах масляных красок. Сдержаться не удалось, я оглушительно чихнула и заерзала на месте, ломая рельеф ткани, складки и все, что трепетно выстраивал художник в течение часа.

– Аполлинария Лазаревна, голубушка, не двигайтесь, прошу вас, – умоляюще воскликнул Протасов, прижимая к блузе руки. – Так удачно тени легли, нельзя менять композицию. Лежите смирно.

– Но мне… Апчхи! Что делать, если чихать хочется? Да и нос чешется. А… апчхи! Андрей Серапионович! Эта генеральшина парча пыльная и кусачая. И еще я с нее сползаю. Скоро на полу окажусь.

– Лягте, как лежали, прошу вас. Я скоро закончу наброски, и вы сможете отдохнуть. А пока замрите и не двигайтесь, мне нужно начертить основные линии. Несколько минут, не более того.

Но это «скоро» никак не наступало.

Мне очень нравился приятный художник с длинными русыми волосами, и мысль, что он видит перед собой лишь модель для своей картины да богатую заказчицу, не давала мне покоя. Я хотела, чтобы он увидел во мне женщину, и, кажется, я придумала, как этого добиться. Но это потом, а сейчас я легла поудобнее и вновь застыла в придуманной художником позе – Клеопатра отдыхает после бурной ночи с Марком Антонием.

Неожиданно в гостиную вошел Лазарь Петрович.

– Добрый день, Полина, приветствую, господин Протасов!

Художник поклонился.

– Papa, посмотри, как я тебе в наряде Клеопатры? – Я воспользовалась случаем и поднялась с колченогой козетки.

– Во всех ты, душечка, нарядах хороша! – воскликнул отец. – Только бледна уж очень.

– Это грим, не волнуйся, я его смою после сеанса.

– Если мне память не изменяет, то Клеопатра была смуглой. А ты выбелилась, словно Пьеро.

– Papa, это новый стиль, «ар нуво», слышал о таком?

– Нет, но охотно верю, что новый стиль весьма идет египтянкам из русской провинции. Все, не буду вам мешать, занимайтесь. – И Лазарь Петрович вышел из гостиной, напоследок подмигнув мне.

Я приняла этот знак как одобрение моих планов на завтра.

На следующее утро я особенно тщательно занялась своим туалетом: надушила не только волосы и шею, но также живот, грудь и под коленками, побрызгала в гостиной лавандовой водой и заставила Дуняшу отполировать мне ногти на руках и ногах. Когда Андрей Серапионович занял свое место за мольбертом, а я, облаченная в парик и креп-жоржетовый салоп, возлегла египетской царицей на козетке, настало время действовать.

Чуть двинув коленкой, я нарушила складки, которые Протасов собственноручно укладывал на мне, стараясь, чтобы ткань легла классическим образом. Спустя две минуты художник заметил изменения и подошел поправить. Напрячь бедро было дело одного мгновения, и складки, любовно уложенные, распрямлялись, ткань сползала, обнажая щиколотки, надушенные пармской фиалкой.

Писать бедному юноше становилось труднее и труднее. Он все чаще смахивал пот со лба, хотя утреннее солнце не припекало совершенно. Протасов беспрестанно хмурился и покусывал губы, у него ломался уголь, выпадала из рук кисть. Я только посмеивалась про себя, ничем не выдавая, что все это мне очень нравится. Наконец, когда в очередной раз Протасов приблизился ко мне, чтобы поправить замявшуюся складку, я выпростала из-под головы руку и обняла его. Он неловко изогнулся и рухнул на меня. Древняя козетка жалобно заскрипела, прогнулась под двойной тяжестью, но выдержала. Напрасно я ее ругала, повременю отдавать в богоугодное заведение. Все получилось так, как было задумано. Я торжествовала!

С тех пор в моей жизни настала череда солнечных дней. Андрей приходил ежедневно, рисовал меня, и мне не в тягость было позировать: я знала, что за этим сеансом последует другой, такой же восхитительный. Глупый парик был возвращен Вере с благодарностями, грим с лица смыт, псевдовакхические позы забыты за ненадобностью – мне не хотелось быть сладострастной Клеопатрой, мое отношение к Андрею день ото дня становилось светлее и душевнее. Был чудный май, зеленый и с грозами. Мы много беседовали, гуляли, и Андрей набрасывал на листах из этюдника быстрые зарисовки: я сижу в плетеном соломенном кресле на веранде, и лучи солнца пробиваются сквозь редкий навес; я стою на берегу пруда; качаюсь на качелях…

Мы говорили о многом, и только одна тема была закрыта для нас: что будет с нами дальше? Разумеется, я знала, что он вернется в Москву, в свое училище, и продолжит занятия, а я останусь в N-ске. Мне очень хотелось приехать в первопрестольную, где Андрей мог бы навещать меня, – оставалось только снять приличную квартиру, но он ничего не говорил об этом, а мне не хотелось первой начинать такой щепетильный разговор.

Все было ясно без слов: я дворянка – он мещанин, я богата – у него только этюдник и часть мастерской по завещанию; и он моложе меня на три года – вместе это выстраивалось в откровенный мезальянс. Увы… Меня многое удерживало от желания сочетаться с Андреем браком, и самое главное, я чувствовала, что предаю память покойного мужа. Поэтому я твердо решила больше не думать об этом.

Моя хандра улетучилась, словно ее никогда и не было, щеки разрумянились, я даже избавилась от чрезмерной худобы, так волновавшей отца. Ушли в прошлое темные круги под глазами и ночные кошмары. А когда настало время пригласить гостей, с тем чтобы показать им новый гарнитур, и я принялась ездить с визитами, Елизавета Павловна заметила со значением в голосе: «Перемена обстановки пошла вам на пользу, душенька». Непонятно, что она подразумевала под «обстановкой» – только лишь мебель?

Гостей я решила позвать в начале лета, на Троицу. С детства мне очень нравится этот праздник. Мы с отцом направились к заутрене, и в убранной свежей зеленью церкви я увидела Андрея – он истово молился и кланялся, жарко прося у Господа милости. Я стояла неподалеку, ничем себя не выдавая, смотрела на близкого мне мужчину и вспоминала, как меня, еще институтку, забрали с собой в лес мои подружки, две сестры, дочки мелкопоместных дворян, привыкшие в деревне праздновать Троицу по-своему, по-деревенски. Мы плели венки, «завивали» 1010
  «Завивать», или «заламывать», березку принято на Троицу. Это еще и девичий праздник. Будущие невесты выбирали молодую березку и «завивали» (или заламывали) ее, т.е. украшали, пригибая ветки к земле и сплетая их с травой. Затем вешали на березу платки, венки, ленты. Заламывая березку, девушки загадывали желания, а потом водили вокруг нее хороводы и пели песни. (Прим. авт.)


[Закрыть] молодую березку и пели:

Александровская береза, береза

Посреди дубравы стояла, стояла,

Она ветвями шумела, шумела,

Золотым венком веяла, веяла.

Гуляй, гуляй, голубок,

Гуляй, сизенький, сизокрыленький,

Ты куда, голубь, летал?

Куда, сизый, полетел?

– Я ко девице, ко красавице,

Коя лучше всех, коя важнее…

Непрошеные слезы заливали глаза, сердце теснило, и я, вместо молитвы, повторяла про себя сухими губами: «Неисповедимы пути твои, Господи…»

А вечером в моем доме собрались сливки губернского N-ска. Прием удался на славу. Гости цокали языками и ахали, осматривая стулья с накладками из полированного металла. Такое новшество в обычной мебели было для них в диковинку. Некоторые даже проверяли тонкие изящные ножки на прочность – садились на стул и подпрыгивали. Раскрывали дверцы шкафчиков и комодов, инкрустированные мозаикой из внутренней заболони 1111
  Внутренняя заболонь характерна для лиственных пород – дуба, ясеня; это слой мягкой древесины, способствующий тому, что пиленый материал впоследствии растрескивается. Для мозаичных работ этот порок очень ценен. (Прим. авт.)


[Закрыть], проводили пальцами по столешнице, украшенной по бокам стилизованными цветами и растениями.

В новой гостиной я сменила занавеси и люстры. Мне уже было невмоготу видеть тяжелые драпри, не дающие воздуху и свету проникнуть сквозь стекло. Портьеры в срочном порядке шили мне прямо на дому две мастерицы, причем ткань я выбрала необычную, очень светлую, с узором из лебедей, прячущихся в камышовых зарослях, а абажуры для настенных газовых рожков – розового стекла, в виде распустившегося цветка – я купила в магазине фарфора, что возле губернской управы.

Букеты нежно-сиреневых и розовых азалий я расставила на высоких подставках по обе стороны от окон, и они своим изяществом подчеркивали воздушность шелковых занавесей.

Я даже заказала себе новый наряд, заглянув в ателье модного платья мадемуазель Жаннет Гринье, что по соседству с фарфоровым магазином. На самом деле модистку звали Анной, она была уроженкой N-ска. Много лет назад Анна влюбилась в гувернера-француза, и тот увез ее к себе в Лион. Там она поступила в услужение в магазин модного платья и, по словам наших досужих кумушек, «нахваталась заморского шику». Потом гувернер скончался от чахотки, которую нажил в суровом для него северном климате, и Анна спустя несколько лет вернулась в N-ск. Здесь она переменила имя и открыла модный салон на главной площади.

– Как я рада видеть вас, мадам Авилова! – щебетала мадемуазель Жаннет по-французски с неистребимым акцентом, указывающим, что у нее не было в детстве гувернантки и язык модистка выучила, будучи взрослой. – У меня есть для вас чудные туалеты. Вам на заказ или, может, готовое платье? Из Парижа на прошлой неделе доставили курьерской почтой. На вас никогда нельзя было ничего подобрать – вы были изящны сверх меры, но теперь…

Позвольте посмотреть журналы, – невежливо оборвала я ее, боясь, что модистка выпалит что-нибудь лишнее. Конечно, платье на заказ выглядело бы не в пример элегантнее, но мне не хотелось уподобляться женам купцов-миллионщиков, богатых откупщиков и дамам полусвета, носившим исключительно наимоднейшие туалеты. Дама из общества должна выглядеть изысканно и просто, но так, чтоб было ясно: эта простота стоит немалого состояния. Sapienti sat 1212
  Для понимающего достаточно (лат.).


[Закрыть].

– Сейчас снова в моду вошли рукава-буфы. – Модистка показала на одну картинку, на которой изогнула стан кокетка с гренадерскими плечами. Я содрогнулась и отложила картинку в сторону. – А как вам модный корсет «голубиная грудь»? Самое последнее изобретение. Даже самый незначительный бюст выглядит пышным и пленительным.

Вот это казус! Назвать мою грудь незначительной… Нет, эта псевдофранцуженка позволяет себе слишком много. В конце концов, Прасковья Васильевна шьет не хуже, только ей надо хорошенько объяснить. Но она не торопится, а о платье я подумала в последний момент, после занавесей и люстр.

– Никаких буфов и никаких голубиных корсетов, – решительно сказала я, отодвигая от себя журналы. – Подайте мне голубую тафту и приготовьте булавки для драпировки. Я знаю, какой туалет мне нужен!

Платье, которое я заказала у мадемуазель Жаннет, придумал Андрей. Он набросал несколько эскизов, глядя на меня, стоящую у зеркала, и один из рисунков настолько мне понравился, что я решила воплотить его в тафте небесного цвета. Юбка сильно обтягивала бедра и расширялась колоколом книзу, что удлиняло линию ног, а на бедра был накинут платок из тончайшей органди, завязывающийся узлом на левом боку. Свободный лиф украшали сутаж и блестки, ансамбль дополняли черные шелковые чулки и длинные перчатки без пальцев.

– Великолепно! Прелестно! – приговаривала модистка, ползая вокруг меня по полу. Я боялась, что она проглотит булавки, коих у нее был полон рот. – Из какого журнала вы выбрали фасон, мадам Авилова? Неужели у вас есть парижские журналы, которые еще не дошли до меня?

– Я взяла этот фасон не из журнала, – ответила я.

– А откуда?

– Его придумал мой личный модельер, – не удержалась я.

Мне было прекрасно видно, что мадемуазель Жаннет беременна кучей вопросов, готовых выпрыгнуть у нее изо рта вместе с булавками, но я решила на этом прекратить общение.

Протасов скромно стоял у окна и, неловко улыбаясь, разговаривал с Лазарем Петровичем, курившим толстую «гавану». Художник был непривычно строго одет – в черную пару, которая, как и косоворотка и блуза, сидела на нем отменно. Отец благодушествовал, его сочный баритон разносился по всей комнате вместе с запахом крепкого табака. Гости подходили к Андрею, восхищались, интересовались ценами и сроками изготовления, а статская советница Тишенинова уже назначила день, когда мастеру нужно будет явиться к ней для замеров, – она выдавала замуж младшую дочь, и той страстно захотелось получить к свадьбе точно такой же гарнитур, как у меня. Две старшие дочки статской советницы смотрели по сторонам с явно заметной завистью – им на свадьбы не перепало столь роскошных подарков.

– Необыкновенный гарнитур! – Ко мне подкралась мадам Бурчина. – Сколько вы вложили в него?

– Вложили чего, Елизавета Павловна? Денег?

– Ну что вы, – отмахнулась она, словно деньги были для нее чем-то недостойным. – Я имею в виду, времени и сил.

– Это не я, это Андрей Серапионович постарался. Его идея, его же и работа. Если вам понравился гарнитур, можете выразить свое восхищение непосредственно художнику.

Совиное лицо старой сплетницы исказила нелепая гримаса. Она куриной гузкой поджала рот и процедила:

– Вы правы, моя дорогая, это его работа, не более того. Работа столяра-краснодеревщика. Вы еще предложите булочника похвалить за маковые плюшки. Слишком вы, голубушка, демократичны, как я погляжу. И такие тесные отношения со столяром…

– Интересно, любезная Елизавета Павловна, вы булочника просто так вспомнили или тесными отношениями навеяло? – осведомилась я, наклоняясь к этой гарпии.

Бурчина ничего не ответила и скрылась в толпе гостей.

– Ну что, Аполлинария, я был прав? Хандра исчезла? – улыбнулся Лазарь Петрович. – Прекрасная гостиная получилась! Именно так я себе представляю интерьер будущего века. Не зря ты взялась за дело – вся в меня! Молодец, дочка!

– Спасибо тебе! Ты всегда меня понимал. Что бы я без тебя делала? Это ведь ты все придумал. – Я приобняла отца.

– Будет, будет. – Он похлопал меня по плечу. – Я отойду ненадолго, пообщаюсь с полковником Лукиным. Вон он мне там машет.

Отец отошел, а я направилась к Протасову.

– Андрей, сегодня тебе улыбнется удача! – обратилась я к нему. – Посмотри, сколько комплиментов! Заказы посыплются, я уверена. Ты станешь известным художником по мебели в нашей губернии, а может, даже и в соседних. Будешь богатым и знаменитым, на крыльце твоего дома выстроится очередь из желающих заказать гарнитуры, и я буду гордиться, что была у тебя первой заказчицей.

Андрей помолчал немного и грустно ответил:

– Я не хочу быть художником по мебели. Ни в нашей губернии, ни в какой другой… Я хочу писать картины. Портреты, пейзажи. Так, как пишут импрессионисты. И никаких гарнитуров.

– Импрессионисты? Это те самые Моне и Сезанн, о которых ты мне рассказывал?

– Да. Их живопись завораживает! Я чувствую, что могу так же. Мне только нужно увидеть, как они пишут, научиться у них.

– Но ты же учишься в Москве. И говорил, что у тебя прекрасные педагоги. Почему бы не учиться у них?

– Ты не понимаешь! Импрессионисты – это новая школа. Я хочу учиться у них, писать, как они!

Мой портрет Андрей так и не написал. Набросков было много, но все они так и остались набросками. Позировать мне не хотелось, и я делала все, чтобы увильнуть от этого скучного занятия. Какие бы позы я ни принимала, после двух минут неподвижного сидения или лежания они казались мне нежизненными и фальшивыми.

– Хорошо, Андрей Серапионович, поговорим об этом после, а сейчас я должна идти к гостям. Простите. – И я отвернулась, чтобы не видеть его грустного взгляда.

Мне не хотелось продолжать этот разговор. И вот почему. Я, конечно, признавала талант Протасова в столярном деле, но считала, что художник из него неважный, хотя мне было неприятно это сознавать. Он мог четко выписать детали, придумать новые стулья и другую мебель, нарисовать дом и интерьер каждой комнаты в нем. Эскизы углем и карандашом у него получались неплохие. Во всяком случае, по ним можно было определить, что нарисован щенок, валяющийся в пыли, ваза с яблоками или соседская девочка, играющая с котенком. Но вот портреты маслом… Лица у Андрея еще выходили похожими на оригинал, однако передавать движения у него не ладилось, а позы получались скованными. Вроде все правильно, но души в картине нет, и долго смотреть на нее не хочется. Можно было бы отнести эти неудачи в счет того, что молодой человек еще не закончил учебу в училище, но ведь талант виден всегда, просто он бывает неотшлифованным. Я сильно сомневалась в таланте Андрея как портретного живописца. Хотя этюды с классических греческих статуй у Протасова получались недурно – руку он имел точную, а глаз зоркий.

В чем Андрею не было равных, так это в «науке страсти нежной». Здесь не нужны никакие училища. С ним я ожила, почувствовала себя любимой женщиной. Его страсть ко мне была ненасытной, чувства – крепкими, он мог изумлять меня без устали ночи напролет. Уходя поутру из моего дома, он к вечеру возвращался вновь, полный надежд и желаний. И я каждодневно ждала его прихода с нетерпением. Никогда у меня не было подобного чувства к мужчине. Своего мужа я любила, и эта любовь была благоговением перед его умом и опытом. Он относился ко мне как к драгоценному кристаллу, отшлифованному собственноручно.

Андрей же обожествлял во мне женщину. Красивую, страстную, полную желания и откликающуюся на его взгляды и прикосновения. Каждый раз он с волнением ждал моего согласия и не верил, что я желаю его так же страстно, как и он меня.

– Полина, любимая моя! Несравненная женщина! – шептал Андрей, обнимая и лаская меня. – Господи, за что мне такое счастье?! Я недостоин тебя! Я никто, мещанин, недоучившийся студент! Никогда в жизни я не видел женщину, подобную тебе! Аристократка телом и душой, а я всего лишь ничтожный раб, упавший к ногам патрицианки. Но я буду художником и однажды приду к тебе богатый и знаменитый, для того чтобы никогда более с тобой не расставаться. Ты больше не будешь стыдиться ни меня, ни связи со мной. Ты будешь мной гордиться. Твои портреты украсят залы лучших музеев!

Про себя я улыбалась его словам. Андрей всего на три года моложе меня, а рассуждает словно шестнадцатилетний подросток. Он считал, что живет со мной в грехе, и страдал от этого необычайно. Он жаждал славы и богатства, но не для себя, а для того, чтобы жениться на мне, став равным. Это мне импонировало. Но Андрей не понимал, что после Владимира Гавриловича, с которым я вольно или невольно сравнивала всех соискателей руки и сердца, мне будет трудно найти человека на место супруга, настолько мой покойный муж был для меня идеалом мужчины и рыцаря. И как бы великолепно ни вел себя Протасов в постели, все же ему не хватало того внутреннего такта, который отличает истинно благородных людей. Как бы хорошо мне ни было с ним, я постоянно себя одергивала: «Полина, не забывайся! Мезальянс тебе ни к чему. Протасов замечателен как средство против хандры, но не более. Помни, кто ты и кто он. Всегда помни!» А сердце рвалось навстречу милому художнику с печальными серыми глазами.