Текст книги "Последний дом на Никчемной улице"

Катриона Уорд
Последний дом на Никчемной улице

Catroina Ward

THE LAST HOUSE ON NEEDLESS STREET

Copyright © Catriona Ward, 2021

Дизайн обложки: © blacksheep-uk.com

Редактор серии Ю. Чернова

© Липка В., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящается моему племяннику

Риверу Эмануэлю Уорду Эноху,

родившемуся 14 августа 2020 года

Тед Баннерман

Сегодня годовщина Девочки с фруктовым мороженым. Это случилось одиннадцать лет назад у озера – вот она была, и вдруг ее не стало. Так что день, когда я обнаруживаю, что среди нас затаился Убийца, с самого начала можно назвать паршивым.

Первым делом мне на живот с пронзительным мяуканьем, напоминающим перезвон заводных часов, тяжело плюхается Оливия. Если на свете и есть что-нибудь лучше кошки в кровати, мне об этом ничего не известно. Я обхаживаю ее, как только могу, потому как позже придет Лорен и она тут же исчезнет. Моим дочери и кошке в одном помещении не ужиться.

– Я проснулся! – говорю я. – Сегодня твоя очередь готовить завтрак.

Она смотрит на меня своими желто-зелеными глазами, тихонько уползает, находит солнечный зайчик, бросается на землю, щурится и время от времени бросает в мою сторону взгляд. Кошки шуток не понимают.

Я поднимаю с крыльца газету. Мне нравится наше местное издание по той простой причине, что в нем сообщается о появлении редких птиц – если заметишь какое-нибудь необычное пернатое типа северного дятла или сибирской завирушки, им можно написать. Даже в такую рань затянутый маревом воздух теплый, как суп. Улица оживлена еще меньше обычного. Она притихла, будто погрузившись в воспоминания.

При взгляде на первую полосу у меня внутри все сжимается и скручивается в тугой узел. Вот и она. У меня совсем вышибло из головы, что сегодня ее годовщина. Со временем я не в ладах.

Фотография всегда одна и та же. Большие глаза, притененные полями шляпы, и пальцы, вцепившиеся в палочку мороженого с такой силой, будто она боится, как бы его не отняли. На голове влажные, блестящие, короткие, как у мальчишки, волосы. Она купалась, однако никто не закутал ее в пушистое полотенце, дабы вытереть. Мне это не нравится. Так можно подхватить простуду. Другую фотографию – ту, на которой изображен я, – на этот раз печатать не стали. Из-за этого газетчики нарвались на крупные неприятности. Хотя как по мне, то все же недостаточно крупные.

Ей было шесть. Все очень расстроились. В окрестностях, особенно у озера, у нас с этим проблема, поэтому ситуация развивалась быстро. Полицейские обыскали в округе дома всех, кто, по их мнению, мог причинить ребенку вред.

Поскольку мне при этом присутствовать не разрешили, я вышел на крыльцо. Было лето, глаза слепило от света, жара стояла, как на поверхности какой-нибудь звезды. От затяжного послеполуденного зноя у меня медленно обгорала кожа. Я слышал, как полицейские откидывали уродливый голубой ковер в гостиной, отдирали доски пола и простукивали перегородку за задней стенкой шкафа – им показалось, будто там прослушивается пустота. По двору расхаживали псы, заглядывали в спальню и куда только можно. Я знал, что это за собаки. У таких в глазах белыми зубами оскаливалась сама смерть. Пока я стоял, ко мне подошел какой-то тощий малый с фотоаппаратом и стал снимать. Мне даже в голову не пришло его остановить.

– Нет картинки – нет статейки, – бросил мне он перед тем, как уйти.

Мне было невдомек, что под этим имелось в виду, но на прощание он весело помахал мне рукой, поэтому я ответил ему тем же.

– Что с вами, мистер Баннерман?

Детектив в женском обличье – вконец замотанная – напоминала собой опоссума.

– Ничего.

Меня трясло. «Молчок, Малыш Тедди». Зубы отбивали чечетку, будто я страшно замерз, хотя мне было жуть как жарко.

– Но вы закричали! Произнесли мое имя и, как мне показалось, слово «зеленый».

– Должно быть, подумал о той истории, которую напридумывал себе в детстве… О потерявшихся мальчиках, превращавшихся у озера во всякие зеленые штуковины.

Она окинула меня взглядом, который я хорошо знал. На меня все время так смотрели. Я крепко прижался к стволу дубка в палисаднике. Дерево наделяло меня своей силой. Что тут можно было сказать? Если и было что-то, то оно парило прямо над кромкой моих мыслей.

– Мистер Баннерман, это ваше единственное жилище? Другого дома где-нибудь поблизости у вас нет? Охотничьей сторожки или чего другого в этом роде?

Она вытерла с верхней губы пот. На нее непосильным грузом давили проблемы, будто ей на спину взвалили тяжеленную наковальню.

– Нет, – ответил я. – Нет, нет и нет.

Разговоров о воскресном убежище она бы не поняла.

В конце концов полицейские ушли. У них просто не было другого выхода, потому как после обеда я постоянно торчал у супермаркета «7-Eleven», это любой может подтвердить. Об этом же свидетельствует и запись с камеры видеонаблюдения. Я занимался там тем, что сидел на тротуаре у раздвижных дверей, а когда они разъезжались в стороны, выпуская в облаке прохладного воздуха очередных покупателей, просил у них конфетку. Иногда, когда у кого-то были сладости, мне что-нибудь давали, а порой даже специально покупали. Мамочка, узнай об этом, наверняка сгорела бы от стыда, но я так любил сладости. И никогда даже близко не подходил ни к озеру, ни к Девочке с фруктовым мороженым.

Когда полицейские наконец закончили и позволили мне вернуться в дом, там повсюду витал их запах – шлейфы одеколона, пота, пронзительно воняющей резины и химикатов. Меня огорчало, что они видели дорогие моему сердцу вещи, в том числе фотографию Мамочки и Папочки. Снимок уже тогда практически выцвел, и черты их лиц почти поблекли. Они прощались со мной, растворяясь в белизне. Еще на полке стояла сломанная музыкальная шкатулка – Мамочка привезла ее из своего далекого дома. Она уже не работала. Я расколотил ее вместе с матрешками в день, когда произошла история с мышонком. Сорванная со своего пьедестала крохотная балеринка тогда упала на пол и умерла. Может, из-за этого мне стало еще хуже. (Не знаю почему, но я называл ее Элоизой; она попросту выглядит именно как Элоиза.) В моих ушах звучал мелодичный Мамочкин голос. Ты забираешь у меня что только можно, Теодор. Все забираешь, забираешь и забираешь.

Все эти люди смотрели своими глазами на мои вещи, отчего у них в головах рождались собственные мысли, и дом уже не ощущался моим.

Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. А когда вновь их открыл, мне в ответ самодовольно улыбнулась матрешка. Рядом с ней стояла музыкальная шкатулка. Гордо выпрямившись, балеринка Элоиза грациозно вскинула над головой руки. С фотографии улыбались Мамочка и Папочка. Прекрасный оранжевый ковер радовал ноги мягкими катышками.

Мне сразу же стало лучше. Все было в порядке. Это мой дом. В ладонь ткнулась головой Оливия. Я засмеялся и подхватил ее на руки.

И от всего этого почувствовал себя совсем хорошо. Но на чердаке над моей головой завозились зеленые мальчики.

На следующий день я попал в газету, прямо под заголовок «Обыск в доме подозреваемого». Я стоял перед своим жилищем. Полицейские обыскали и другие дома, однако из статьи могло показаться, что побывали они только у меня. Другие, надо полагать, оказались достаточно умны, дабы прикрыть руками лица. Нет картинки – нет статейки. Мою фотку поместили рядом со снимком Девочки с фруктовым мороженым, что само по себе уже представляло отдельную историю.

Названия улицы к фотографии не прилагалось, но ее, по всей видимости, все равно узнали. В окна полетели камни и кирпичи. Много. Стоило мне заменить стекло, как в него тотчас опять влетал камень. Мне показалось, я схожу с ума. Это повторялось столько раз, что я сдался и заколотил окна фанерой. Нападавшие подостыли. Какой интерес швырять булыжники, если больше нечего разбить? Я перестал днем выходить на улицу. Для меня наступили скверные времена.

Девочку с фруктовым мороженым – то есть газету с ее фотографией – я положил в чулан под лестницей. Чтобы сунуть ее в самый низ кучи, мне пришлось наклониться. И в этот момент мне на глаза попался магнитофон, едва выглядывавший из-под горы печатной продукции на полке.

Я тут же его узнаю. Он принадлежал Мамочке. Снимаю аппарат с полки. От прикосновения к нему возникает странное чувство, будто рядом звучит шепот, который мне не разобрать.

Пленка уже в аппарате – половина записана, вторая пуста. Старая, с полосатой, желто-черной этикеткой, кассета. Правильный Мамочкин почерк. Заметки.

Слушать я ее не слушаю. И так знаю, что на ней. Мамочка всегда наговаривала свои заметки вслух. Она слегка спотыкалась на согласных, и избавиться от этого до конца ей так и не удалось. В звуках ее голоса слышалось море. Мамочка родилась далеко-далеко, под темной звездой.

«Просто оставь его в покое, – думаю я, – забудь, что ты его видел».

Я съел маринованный огурчик и теперь чувствую себя гораздо лучше. В конце концов, все это случилось давным-давно. Становится все светлее, природа обещает самый замечательный день. Прилетят птицы. Каждое утро они высыпают из леса и опускаются у меня на заднем дворе. Желтогорлые певуны, корольки, овсянки, клесты, воробьи, черные дрозды, голуби. Их там пруд пруди – один красивее другого. Мне нравится за ними наблюдать. В надлежащем месте я проделал в куске фанеры аккуратную дырочку нужного размера, обеспечив полный обзор заднего двора. Помимо прочего, я постоянно слежу, чтобы была вода и никогда не пустовали кормушки. В такую жаркую погоду птицам порой бывает несладко.

Я уже собираюсь за ними понаблюдать, как в любой другой день, но в этот момент у меня что-то екает в груди. Порой нутро узнает о чем-либо быстрее мозга. Что-то явно не так. Слишком уж тихое это утро. Я говорю себе не дурить, делаю глубокий вдох и припадаю глазом к отверстию.

Первым делом вижу сойку. Она лежит в самом центре лужайки. Яркая мешанина ее перьев сверкает, словно нефтяное пятно на воде. И судорожно дергается. Одно крыло молотит по воздуху в отчаянной попытке взлететь. На земле птицы всегда выглядят неестественно. Задерживаться там надолго им не положено.

Дрожащими руками я поворачиваю ключи в трех массивных замках двери черного хода. Щелк, щелк, щелк. И даже сейчас трачу несколько секунд, чтобы обратно их запереть. Птицы лежат на опаленной зноем траве, разбросанные по всему двору. И без конца барахтаются, безнадежно застряв в каких-то непонятных штуковинах, издали напоминающих куски коричневатой бумаги. Многие, особей двадцать, уже мертвы. Другие еще живы. Подсчитав, я обнаруживаю, что продолжают биться семь сердечек. Птицы хватают клювиками воздух, высунув в агонии узкие черные язычки.

Мои мысли стайкой муравьев разбегаются в разные стороны. Дабы понять, что произошло, достаточно сделать три вдоха. Ночью кто-то пришел и установил у каждой кормушки клеевые ловушки, обернув ими проволочные клетки и прикрепив к подвешенным на тетиве шарам. Прилетев на рассвете покормиться, птицы клювиками и лапками увязли в липкой массе.

«Убийство, убийство, убийство…» Я могу думать только об этом и ни о чем другом… Кто мог так поступить с птицами? Потом в голову приходит другая мысль: «Надо разобраться. Нельзя допустить, чтобы это увидела Лорен».

У проволочной изгороди припала к земле бездомная полосатая кошка, пожирающая картину происходящего своими янтарными глазами.

– Пошла прочь! – ору я.

Затем хватаю первое, что попадается под руку, – пустую банку из-под пива – и швыряю в нее. Снаряд летит мимо и попадает в столб. Баммм. Зверюга уходит, медленно переставляя свои лишенные когтей лапы, будто уйти было исключительно ее идеей.

Я собираю живых птиц. В моих руках они слипаются вместе, образуя дергающуюся массу, и напоминают чудовище из самых страшных кошмаров – повсюду лапки, глаза и клювики, жаждущие воздуха. Когда я пытаюсь отодрать их друг от дружки, перья отделяются от плоти. Пернатые не издают ни звука, и это хуже всего. Птицы не люди – когда им больно, они затихают.

Я отношу их в дом и предпринимаю любые мыслимые усилия, какие только приходят в голову, дабы растворить клей. Но после нескольких попыток с использованием растворителя понимаю, что делаю только хуже. Птицы закрывают глаза и судорожно дышат. Я больше не знаю, что делать. Они увязли навсегда – ни туда и ни сюда. И хотя еще не мертвы, но жить уже тоже не могут. Поначалу в голову приходит мысль их утопить, затем – разбить молотком головы. Одна идея сменяется другой, от чего меня охватывает все более жуткое, зловещее чувство. Я подумываю открыть шкаф, в котором хранится ноутбук. Может, что-нибудь подскажет Интернет. Но при этом понятия не имею, куда положить птиц. Стоит им к чему-нибудь прикоснуться, как они тут же намертво прилипают.

Затем я вспоминаю одну передачу по телевизору. Попытаться стоит, тем более что уксус у нас есть. Орудуя одной рукой, я отрезаю кусок шланга, беру большой пластиковый контейнер «Таппервер», пищевую соду и достаю из-под раковины белый уксус. Затем аккуратно кладу внутрь птиц, герметично закрываю крышкой, а в предварительно проделанное в ней отверстие втыкаю шланг. После чего смешиваю в пакете пищевую соду с уксусом и прилаживаю его к шлангу с помощью аптечной резинки. В итоге у меня получается газовая камера. Воздух в контейнере начинает меняться, и копошение перьев постепенно стихает. Я не отвожу от происходящего глаз, ведь смерть достойна того, чтобы за ней понаблюдать. Даже когда это смерть птицы. Все заканчивается быстро. Они и без этого уже наполовину сдались от страха и жары. Последним испускает дух голубь; его выпяченная грудка вздымается и опадает все меньше, пока не замирает окончательно.

Убийца превратил в душегуба и меня.

Я уношу трупики на помойку на заднем дворе. Безвольные, все еще теплые тельца, мягкие на ощупь. Где-то по соседству косят газон. В воздух закрадывается запах свежескошенной травы. Окрестные жители пробуждаются от сна.

– Ты в порядке, Тед? – спрашивает человек с волосами цвета апельсинового сока, который каждый день гуляет с собакой в лесу.

– Конечно, все хорошо, – отвечаю я.

Он смотрит на мои ноги, и до меня доходит, что на мне нет ни обуви, ни даже носков. Ступни у меня белые и волосатые. Я прикрываю одну из них другой, но отнюдь не чувствую себя от этого лучше. Пес тяжело дышит и скалит на меня зубы. Обычно домашние животные лучше своих хозяев. Мне жаль всех этих собак, кошек, кроликов и мышей. Им приходится не только жить с людьми, но и любить их, а это уже гораздо хуже. Что касается Оливии, то она не домашний питомец, а нечто неизмеримо большее. (Полагаю, что так к своей кошке относится каждый, у кого она есть.)

При мысли о том, что рядом с моим домом в холодном мраке затаился Убийца, устанавливающий во дворе ловушки, а может, даже подглядывающий за мной, Лорен и Оливией своими безжизненными, черными, как у жука, глазами, у меня тут же замирает сердце.

Я возвращаюсь. Вплотную ко мне стоит Леди Чихуахуа. Ее рука лежит на моем плече. Странно. Обычно ко мне не любят прикасаться. Пес у нее под мышкой дрожит и изумленно пучит на меня глаза.

Мы стоим перед ее домом – желтым с зеленой отделкой. У меня такое ощущение, будто я что-то забыл или же мне вот-вот предстоит что-то узнать. «Да соберись ты, – говорю я себе, – не чуди». На чудиков тут же обращают внимание. И запоминают.

– … бедные твои ноги… – говорит дама. – А куда ты подевал ботинки?

Этот тон мне хорошо знаком. Крошечные женщины жаждут окружать заботой крупных мужчин. Для меня это загадка.

– Тебе надо следить за собой, Тед, – продолжает она, – мама из-за тебя страшно бы расстроилась.

Вижу, что из моей ноги на бетон темно-красной струйкой течет кровь. Наверное, я на что-то наступил.

– Я гоняюсь за этой бездомной бродягой, – звучит мой ответ, – то есть гонялся. Не хочу, чтобы она таскала на моем дворе птиц. (У меня в голове иногда путаются времена. Меня никогда не покидает ощущение, что все происходит здесь и сейчас, поэтому порой я забываю, что это было в прошлом.)

– От этой кошки одни неприятности, – говорит она, и в ее глазах вспыхивает интерес.

Я добавил ей новых ощущений.

– Она сущее бедствие. Город должен заняться бродячими кошками, в точности как занимается другими зловредными тварями.

– Это точно, – говорю я, – тут и спору нет.

(Имена в моей памяти не откладываются, но у меня свои способы оценивать и запоминать людей. Первый из них: были бы они добры к моей кошке? Эту даму я бы к Оливии не подпускал.)

– Как бы то ни было, спасибо вам, – говорю я, – мне уже лучше.

– Ну еще бы, – отвечает она, – приходи завтра на чай со льдом, я напеку печенья.

– Завтра не могу.

– Тогда приходи, когда захочешь. Мы ведь соседи и должны приглядывать друг за дружкой.

– Я и сам это всегда говорю.

Мне приходится быть вежливым.

– Знаешь, Тед, а ведь у тебя милая улыбка! Тебе следовало бы чаще ее показывать.

Я машу рукой, демонстрирую все свои тридцать два зуба и ухожу – ковыляя, старательно изображая боль, которую в действительности совсем не чувствую, и прихрамывая на кровоточащую ногу до тех пор, пока дама не скрывается за углом.

Леди Чихуахуа даже не заметила, что я ушел, и это хорошо. Я потерял время, но, похоже, не так уж много. Тротуар под ногами теплый, но назвать его раскаленным пока нельзя. Где-то поблизости по-прежнему жужжит газонокосилка, поэтому в воздухе висит вязкий, свежий аромат только что скошенной травы. Похоже, я потерял пару минут. Однако не надо было допускать этого на улице. К тому же перед выходом из дома следовало обуться. Здесь я совершил ошибку.

Порез на ноге я обрабатываю дезинфицирующим составом из пластиковой зеленой бутылки. Он, похоже, предназначен не столько для кожи, сколько для столешниц и полов. Нога после этого выглядит гораздо хуже; кожа покраснела и приобрела синюшный оттенок. Похоже, что вполне могла бы доставить мне боль, если бы я мог ее чувствовать. Но рану я как минимум промыл. А потом перемотал марлей. И марли, и бинтов у меня здесь полно. Всякие несчастные случаи в нашем доме не редкость.

У меня до сих пор липнут руки, словно к ним что-то приклеилось, то ли жевательная резинка, то ли смерть. Помню, я где-то читал, что у птиц бывают вши. А может, не у них, а у рыб. Руки я тоже мою чистящим средством для полов. Меня трясет. Я принимаю таблетку, которую надо было выпить еще несколько часов назад.

Одиннадцать лет назад в этот день пропала Девочка с фруктовым мороженым. Сегодня утром кто-то угробил моих птиц. Вполне возможно, что эти два обстоятельства никак между собой не связаны. В мире полно всякой бессмыслицы. Но может случиться и так, что это звенья одной цепи. Откуда Убийце было знать, что на моем заднем дворе на рассвете кормится такое количество птиц? Он что, знает окрестности? От подобных мыслей мне отнюдь не хорошо.

Я составляю перечень. Наверху пишу: Убийца. Список получается совсем короткий.

Сосед с волосами цвета апельсинового сока

Леди Чихуахуа

Незнакомец

Я посасываю кончик ручки. Проблема в том, что я не очень хорошо знаю соседей. С ними водила близкое знакомство Мамочка. Пленять окружающих было ее стихией. Но, завидев меня, они обычно тут же шагают в другом направлении. Прямо у меня на глазах разворачиваются и улепетывают со всех ног. Так что Убийца сейчас может быть совсем рядом, через каких-то два дома, есть пиццу и посмеиваться надо мной. Я немного расширяю свой список:

Сосед-выдра, его жена или их дети

Двое мужчин из Голубого дома

Леди, пахнущая пончиками

Вот практически и все обитатели этой улицы.

Я не думаю, что кто-то из них действительно Убийца. Некоторые, как семейство выдр, на данный момент в отпуске.

У нашей улицы странное название. Некоторые порой останавливаются и фотографируют установленную в ее начале погнутую табличку. А потом уходят, потому как за ней один только лес и больше ничего.

Я медленно вношу в список еще одно имя. Тед Баннерман. Чем черт не шутит.

Затем отпираю шкаф, в котором храню принадлежности для рисования, и аккуратно прячу его под старой коробкой мела, к которой Лорен никогда даже не прикасается.

Людей я оцениваю по двум критериям – как они относятся к животным и что любят есть. Тот, кто предпочитает какой-нибудь салат, человек явно дрянной. А с тем, кому больше по душе любые блюда с сыром, скорее всего, полный порядок.

Еще нет и десяти часов утра – это я могу утверждать по тому, как солнце, пробиваясь сквозь дыры в фанере, рисует на полу пятна света, похожие на монетки, – а день уже совсем не задался. Поэтому я решаю приготовить ранний ланч, мой любимый, самый лучший на всем белом свете. Для этого надо взять ту штуковину, на которую можно записывать голос.

А то я все думаю – почему бы не использовать для рецептов магнитофон? (Да, знаю, Мамочке это бы не понравилось. В затылке вспыхивает жар, красноречиво напоминающий о том, что окажись она сейчас рядом, то назвала бы меня «сущим наказанием».)

Я снимаю обертку с новой упаковки кассет. От них исходит приятный запах. Затем вставляю одну из них в аппарат. В детстве мне всегда хотелось с ним поиграть. У магнитофона есть большая красная кнопка, похожая на фортепианную клавишу и громко щелкающая, если ее нажать. Сейчас я не знаю, что делать со старой Мамочкиной лентой, и это меня расстраивает. Ни выбросить, ни разломать ее не могу – об этом не может быть и речи, – но и хранить их вместе с моими, новенькими и симпатичными, тоже не хочу. Поэтому кладу ее обратно в чулан под лестницей, запихивая под ворох газет, под Девочку с фруктовым мороженым. Вот и все, готово!

Рецепт сэндвича с сыром и медом от Теда Баннермана. Раскалить на сковороде растительное масло. Намазать с обеих сторон сливочным маслом два куска хлеба. Взять немного чеддера – лично я предпочитаю нарезанный, но вы можете воспользоваться любым по вашему усмотрению. Это ведь ваш ланч. Взять немного меда и намазать им с одной стороны оба куска хлеба. Положить на мед сыр, а сверху нарезанные кусочки банана. Теперь сложить куски хлеба в сэндвич и обжаривать на сковородке, пока он не подрумянится с обеих сторон. Когда все будет готово, сдобрите его солью, перцем и соусом чили. Разрежьте пополам. Посмотрите, как сочатся сыр и мед. Да такой даже есть жалко! Ну или почти, ха-ха-ха!

Какой же ужасный у меня голос! Как у придурковатого ребенка с лягушкой в животе. Ладно, записывать рецепты я буду, но слушать их стану только в случае крайней надобности.

Вести такие записи мне предложил человек-жук. Сказал вести «дневник ощущений». От этих слов в моей душе поселилась тревога. Но он выразился просто. «Говори обо всем, что происходит и как это на тебя влияет». Ну, об этом не может быть и речи. Но записывать рецепты здорово, на тот случай если я в один прекрасный день исчезну и запомнить их будет уже некому. Завтра приготовлю сэндвич с клубникой и уксусом.

У Мамочки были свои представления о еде, но мне это дело нравится. Как-то раз я подумал, что мог бы стать поваром, может, даже открыть закусочную. Подумать только! «У Теда»! Или же писать кулинарные книги. Но из-за Лорен и Оливии ни того ни другого мне делать нельзя. Я не могу оставить их одних.

Об этом было бы неплохо с кем-нибудь поговорить. (Только не с человеком-жуком, ведь для меня очень важно не показывать ему, кто я такой на самом деле.) Мне хотелось бы делиться рецептами с другом, но у меня его нет.

С сэндвичем в руках я сажусь на диван и смотрю монстр-траки. Это просто здорово. Они оглушительно ревут и едут куда им заблагорассудится. Для них нет преград, их ничто не может остановить. Сыр и монстр-траки. Мне надо бы радоваться. Но в голове одни только клювики и перья. А что, если и я тоже увяз в какой-нибудь липучей ловушке? Если просто исчез? Ведь за моей смертью некому наблюдать.

Мой бок чувствует едва заметное прикосновение. Оливия тычется мордочкой мне в ладонь и забирается на колени, перебирая тяжелыми, бархатистыми лапками. Затем все ерзает и ерзает, пытаясь устроиться как можно удобнее. Она всегда знает, когда я расстроен. От ее урчания вибрирует диван.

– Ну все, киска, давай, – говорю я ей, – тебе пора в ящик, скоро придет Лорен.

Она закрывает глаза и расслабляется. Тельце кошечки становится таким безвольным, что, когда я несу ее на кухню, она чуть не выскальзывает из моих пальцев. Потом открываю крышку старой, сломанной морозильной камеры. Мне еще сто лет назад надо было избавиться от этой штуковины, но Оливии она очень нравится, хотя почему, знает один только Бог. И хотя морозильник давным-давно не работает, я по привычке убеждаюсь, что он не включен в розетку. На прошлой неделе мне стало боязно, что в нем не хватает воздуха, в итоге в крышке пришлось проделать пару лишних дыр. Убивать живых существ, конечно же, трудно, но вот заботиться о них, чтобы они могли жить и быть в безопасности, гораздо труднее. Уж кто-кто, а я точно это знаю.

Мы с Лорен играем в ее любимую игру. В ней много правил, помимо прочего подразумевающих носиться на бешеной скорости на розовом велосипеде по всему дому, выкрикивая названия мировых столиц. За правильный ответ Лорен дважды звонит в свой звонок, за неправильный четырежды. Игра хоть и шумная, зато познавательная, поэтому я ничего не имею против. Когда раздается стук в дверь, я кладу на ее звонок ладонь и говорю:

– Сейчас я открою, а ты сиди тихо. В смысле не шуми. И не подглядывай.

Лорен кивает головой.

Это Леди Чихуахуа. Из ее сумки нервно выглядывает пес. У него поблескивающие, дикие глаза.

– Судя по звуку, у вас тут в самом разгаре какие-то игры, – говорит она, – я хочу сказать, что детям по самой природе положено шуметь.

– Ко мне пришла дочь, – отвечаю я, – так что вы не вовремя.

– Да, несколько лет назад мне говорили, что у тебя есть дочь, – продолжает Леди Чихуахуа. – Кто же мне это сказал? Нет, теперь уже не припомню. Но я точно от кого-то слышала о твоей дочери. Мне было бы очень приятно с ней познакомиться. Соседям надо дружить. Я принесла тебе виноград. Он полезен для здоровья и сладкий, так что всем обычно нравится. Даже детям. Это ведь природная сладость.

– Спасибо, – говорю я, – но мне пора идти. У нас с ней нет возможности проводить много времени вместе. Да и потом, у меня не убрано.

– Как ты, Тед? – спрашивает она. – Нет, правда, как ты?

– В порядке.

– А как мама? Мне бы хотелось получить от нее весточку.

– С ней тоже все хорошо.

Она с минуту молчит и говорит:

– Ладно, думаю, еще увидимся.

– Эй, пап! – кричит Лорен, когда за Леди Чихуахуа надежно заперта дверь. – Чили!

– Сантьяго! – ору в ответ я.

Лорен верещит и стрелой уносится прочь, огибая ощетинившуюся углами мебель. Налегая на педали, она громко поет какую-то песенку о мокрице, и не будь я родителем, ни в жизнь не поверил бы, что куплет о какой-то букашке может доставить столько радости. Но именно это и делает любовь, будто запуская тебе в душу свою руку.

Она вдруг останавливается, визжа шинами по деревянным доскам, и говорит:

– Все, Тед, хватит за мной ходить.

– Но мы же играем!

На меня накатывает отчаяние. Ну все, пошло-поехало.

– Я больше не хочу. Уходи, ты меня бесишь.

– Прости, котенок, – звучит мой ответ, – но это невозможно, потому как я могу тебе понадобиться.

– Не нужен ты мне, – говорит она, – я хочу кататься одна.

Ее голос срывается на визг.

– Я хочу жить в собственном доме, есть собственную еду, сама смотреть телевизор и больше никогда никого не видеть. Хочу уехать в Сантьяго, в Чили.

– Знаю, – отвечаю я, – но дети не могут ничего этого делать сами. За ними обязательно должен присматривать кто-то из взрослых.

– Ничего, придет время, и я точно смогу, – говорит она.

– Но, котенок, тебе хорошо известно, что этого никогда не произойдет, – как можно мягче говорю я, стараясь вести себя с ней как можно искреннее.

– Я ненавижу тебя, Тед.

Сколько бы раз она ни повторяла эти слова, чувство от них возникает одно и то же: будто тебе в спину на скорости врезалось что-то тяжелое.

– Не Тед, а папа, – отвечаю я, – и никакой ненависти ко мне в тебе нет.

– Я тебя ненавижу, – гнет она свое тихим и тонким, как паук, голосом, – ненавижу.

– Может, поедим мороженого? – спрашиваю я, и эти слова даже для меня самого звучат виновато.

– Лучше бы мне вообще было не рождаться на свет, – говорит она, нажимает на педали, уезжает и прокатывается прямо по ее же собственному рисунку. По черной кошке с изумрудными глазами – Оливии.

Перед этим я совсем не врал: в доме действительно царит страшный беспорядок. Лорен пролила на кухне немного желе, а потом, носясь по дому, несколько раз по нему проехалась, оставляя повсюду липкие следы. На диване валяются сломанные карандаши, повсюду разбросана грязная посуда. Это одна из ее любимейших игр – брать из буфета по очереди каждую тарелку, облизывать ее, а потом во весь голос орать: «Пап, а тарелки-то все грязные». Теперь она скатывается с велосипеда на пол, изображает из себя трактор, рычит и медленно ползет вперед.

– Чем бы дитя ни тешилось… – тихо говорю себе я.

Что поделать, родительский долг.

В полдень я принимаю таблетку, но когда пытаюсь ее запить, в меня врезается Лорен. Вода выплескивается из стакана на голубой ковер, пилюля выскакивает из пальцев, подпрыгивает, мелькая в воздухе крохотной, желтой точкой, и исчезает. Я становлюсь на колени и заглядываю под диван, но ее нигде не видать. А ведь их у меня осталось совсем немного.

– А чтоб тебя… – бездумно говорю я. – Твою мать…

Лорен громко верещит. Ее голос превращается в сирену и нарастает до тех пор, пока я не чувствую, что у меня вот-вот лопнет голова.

– Ты ругаешься, – хлюпает носом она. – Прекрати ругаться, ты, здоровенный, жирный мужлан!

И тут я не выдерживаю. Так уж выходит, помимо моей воли. Хотел бы сказать, что вышел из себя не из-за этого ее «здоровенного, жирного мужлана», но не могу.

– Все! – ору я. – Хватит, время вышло.

– Нет!

Она тянет коготки к моему лицу, метя острыми пальчиками в глаза.

– Не умеешь себя вести, значит, и играть здесь не будешь.

Мне удается ее удержать, и она наконец сдается без боя.

– Мне кажется, котенок, тебе надо немного поспать, – говорю я, укладываю ее в постель и включаю запись.

Шепот диска проигрывателя несет успокоение. Воздух наполняет милый женский голос. Стоит зимняя ночь, ни у кого нет ни лишней кровати, ни конфетки… Сейчас я уже не помню имени певицы. Ее глаза преисполнены сострадания. Она как мать – но мать, которую не надо бояться.

Я собираю карандаши с фломастерами и пересчитываю их. Все на месте, это хорошо.

Этой музыкой я приучаю Лорен ко сну. Она была нервным ребенком, а теперь постепенно превращается в трудного подростка. Как же это называется? Ах да, тинейджер. Порой, как, например, сегодня, она кажется совсем еще маленькой, ей хочется только одного – носиться на своем розовом велосипеде. То, что сейчас произошло, меня беспокоит. И для этого беспокойства есть немало поводов.