Текст книги "Последний дом на Никчемной улице"

Тед

Все последнее время я думаю о том, что надо бы записать те или иные воспоминания о Мамочке. Так они не исчезнут, даже если меня не станет. Не хочу, чтобы ее забыли. Только вот выбрать из них какое-то конкретное не так-то просто. У большинства моих воспоминаний есть свои секреты, и для такой цели они попросту не подходят.

В голову приходит отличная мысль. А как насчет того дня у озера? В этой истории никаких секретов нет. Сначала я никак не могу отыскать ту штуковину для записи голоса, хотя уверен, что в последний раз видел ее на кухне. Наконец, устроив настоящую охоту, обнаруживаю ее за диваном в гостиной. Странно. Но, чтобы вы знали, так уж устроен мой мозг.

Итак, начнем. Вот откуда у меня впервые появилась любовь к птицам. Как-то летом мы отправились в поездку на озеро. Мне было шесть, воспоминаний о том времени у меня почти не сохранилось, но зато я помню свои ощущения.

В тот день Мамочка надела свое любимое темно-голубое платье. Оно трепетало на жарком ветру, со свистом влетавшем в комнату через треснувшее оконное стекло. Она высоко заколола волосы, однако из пучка выбивались непокорные прядки, метавшиеся по длинной белой шее. Папочка сидел за рулем, и его шляпа в ореоле света напоминала черный горный кряж. Я лежал на заднем сиденье, задрав наверх ноги, и наблюдал, как в вышине проплывало небо.

– А можно мне завести котенка? – спросил я, затянув привычную в последнее время песню.

Вероятно, понадеялся, что, если застать ее врасплох, она ответит иначе.

– Нет, Тедди, никаких животных в нашем доме не будет, – ответила она, – ты знаешь, как я отношусь к домашним питомцам. Держать в неволе живых существ просто жестоко.

Можно было сразу определить, что она нездешняя. Мамочкин голос по-прежнему хранил едва заметные следы родных краев ее отца. Куцые, урезанные «р». Но еще больше об этом свидетельствовала ее манера держаться. Она будто постоянно ждала удара в спину.

– Папочка, – произнес я.

– Слушайся мать.

Я скривился, будто хотел заплакать, но так, чтобы никто не видел. Не хочу быть надоедалой. Я провел по воздуху рукой, сделав вид, что ощущаю под пальцами шелковистый мех и крепкую головку с любознательными ушками. Сколько себя помню, мне всегда хотелось котенка. Но Мамочка неизменно отвечала отказом. (Помимо своей воли, я до сих пор терзаюсь вопросами: может, она знала что-то такое, чего не ведал я? Может – багровой полосой на горизонте – видела будущее?)

Когда мы подъехали ближе к озеру, в воздухе заструился запах глубокой воды.

Нам хоть и удалось прикатить пораньше, но побережье уже заполонили семьи, клетками шахматной доски на песке расстелив повсюду одеяла. Над зеркальной поверхностью тучами висели песчаные москиты. Яростное утреннее солнце впивалось в кожу не хуже уксуса.

– Тедди, не снимай свою вязаную безрукавку, – сказала Мамочка.

Было жарко, но я знал, что с ней лучше не спорить.

Мы с папой играли в воде. Мамочка сидела в кресле, держа над головой голубой шелковый зонтик. На ветру по воде бежала рябь. Она не читала, лишь смотрела вдаль и пыталась разглядеть за лесом, землей и водой что-то такое, чего нам видеть было не дано. Со стороны казалось, что Мамочка то ли грезит, то ли следит за каким-то врагом. Теперь, оглядываясь назад, можно сказать, что она делала и то и другое.

На прилавке с сувенирами продавались крохотные брелоки для ключей, вырезанные из местной сосны. Просто чудесные, в форме собачек, рыбок и лошадок. Они тихо покачивались, глядя на меня деревянными глазками, серебристые колечки ловили лучи света. Я перебирал их сморщившимися от воды пальцами. И в самой глубине полки отыскал ее – безукоризненную кошечку, которая сидела идеально прямо, сложив вместе лапки. Ее хвостик выгибался вопросительным знаком, ушки выглядели тонкими и изящными. Резчик здорово поработал над завитками и вкраплениями в древесине, дабы придать ей вид шелковистой шубки. Мне страх как захотелось ее заполучить. В груди возникло чувство, что мы попросту созданы друг для друга.

Мне на плечо легла Мамочкина рука.

– Положи на место, Тедди.

– Но она ведь не настоящая, – ответил я, – это всего лишь кусок дерева. Я мог бы взять ее домой.

– Идем, – сказала она, – пора обедать.

Она повязала мне на шею салфетку, протянула две небольшие баночки с бело-голубыми этикетками – в одной яблочное пюре, в другой морковное – и ложку. Я подумал, что все на меня пялятся, но ничего подобного, вероятно, не было и в помине. Другие ребята вокруг вовсю поедали хот-доги и сэндвичи. Мамочка перехватила мой взгляд.

– В них полно жира и консервантов, – сказала она, – а наш обед содержит полный комплекс питательных веществ. В этих баночках есть все необходимые тебе витамины. И стоят они совсем не дорого. Она говорила тоном медсестры, звучавшим немного ниже ее обычного голоса, и чуть больше глотала согласные. Мамочка трудилась в больнице, приглядывала за больными детьми и поэтому знала, что говорит. Так что спорить с этим менторским голосом было нельзя. Папочка с одной работы уже ушел, а на другую пока еще не устроился. Будто провалился в глубокую пропасть и теперь никак не мог из нее выбраться. Он без лишних слов ел свой рисовый пудинг со сливами. В его больших загорелых руках баночка казалась совсем крохотной. Затем он налил из термоса кофе.

Рядом с нами нетерпеливая краснолицая женщина кормила ребенка. На баночке красовалась бело-голубая этикетка. В приступе ледяного ужаса я увидел, что ее чадо ест тот же протертый рис, что и мой отец.

– Брось, – сказал я ему, – люди увидят!

Мамочка посмотрела на меня, но никак не прокомментировала мои слова, а лишь обратилась к папе и спокойно сказала:

– Доедай.

После обеда она аккуратно сложила баночки в термобокс и произнесла:

– Тедди, ты знаешь, откуда твоя Мамочка родом?

– Локронан, – ответил я, – это в Бретани. Во Франции.

Это все, что я знал. Мамочка никогда не говорила о своих родных краях.

– В моей деревне был один мальчонка.

Мамочка посмотрела на озеро и дальше, казалось, стала разговаривать уже не со мной.

– Его родители умерли от страшного гриппа, который прошел по Локронану, как нож сквозь масло. Мы делились с ним чем только могли. Только вот у нас и самих было совсем немного. Он спал в нашем амбаре с овцами и ослом. Его имени я уже не помню. В деревне его звали Пемок’хом – в переводе с бретонского это означает «кабанчик» – потому что он ночевал в хлеву вместе со свиньями. Каждое утро Пемок’х подходил к двери нашей кухни, я давала ему стакан молока и полбуханки хлеба. А иногда, по воскресеньям, жир, остававшийся после приготовления говядины. На следующее утро он приходил опять. Я давала ему объедки со стола. Ботву молодой репы, битые яйца. Благодарил он меня всегда трижды. Trugarez, trugarez, trugarez. Мне никогда этого не забыть. Порой он был так голоден, что у него дрожали руки. За эту скудную еду он целыми днями работал в поле у моего отца. Долгие годы. И благодарил всегда от чистого сердца. Этот мальчонка знал, что такое человеческая признательность. И знал, насколько ему повезло.

Она встала и сказала:

– Теперь мне полагаются законные полчаса.

Папочка кивнул. Она ушла – в синем платье на фоне голубого неба. Мамочке никогда не бывало жарко.

Несмотря на кофе, Папочка крепко уснул, глубоко надвинув на лицо шляпу. Спал он теперь чуть ли не постоянно. Со стороны могло показаться, что каждая минута бодрствования истощает его силы. Краснолицая женщина не сводила с нас глаз. На нашу троицу она обратила внимание, еще когда кормила обедом ребенка. Я представил, что она так покраснела лицом оттого, что жутко обварилась кипятком, и жить ей осталось всего ничего. Всеми силами желал ей смерти, но день по-прежнему лишь клонился к закату. У дальнего берега озера, где линия роста деревьев подходила вплотную к кромке воды, затеяли свои игрища чирки. Папочка храпел. Когда его оставляли со мной, ему не полагалось спать.

Незадолго до этого на озере пропал мальчонка. Порой сюда на выходные привозили воспитанников детских домов. А может, привозят и сейчас. Вечером мальчик не пришел к автобусу. Время от времени я представлял, что с ним произошло, и тогда по моему телу радостно бежали мурашки. Он мог погнаться за красивенькой красной птичкой или же за ланью, забрел туда, где в озере было уже глубоко, а когда оступился и упал в холодную воду, рядом не оказалось никого, кто мог бы его услышать. Или же блуждал под громадной зеленой лесной сенью, пока весь его разум не позеленел, пока сам он не растворился в пестром свете, превратившись из мальчика во что-то еще. Впрочем, скорее всего он попросту вернулся в город автостопом. Все говорят, что от него были одни неприятности.

– Держи, Тедди.

Мамочкина рука лишь слегка коснулась моей головы, но я ахнул и вздрогнул, будто она меня ударила. Она вложила мне что-то в руку, и когда через миг у меня прошло вызванное солнцем ослепление, я увидел, что это такое. На моей ладони с явным удовольствием выгнула спинку крохотная кошечка.

Неистовый прилив радости был практически болезненным. Я погладил ее пальцем и сказал:

– Ух ты! Киса… Котенок!

– Нравится? – В ее голосе слышалась улыбка.

– Просто чудо, – сказал я, – как же здорово за ней будет ухаживать.

Но тревога струилась сквозь мою радость, как по вене.

– Ты дорого за него заплатила?

Я знал, что на тот момент мы были бедны, как знал и то, что знать мне этого не полагалось.

– Да так… – ответила она. – Не переживай, ради всего святого. Ты ее как-нибудь назовешь?

– Ее зовут Оливией, – сказал я.

Мне это имя казалось загадочным и стильным, для деревянного котенка как раз что надо.

Ее небольшое мотовство, казалось, подняло всем настроение. Я играл с Оливией и больше не думал о том, что о нас подумают окружающие. Мамочка что-то мурлыкала себе под нос. Даже Папочка и тот улыбался и кривлялся на ходу, делая вид, что наступает на шнурки своих ботинок, и падая в песок.

Поскольку Мамочка взяла за правило извлекать из поездки максимальную пользу, мы тянули резину до тех пор, пока не разъехались практически все остальные. Тени становились длиннее, солнце все больше заглатывали холмы. Когда мы стали собираться, в сумерках уже носились летучие мыши. Машина впитала в себе я весь дневной зной и раскалилась как печка. Чтобы я мог сесть на обжигающее заднее сиденье, папе пришлось прикрыть его полотенцем. Я аккуратно положил Оливию в карман штанов.

– Утром за рулем был ты, – сказала Папочке Мамочка, – а теперь поведу я. Чтобы все было по-честному.

Папочка погладил ее по щеке и сказал:

– Из всех женщин ты просто королева.

Она улыбнулась. Ее взгляд был все такой же отстраненный. Только несколько лет спустя я заметил, что она никогда не разрешала папе садиться за руль после полудня, когда он прикладывался к термосу с кофе и изображал смешную походку.

Машина с урчанием пронзала опускавшуюся ночь. Я был счастлив. Повсюду царили тишина и покой – как в моей душе, так и снаружи. В такой безопасности себя могут чувствовать только дети; теперь мне это доподлинно известно. Меня, пожалуй, сморил сон, потому что пробуждение, неожиданное и резкое, было сродни подзатыльнику.

– Мы что, уже дома? – спросил я.

– Нет, – ответила Мамочка.

Я сонно поднял голову, посмотрел по сторонам и по лучам фар понял, что мы съехали с дороги и остановились на грязной обочине. Там не было ни других машин, ни людей. По ветровому стеклу елозили огромные листья папоротника, напоминавшие страусиные перья. За ними, источая запахи и издавая звуки, беседовали между собой деревья, в воздухе жужжали ночные насекомые.

– У нас что, сломалась машина? – спросил я.

Мамочка повернулась и посмотрела на меня.

– Выходи, Тедди.

– Что ты делаешь? – В голосе папы послышался страх, хотя тогда я этого еще не понимал. И знал лишь, что его тон внушал мне к нему отвращение.

– Ты спи, спи, – сказала Мамочка.

Затем обратилась ко мне и добавила:

– Давай, Тедди, прошу тебя.

Снаружи воздух казался твердым – будто по щеке провели влажной ваткой. В навалившейся тьме я почувствовал себя совсем маленьким. Но какая-то другая часть моего естества посчитала захватывающим оказаться ночью с Мамочкой в лесу. Она ничего не делала так, как остальные. Мамочка взяла меня за руку и повела прочь от машины, от света, под сень деревьев. Со стороны казалось, будто ее тусклое в ночи платье парит во мраке. Она напоминала морскую русалку, плывущую над океанским дном.

В лесу даже то, что было знакомо, выглядело странно. Несмолкаемая капель ночи превратилась в зябкую барабанную дробь тюремного каземата. Когда ветки деревьев издавали скрип, казалось, что это разминает свои чешуйчатые члены великан. Цеплявшиеся за рукава побеги превращались в костлявые пальцы, вполне возможно принадлежавшие существу, которое когда-то было мальчиком, но потом заблудилось в зеленом свете, да так и не вернулось. Я испугался и сжал Мамочкину руку. Она в ответ сжала мою.

– Сейчас, Тедди, я покажу тебе что-то очень важное.

Она говорила совершенно нормальным голосом, будто сообщала, с чем сегодня будут сэндвичи, и от этого мне стало лучше. Когда глаза привыкли к темноте, мне показалось, что весь этот полумрак пронизан каким-то сиянием, будто сам воздух пропитался светом.

Мы остановились под громадной пихтой.

– Здесь будет в самый раз, – сказала она.

За поскрипывавшими на ветру деревьями я по-прежнему видел слабые отблески наших фар.

– Сегодня я купила тебе кошечку, – сказала Мамочка.

Я кивнул.

– Она тебе понравилась?

– Да.

– Очень?

– Больше даже, чем… чем мороженое, – прозвучал мой ответ.

Я не знал, как объяснить ей то, что чувствовал к крохотной деревянной кошечке.

– А чего ты хочешь больше – ее или чтобы папа нашел себе работу? – спросила она. – Отвечай. Только правду.

Я немного подумал и прошептал:

– Ее.

– Ты помнишь ту больную раком девочку, за которой я ухаживаю в больнице? Чего ты хочешь больше – чтобы она поправилась или твою кошечку?

– Чтобы поправилась девочка.

Только так и никак иначе. В противном случае я был бы самым противным и подлым мальчишкой.

Она положила мне на плечо холодную руку и сказала:

– Не ври.

В горле возникло ощущение, будто туда натыкали кучу ножей. Я один-единственный раз кивнул головой и ответил:

– Я больше хочу кошечку.

– Хорошо, – промолвила она, – ты честный мальчик. Теперь доставай ее из кармана и клади на землю, вот сюда.

Я осторожно положил кошечку на заросли мха у подножия дерева. Мне было невыносимо расстаться с ней даже на минуту.

– Теперь возвращаемся к машине и едем домой, – сказала Мамочка и протянула мне руку.

Я хотел было поднять Оливию, но Мамочкины пальцы обвили мою руку не хуже наручников.

– Нет, – возразила она, – она останется здесь.

– Но почему? – прошептал я.

Мне подумалось, как холодно и одиноко будет ей в этой тьме, как ее намочит дождь, как она будет гнить, как белки будут грызть ее прекрасную головку.

– Это урок, – сказала Мамочка, – потом будешь меня благодарить. В этой жизни все лишь репетиция перед потерями. Но знают об этом только те, кто умен.

Она потащила меня обратно через лес к машине. Мир представлял собой черный морок. Я плакал так, что еще немного, и мое сердце разорвалось бы на части.

– Я хочу, чтобы ты почувствовал, какая нужна сила отказаться от того, что любишь. Разве ты не чувствуешь, что стал после этого сильнее?

Когда колючие звезды фар стали ближе, я услышал, как хлопнула дверца машины. От отца пахло потом и – как мне тогда казалось – сливовым пудингом. Он крепко прижал меня к себе.

– Куда вы ходили? – спросил он Мамочку. – Что происходит? Он плачет!

Папа повернул мое лицо в одну сторону, затем в другую, дабы увидеть, нет ли на нем ушибов и ран.

– Нечего устраивать истерики, – сказала Мамочка, и в ее голосе опять пробилась медсестра, – мы хотели найти сову. Они здесь как раз гнездятся. Потом Тедди уронил этот брелок для ключей в виде кошечки, и в темноте мы не смогли его найти. Отсюда и ручьи слез.

– Ах ты мой малыш, – произнес Папочка, – подумаешь, велика беда!

Его обьятия ничуть не утешали.

Я больше никогда не просил котенка. Сказал себе, что он мне больше не нужен. И если бы любил его, то все равно пришлось бы оставить его в лесу. Или когда-нибудь он умрет – что почти то же самое.

Так что к своему уходу Мамочка стала готовить меня много лет назад. Теперь я понимаю ее лучше. Сам стал отцом и знаю, как страшно за ребенка. Думая о Лорен, я порой чувствую, что буквально свечусь от страха, как лампочка.

По возвращении домой Мамочка отвела меня в ванную и нежно осмотрела с ног до головы. Обнаружила на икре царапину, из которой выступила красная кровь, и заклеила пластырем из своей аптечки. Ломать меня, а потом чинить, снова и снова – вот какой была моя мать.

На следующий день Мамочка установила во дворе несколько кормушек для птиц, в том числе и шесть проволочных для привлечения мелких пернатых, подняв их высоко на шестах, чтобы до них не могли добраться белки. В те, которые стояли на земле, разложила сыр, в деревянные садки насыпала зерна, в пластиковые трубки семян подсолнуха, на нитках подвесила кусочки жира и каменной соли.

– Птицы – потомки великанов. – сказала она. – Давным-давно землей правили они. А когда все пошло наперекосяк, сделались маленькими, ловкими и научились жить на верхушках деревьев. Пернатые – это пример выносливости. И они, Тедди, настоящие, дикие существа, куда лучше какого-то брелока для ключей.

Поначалу мне было страшно заботиться о них и кормить.

– Ты их у меня отнимешь? – спросил я Мамочку.

– Как я могу их у тебя отнять? – удивленно ответила она. – Они тебе не принадлежат.

И я понял, что она хочет показать мне нечто такое, что можно любить без всякой опаски.

Все это, вполне естественно, случилось еще до той истории с мышонком – до того, как Мамочка стала меня бояться. Теперь Убийца отнял у меня птиц, хотя она говорила, что это невозможно.

Я расстроился и был вынужден остановиться.

Все это произошло за пятнадцать лет до того, как на озере, на этом самом берегу, пропала Девочка с фруктовым мороженым. Озеро, Девочка с фруктовым мороженым, Убийца птиц. Я не люблю думать, что все это как-то взаимосвязано, однако события имеют обыкновение своими отголосками отражаться друг на друге. В конце концов, и в этой истории тоже могут быть секреты. И мне это не нравится.

Ди

Это случилось на второй день отпуска. По дороге из Портленда папа пару раз свернул не туда, но когда в воздухе запахло водой, они поняли, что опять едут правильно.

Лучше всего Ди помнит мельчайшие подробности; фруктовое мороженое в руке Лулу, липкой зеленью стекавшее на ее пальцы, деревянную палочку, елозившую по ее собственному пурпурному языку. Песок в туфельках, песок в шортах, что ей совсем не нравилось. По соседству на одеяле лежала другая девушка примерно ее возраста, с которой она пересеклась взглядом. Та закатила глаза и сунула в рот палец, сделав вид, что ее сейчас стошнит. Ди захихикала. От всех этих семейств сплошные неудобства.

К Ди подошла Лулу. Ремешки на ее белых шлепанцах перекрутились.

– Помоги мне, пожалуйста, Ди Ди.

Обеим сестрам достались мамины глаза – болотно-зеленые, с вкраплениями карего, большие и обрамленные черными ресницами. Увидев обращенный на нее взор Лулу, она заметила в нем знакомое признание беспомощности. Потому что понимала, что ценят ее меньше.

– Конечно, – сказала Ди, – ты ведь ребенок, хотя и большой.

Лулу взвизгнула и стукнула ее по голове, однако Ди все равно привела в порядок ремешки, надела шлепанцы на ноги сестры, скорчила рожицу, и они опять превратились в подружек. Ди взяла ее с собой к фонтанчику для питья, но Лулу это не понравилось, потому что вода там оказалась с привкусом карандашей.

– Давай угадывать мысли, – предложила Лулу.

Этим летом это стало ее новой затеей. В прошлом году они изображали из себя пони.

– Отлично, – ответила Ди.

Лулу отошла на десять шагов в сторонку, чтобы сестра не могла ее услышать. Затем, не сводя глаз с Ди, сложила ладони чашечкой и увлеченно что-то прошептала.

– Что я сказала? – спросила она. – Ты что-нибудь слышала?

Ди подумала и медленно произнесла:

– Похоже, что да.

– Что именно, Ди Ди?

Лулу чуть ли не тряслась, жаждая услышать ее ответ.

– Странно. Я просто стояла здесь, занималась своими делами и вдруг услышала, как прямо мне в ушко прошептал твой голосок: «Со мной одна морока, а вот моя старшая сестра Ди лучше всех».

– Неправда! Я этого не говорила!

– Странно, – сказала Ди, – а я услышала именно так.

– Так нечестно! – воскликнула Лулу, готовая вот-вот расплакаться. – Ты играешь не по правилам!

Ди обняла ее, почувствовала тельце сестры, ее косточки, ее нежную, нагретую солнцем кожу. Открытый затылок и темные, шелковистые, короткие, как у мальчика, волосы. Лулу терпеть не могла, когда ей напекало голову. Этим летом хотела обрить ее наголо, и маме стоило огромных трудов выиграть это сражение.

Ди пожалела, что подначивала сестру, и сказала:

– Я просто сглупила. Давай попробуем еще раз.

Затем поднесла к губам руки и ощутила ладонями собственное теплое дыхание.

– Мне нравится новый джинсовый комбинезон, который я купила на распродаже, – прошептала она, – но носить его можно будет только осенью, потому что сейчас для такой одежки слишком жарко.

Ди представила, как ее слова вплывают в ушки сестре. И попыталась все сделать как надо.

– Ты думаешь о школе танцев, – сказала Лулу, – мечтаешь о ней. И считаешь, что мама с папой вредные.

Ди опустила руки и медленно произнесла:

– Я так не считаю.

– Я прочла твои мысли, – возразила Лулу, – прошепчи что-нибудь еще, Ди Ди.

Ди опустила губы в теплую чашечку ладоней.

– Ты думаешь о своем однокласснике Греге, – произнесла Лулу, – и хочешь целоваться с ним взасос.

– Я так и знала! – с нарастающей в душе яростью воскликнула Ди. – Ты читала мой дневник! Ах ты маленькая дрянь, вечно суешь нос в чужие дела!

Если Лулу расскажет маме с папой о Греге, они просто взбесятся. А может, даже передумают отпускать ее учиться. В сентябре Ди предстояло приступить к занятиям в Тихоокеанской балетной школе, но для этого надо было вести себя хорошо – выбросить из головы мальчиков, получать приличные оценки, вовремя приходить вечером домой и приглядывать за младшей сестрой.

– Не надо, Ди Ди, – попросила Лулу, – не кричи на меня.

Ее голос взлетел на октаву вверх, теперь она звучала как ребенок гораздо младше ее по возрасту и понимала, что зашла слишком далеко.

– Надо же! Возвращайся к маме с папой. Я даже не знаю, с какой стати пытаюсь с тобой…

– Но я еще не хочу к ним! Хочу пить, хочу потискать котенка…

– Воды ты попила, а никаких котят здесь нет, – сказала Ди.

Но в этот миг подумала, что видела торчащий вопросительным знаком черный хвост, исчезнувший за урной для мусора. Черные кошки, говорят, не к добру. Или наоборот?

Лулу подняла на сестру широко распахнутые глаза и тихо сказала:

– Не злись.

Они молча пошли обратно. Лулу вложила свою ладошку в руку Ди, та взяла ее, потому как вокруг было много народу, но держала едва-едва и не стала отвечать, когда сестренка ее пожала. Лулу горестно скривила личико. От ее обиды Ди стало хорошо. У нее в груди гулко билось сердце. Она думала о дневнике, который хранила в вентиляционном отверстии в полу. Каждый раз, убирая дневник, она привинчивала крышку обратно. Лулу, наверное, долго его искала. Должно быть, взяла из папиного набора инструментов отвертку, отвинтила крышку, прочла дневник и завинтила обратно… От этой мысли Ди захотелось шлепнуть сестру, увидеть, как та заплачет. Ведь если Лулу захочет, то может разрушить ее жизнь.

С пяти лет Ди мечтала учиться в Тихоокеанской балетной школе. А чтобы добиться согласия родителей, она потратила еще одиннадцать. Там учились и мальчики, и девочки. Жить Ди предстояло в студенческом общежитии. Стоило ей упомянуть об этом обстоятельстве, как родители буквально исходили тревогой. Ди почти могла разглядеть в их глазах надежду на то, что этому что-нибудь да воспрепятствует. И ее поведение послужило бы отличным предлогом.

– Я ничего не скажу, Ди Ди, – произнесла Лулу, – клянусь. И читать его больше не буду.

Но Ди покачала головой. В конечном итоге Лулу все равно расскажет. Может, даже непреднамеренно, но это не важно. Так уж она была устроена. Ди придется схоронить дневник в первом попавшемся мусорном баке, а потом сказать, что Лулу все выдумала. Она надеялась, что этого будет достаточно.

Лулу устроилась в тени зонтика у маминых ног. Та дремала, прижимая к груди журнал. Папа сидел в полосатом шезлонге и читал книгу, то и дело потирая глаза. Он тоже устал и клевал носом.

Лулу сложила бантиком губки, взяла ведерко с совочком и стала копаться в песке.

– Какой я красивый камешек нашла, – заявила она, – Ди Ди, хочешь я тебе его подарю?

И протянула его сестре, в ее глазах плескалось беспокойство.

Ди не обратила на нее внимания.

– Можно мне искупаться? – спросила она отца.

– Полчаса, – ответил он, – если к этому времени не вернешься, я зову копов.

– Отлично, – сказала Ди, повернулась и для проформы закатила глаза, хотя на самом деле была удивлена.

Отец, должно быть, вконец выбился из сил, потому как обычно не оставлял ее без присмотра.

– Не торопись, Далила, – крикнула ей вслед мать, – возьми с собой сестру.

Ди уже отошла на достаточное расстояние, дабы прикинуться, что ничего не слышит, и зашагала дальше по лабиринту из цветных полотенец, пляжных зонтов и ветрозащитных щитов, чем-то напоминавших живую изгородь. Она не знала, кого или что ищет, и лишь понимала, что ей, дабы что-то эдакое могло произойти, надо остаться одной.

Ди старалась двигаться сквозь толпу будто в танце. И в каждый шаг, который делала, вкладывала определенный такт. В конце семестра Ди в своем балетном классе станцевала партию Гусеницы из «Алисы в Стране чудес». И до сих пор помнит, как изменились каждое па и шене, каждый арабеск и девелоппе, когда она действительно почувствовала себя гусеницей. Поэтому сейчас каждый сделанный ею шаг представлял собой танец, в конце которого ее ждала великая любовь. Девушка представляла, как на нее, когда она проходила мимо, смотрят окружающие (мальчики), хотя и не видела обращенных на нее взглядов. Представляла, о чем они думают. Какие длинные и шелковистые у нее волосы, как она внешне отличается от других девушек, как загадочна, словно таит в себе какой-то секрет. Все это она воображала с такой силой, чтобы никакие другие мысли не лезли ей в голову, например о ее слишком большой заднице и необычной форме подбородка.

Она направилась к береговой линии и села на влажный песок у кромки воды. На мелководье покачивалась на волнах флотилия карапузов в нарукавниках. Дальше, у буйков, в непотревоженной глади озера отражались деревья и небо – темным, перевернутым совершенством. Ди представила, что там, прямо под гладкой, зеленой поверхностью, затаились чудища. Где-то жарили гамбургеры, в воздухе стоял их запах, и Ди скорчила физиономию, всем своим видом говоря «Фу!». На тот момент ее пунктиком было отвращение к еде, и ей представлялось важным и дальше продолжать в том же духе, хотя бы для самой себя. Балерины гамбургеров не едят.

– Привет.

Над ней угрожающе нависла длинная тень. Затем шаркнула по песку, села и приобрела человеческие размеры. Парень. Стройный, с копной желтых волос на голове. И барашками белого крема на бледной коже.

– Привет, – ответила Ди.

Ему было не меньше девятнадцати. Она вдруг почувствовала, что у нее вспотели ладони, а сердце в груди застучало сбивчиво и нервно. И о чем они будут говорить?

– Меня зовут Тревор, – сказал он и протянул руку.

Это выглядело полным идиотизмом, и Ди ухмыльнулась, но заодно испытала в душе облегчение, потому что парень сразу перестал казаться ей чужим. Мама назвала бы его «хорошо воспитанным».

Ди приподняла бровь, чему научилась совсем недавно.

– Ну и как жизнь?

Руки ему она не подала.

Тревор залился румянцем и вытер ладонь о шорты, будто собирался сделать это с самого начала.

– Нормально. Ты здесь с родаками?

– Мне удалось от них отделаться, – ответила Ди, пожав плечами.

Он улыбнулся, будто ее шутка пришлась ему по душе.

– И где же они?

– Вон там, у поста спасателей, – сказала она и махнула рукой, – они спали, а мне стало скучно.

– В смысле родители?

– Ага, и младшая сестра.

– Сколько ей?

– Шесть, – сказала Ди.

Говорить о семье ей больше не хотелось.

– Где учишься?

– В Вашингтонском университете, – ответил он.

– Супер.

Значит, он студент колледжа.

– А я в Тихоокеанской балетной школе, – сказала она.

Почти что правда.

– Ух ты, – произнес он, и Ди увидела, что его взгляд потеплел от вспыхнувшего в глазах интереса.

Она давно поняла, что балерины парням нравятся. Очень женственные и загадочные.

– Хочешь мороженого? – спросил Тревор.

Ди подумала, пожала плечами, встала и отряхнулась от пыли.

Тревор тоже поднялся на ноги и сказал:

– Э-э-э… Там у тебя… Сзади на шортах.

Ди повернула голову и посмотрела. На белой джинсовой ткани темнело пятно.

– Должно быть, села на что-нибудь, – сказала она, сняла футболку и повязала ее на поясе, – ты иди, я тебя догоню.

А сама бросилась к женскому туалету, куда выстроилась очередь. Все брали с собой детей, порой сразу троих зараз, и каждому надо было справить нужду. Это занимало уйму времени. Ди чувствовала, что с каждым мгновением все становится хуже и хуже. По внутренней стороне бедра улиткой поползла струйка крови. Она схватила горсть бумажных полотенец и приложила к ноге. Потом наконец обратилась к крупной, потной женщине, стоявшей впереди.

– Э-э-э… У вас, случайно, нет гигиенической прокладки?

Дама вперила в нее взгляд и сказала:

– Вон на стене висит торговый автомат.

Ди вышла из очереди и подошла к аппарату. Тот принимал только четвертаки. У нее же был доллар с парой монеток по десять центов.

– Кто-нибудь не разменяет мне доллар?

– А где твоя мама? Почему она о тебе не позаботилась? – сказала дама с краснолицей малюткой на плече.

– Кто-нибудь разменяет мне доллар? Ну пожалуйста!

Она подпустила в голос сарказма и немного злости, дабы все увидели, что еще чуть-чуть и из ее глаз брызнут слезы.

Какая-то леди с белокурым каре на голове протянула ей четыре четвертака. Но аппарат оказался неисправен, и монеты снова и снова со звоном падали в лоток для возврата. Ди несколько раз моргнула, дабы не расплакаться, и вернула их даме.

Она как могла помылась. Затем на глазах женщин в очереди ополоснула в раковине шорты. Боже правый, она же просто в купальнике, как и все остальные. А футболка на поясе все прикрыла, так что порядок. Ди вернулась в очередь и стала ждать.

Когда она подошла к лотку с мороженым, Тревора там не оказалось. Девушка решила на пару минут там задержаться, хотя и понимала, что он уже не придет. Может, она слишком долго возилась в туалете и он попросту сдался. Хотя скорее всего не захотел покупать мороженое девушке, которая даже не знает, когда у нее месячные.