Текст книги "Там, на периметре"

3.1

С Женей мы познакомились постепенно. Я общалась с одним из ребят, с которыми он семейничал, с Олежей. Парень был молоденький, с небольшим стажем бездомности. Из маленького города: приехал на заработки, кинули с оплатой объекта, домой возвращаться без ничего нельзя, там больная мать. Растерялся, подвис в Москве бухать – лето же, везде наливают. Пока бухал, продолбал документы: паспорт, СНИЛС и всё вместе. Может, само потерялось, может, подрезали на вокзале: но, короче, остался Олег в Москве без денег, без знакомых и без бумажек. Сперва, когда мы только познакомились, он казался мне даже приятным. Со временем я стала замечать, что он чутка вспыльчивый, недобрый и в целом такой хитровыебанный тип: из тех, с которыми нужно быть настороже. Они торговали Женькой: он тогда всё время был нанюханный, такое тело на попечении. Он был симпатичным, на него вылавливали мужиков. Ездили к ним с Жекой вместе.

По-своему они Женю берегли и любили: брали с собой на объекты, когда выпадала работёнка, и даже если он был под морилкой, Олег давал ему что-то поделать, чтобы была копеечка. Рассказывал мне про то, как он с Женькой замучился, как тот не хочет бросать своё дерьмо, капризничает, падает из окна и вот так вот по-всякому Олега бесит. Он просил меня помочь, предлагал даже денег, если я придумаю, как быть. «Он как животное, Ксюх, – говорил, – обещает, плачет, клянётся, а потом нахуячится опять и ходит на рогах. Я пытался его научить работать, хоть что-нибудь делать на объекте – бесполезно, он просто не может».

Другой мой подопечный, Руслан, имел на Женю зуб. Женины молодость, смазливость и изворотливость в вопросах контакта с начальством бывали предметом зависти. Я как-то упомянула, что Женечка симпатяжка, так Русик посоветовал закатать губёшку, потому что Жека с задним приводом. Потом добавил, что, мало того что гей, так ещё и торчок, причём конченый. Точка, говорит, невозврата давно пройдена, как же жалко паренька, он же ещё совсем шкет. Шкетом Жека не был, просто смотрелся молоденьким. Я тоже думала сперва, что ему лет 20. На самом деле у него были седые височки и ещё такие смешливые морщинки у глаз: хотя история-то, в общем, не очень смешная. Жене было 33 года. Он сомневался, что можно перевалить за такую сакральную дату, и готовился умереть.

Когда я была подростком и жила в деревне, у меня был друг, который нюхал бензин. И с ним ничего страшного не произошло, вырос себе и живёт счастливо. Кувыркался, бывает, с моста по насыпи и в костёр падал, это да. И как-то раз нас напугал. Он жил в соседней деревне и приходил по вечерам к нам на пиво. Километра четыре там было через лес: по пути он как раз успевал подышать. А ещё у него был велосипед, спортивный «Стелс». Как-то раз, значит, поехал он эти четыре километра на велосипеде: одной рукой рулил, а второй держал у лица банку. Разумеется, парень упал, банка разбилась, бензин ему на полчаса выжег оба глаза: так он к нам и пришёл – слепой, бухой, всё лицо в осколках. Ну, взрослых не позовёшь, «Скорая» в такую перду приедет только утром: мы мыли его в реке, пока он не прозрел, и потом уже у меня дома вытаскивали щипчиками для бровей изо лба стёкла. Помазали йодом, и всё прошло. Когда мне рассказали, что Женя что-то нюхает, я почти не придала этому значения. Все его жалели и хоронили, а я думала, что это у них коллективный бзик. Не по вене же пускает – ну и бог с ним. Невесёлость Жениного положения я осознала после другого случая.

Как-то вечером я шла в магазин за йогуртом. Это был свободный вечер, шла я и мечтала, что сейчас как лягу на диван, как этот йогурт съем, и никаких бомжей, и даже мой парень тогда куда-то отъехал отдыхать: короче, красота. Тут мне позвонил Олежа.

– Ксюша, – говорит, – я понял, что я бисексуал.

– Ну, Олежа, – отвечаю, – бывает, не грусти, а я тут в магаз иду за йогуртом, так что хорошего вечерочка.

– А знаешь, как понял?

– А ты хотел бы мне рассказать?

– Думаю, да. Я с Женькой переспал. Ну как, мы так, – тут Олежа присвистнул, – ротиком.

– Ну ты тем более не грусти, он такой симпатяжка, могу тебя понять.

– А меня чёта прям трясёт от этого, такой я злой стал в последнее время.

– А ты на Женю злишься или на себя?

– Да я злюсь, потому что я сплю в падике, работы нет опять никакой. Вчера голубя пнул, прикинь. А с Женей мы поссорились, но не из-за этого, так, о своём. Чуть до поножовщины не дошло. Он же гомо, такой мягкий, чувствительный, пиздец. Ты-то там, кстати, что с ним мутишь? Он не игрушка, если чё, живой человек, это всё серьёзно, хуёво будет, если он к тебе привяжется.

– Ревнуешь?

– Да так, предупреждаю. Ну, будь здорова.

Я представила тогда, как зарезанный Женечка валяется за мусоропроводом: выебанный и убитый товарищем, который не пережил карьерного спада. Труп виделся мне непременно голым, и от этого он получался ещё холодней и несчастней. Я вспомнила, что меня в детстве пугали ребята из детского дома. Я была стеснительным и тревожным ребёнком: для меня весь день, в школе там или на танцах, был адом, особенно если со мной кто-то заговаривал. Зато потом я приходила домой, и там было так спокойно, и приятно пахло, и тихо, и ужин, и всё любимое. Как живут без этого, я не понимала. Когда пыталась представить, получалось страшно. Вот как раз на танцах была детдомовская девочка, она мне как-то сказала, что ей жаль, что тренировки так быстро заканчиваются – что ей не хочется возвращаться туда, к ним, к интернатовским. Она всё не могла привыкнуть, переехала от матери недавно: та пила и сильно её побивала, в конце концов ребёнка забрали, но радовалась моя знакомая недолго. В интернате тоже били и бухали, а ещё гнобили, потому что новенькая, и шемили, потому что ничего твоего тут, дура, нет. Она мне сказала по секрету, что лучше сегодня пошатается где-нибудь тут, может, даже останется в театре. Охранница её не заметит, и она сможет перемерить ночью все концертные костюмы.

Я так на неё разозлилась: она напугала меня этими дурацкими костюмами и детдомом, и я вдруг подумала, что мир большой и неласковый, ещё больше, чем обычно, а она в нём такая мелкая. Девочка ложится на рельсы, и поезд терзает и треплет её тело, пока не останется только кровавая пена: потом состав отмоют, и он пойдёт дальше. Когда я поставила себя на её место, мне стало очень хреново. Я избегала её, она заставляла меня чувствовать неловкость. Я не знала, о чём мне с ней говорить.

Мы познакомились с Женечкой очень по-серьёзному, потому что он у меня спросил, можно ли задать серьёзный вопрос, а я сказала «валяйте». Вопрос был про то, как я отношусь к отсидевшим.

– А как посоветуете относиться к людям, которые сидели в тюрьме?

– Осторожно, они такие, кого хочешь наебут. Извините. Хитрые. Но не все, есть хорошие ребята.

– А вы какой, хороший?

– Как и вы, я это сразу почувствовал, что вы хорошая. Я четыре раза сидел, вас же это не смущает?

– А должно?

Женя заметил, что должно бы, правда, это в целом, в его случае, конечно, не должно, и попросил у меня телефончик. Я его не дала: мы оставляем номера только тем бездомным, с которыми у нас много совместных дел. Только непосредственным подопечным – и только если мы в них уверены. То же самое с соцсетями: помню, как один бездомный присылал мне на неосторожно подсказанную почту лунные календари, а потом, когда я перестала отвечать, разозлился и сказал, что он к нам больше не пойдёт, потому что мы извращенцы.

– Вам хоть спасибо-то сказали? – это, видимо, касалось пуговицы, которую я всё время, пока мы с Женей болтали, пыталась приладить к рубашке. – Ну а я пока вот там посижу, если у вас будет минутка, то вы приходите, поболтаем. Я так и думал, что вы мне не дадите вот так сразу, вы очень порядочная девушка. Но это вы меня просто пока не знаете, вот увидите, мне можно доверять телефончики.

Потом он мне подморгнул и запел песенку про Катю, которая возьмёт телефон. Я долго держалась с ним прохладно: ну ещё бы, он же сам честно предупредил, что с ним нужно быть на стрёме. Женя вообще довольно искренний человек, проблема только в том, что у него есть тюремная привычка вуалировать всё, что между вами по секрету и в целом нельзя спросить или сказать напрямую. Свой человечек поймёт, а не свой спокойно ответит совсем на другой вопрос, не подозревая, о чём его спрашивали. Разгадать его ребусы порой просто невозможно, и он меня ими страшно бесил. Поняв, что как подруга арестанта я безнадёжна, он стал меня тренировать. Сказал, что если его посадят снова и я приеду на свиданку, а он будет мне рассказывать за быт и за то, что мне привезти и сделать, то я не пойму ни хуя – и это катастрофа, потому что ну не прямо же ему мне сидеть диктовать. Так что нам нужно позаниматься. И вот он гонял меня по просторам зэковского иносказания: это было полезно, я и по жизни стала лучше понимать, чего он от меня хочет. Но это всё было уже потом, когда мы подружились, а подружились мы, когда он потерялся.

Мои знакомые презентовали альманах, который подшили из рассказов бывших заключённых, я хотела сходить бахнуть шампусика и заодно отвести к ним Женю. Такая арт-терапия, рассказы были не обязательно про зону, они там просто полгода читали всякое и писали – вместе. Я тогда ещё мало понимала в таких делах: до меня не очень доходило, что меньше всего на свете Жене хотелось бы попасть в компанию сидевших. Он чем-то таким занимался на сцене, вроде как пел: я думала, что всякое творческое движение должно ему нравиться. Чтобы его отвести, нужно было сначала найти и позвать. Тут и выяснилось, что Женька канул.

Я спросила у наших, не в курсе ли кто-нибудь, где он. Мне сказали, что беспокоиться не нужно, он иногда теряется. Меня это удивило – у нас всего-то было тогда человек двести постоянных клиентов, можно же было как-то присматривать, не случилось ли у них чего. Если бездомный попадает в больницу, то ему там что, приходится лежать две недели в уличном, без зубной щетки, шампуня и тапок? Забирают-то их чаще всего уже в совсем плачевном состоянии: пациент в бессознанке, никто не озабочен тем, чтобы прихватить с собой его шмот, тем более что рюкзаки, где как раз весь скарб и хранится, бывают сильно потрёпаны: никто не рвётся их трогать. В итоге это всё остаётся лежать там, где лежало: надёжные товарищи это подбирают и отдают потом вернувшемуся другу, ненадёжные – растаскивают. Это грустно, потому что в свёртках, сумках, рюкзаках, баулах и пакетах, которыми увешан бездомный, хранятся важные вещи: зарядки, бритвы, лекарства, еда, книги, инструменты, смена одежды, обувь, шарфы, варежки и шапки, и всё в таком духе. Документы, деньги, технику обычно при себе не держат, они лежат где-нибудь в безопасном месте; но некоторые таскают с собой и это, периодически оно всё теряется. Сумку же можно забыть по синьке и по болезни, ещё, когда ты бездомный, тебя обязательно время от времени будут грабить. В общем, хранение вещей – это ещё одна болезненная тема уличного быта.

Все же знали, что у Жени не очень хорошо идут дела с зависимостями. Было загадкой, почему всех это так мало занимало. Наш старший пожал плечами и объяснил, что ничего не может поделать, что он не знает Жениного номера. А всех остальных взять и прозвонить тоже совсем не поле перейти. «Мы должны дружить с ними, Ксюш, – говорил он мне, – дружить, а не чинить им жизни». Я ещё раз задумалась о том, что мы тогда вообще тут делаем, но постеснялась уточнить. Мне всё время казалось тогда, что другие ребята тут опытнее меня и что все они знают и понимают что-то такое, чего я пока не понимаю и не вижу, потому что меня ещё недостаточно помотало. Хоть убей, я не могла осознать, чем занята община и зачем она нужна. Я видела выхлоп только с работы отдельных волонтёров, которая у них происходила от НКО отдельно: там что-то решалось с жильём, с документами, с рехабом, с финансированием. Постепенно я тоже начала работать отдельно: сначала ещё пыталась делиться своими успехами и косяками и советоваться, но меня сильно шпыняли за самодеятельность. Помню, как один раз отвели за ширму и поговорили со мной о том, что бывает между мужчинами и женщинами, если они очень много общаются тет-а-тет. Я попыталась уточнить, стоит ли мне переживать, если речь идёт не столько о мужчинах и женщинах, сколько о бомжах и социальных работниках, и мне сказали, что переживать, чтобы не получилось не по-христиански, нужно почаще и не только об этом. В общем, я перестала рассказывать коллегам о том, чем я занимаюсь. Я осталась одна среди вопросов, в которых была некомпетентна.

4

Ну, как у меня с богом, это сложно сказать. Все началось с детства. У моих родителей была эта, их мать – бабушка. Вот она сильно в бога верила. Они меня когда усыновили, сразу крестили. Не помню этого, мелкий был. Помню только второе крещение, в Суздале. Боялся подойти к купели. Когда меня батюшка начал водой этой освящать, я очень хотел убежать. Но я стоял в трусах одних, так далеко не убежишь, знаешь ли.

Я его раньше очень любил, песни ему сочинял. Лежал в больнице с чем-то и напевал. Я до сих пор не знаю, как это – любить бога. Не могу объяснить. Я же больше воспринимаю на слух, на зрение. Когда слушаешь, как поют – баптисты там, католики тоже, – вот через это я проникаю, как бы обновляюсь и чувствую, что такое любовь. Ощущаю присутствие, что он есть, что он здесь. Начинаю плакать, разговаривать с ним. Хотя вроде и нет никого, и ты сам с собой разговариваешь – как будто в натуре ебанутый. Была у меня одна знакомая, звать её Анна Широченко. Она приезжала к нам в зону со своими романсами, пела про бога. Вот как раз так пела, как я сейчас рассказал. Мы с ней дружили очень одно время, как мать с сыном; я подарочки передавал её дочкам, они радовались, спрашивали, как там дядя Женя.

Меня часто бог бережёт. Я когда в тюрьме повесился, меня же из петли мусора вынули уже мёртвого, откачали там, все дела. Когда я вены перерезал, то же самое. Как-то уже здесь, в Москве, чуть не зарезали в подъезде: когда уже вот почти, какой-то мужик вышел и нас всех разогнал. Недавно вон я из окна выпал, со второго этажа: выпал на лицо, и ничего, только нос сломал.

Был ещё случай, когда я больше недели лежал в коме. А мне там казалось, что это было вечно. Я просто падал вниз, бесконечно, в темноте. Падал и плакал, и звал бога. Обещал, что посвящу ему всю жизнь. Вот он меня и вернул, видимо.

Один раз, когда я на зоне надышался, ко мне прилетели два голубя и принесли венок. Так с мучениками бывает. Я думаю, бог меня любит, но что такое любовь бога, я не знаю, хотя есть у меня такое чувство, что когда-то давно, когда я еще маленьким был, – знал.

А так я даже жил в детстве в монастыре. Ну как, сначала я жил с цыганами, только потом с монахами. Сбежал я как-то в очередной раз – ну что с меня возьмёшь, такой вот я бегунок, – и собирал денежку в городе. И возле часовни там стояла цыганка, попрошайничала вместе с ребёнком. Молдавская цыганка. Мы с ней познакомились, я ей рассказал всё, как оно есть. И она предложила пойти к ней домой. Ночевать было негде, и я пошёл. Мы к ней приехали, а там цыганский табор. И она, оказалось, завтра уезжает в Питер, к родным. И барон ихний, или как его – предложил с ней поехать. Объяснил, что там надо будет попрошайничать на инвалидной коляске, все дела. Ну и вечером мы сели на «Икарус» и поехали. Я там познакомился с семьёй. У них семья большая, кормились хорошо. Сын там ещё такой, очень похожий на меня. Ну или я на него. Меня с ним даже путали иногда. Мы с этим мальчиком хорошо подружились, мы с ним на полу рядом спали – народу там было много, больше спать было негде. В выходные мы веселились, бегали, покупали что-то вкусное. В будни приходилось работать. Там был и реальный инвалид, мужчина на коляске. Ещё была русская девочка, такая тоже молодая, все дела. И они сговорились, что эта девочка будет со мной ездить в метро. Я сяду на коляску, обернусь одеялом. Она меня будет возить, и мы будем попрошайничать.

Потом уже мне стали доверять ездить одному. Где-то я немножко подзатаривался: сто рублей, пятьдесят мог с общака скрысить. Так-то неплохо жили, но мне всё равно было так, не по себе. Как-то по пути в метро я увидел монаха, подъехал к нему и попросился поговорить. Рассказал всё, как есть, не говорил только, что я ходячий на самом деле. Он меня отвёз к себе домой, он за мной ухаживал, как за инвалидом. Созвонился с одной женщиной в Москве, она обещала меня забрать. Посадил меня на автобус и отправил к ней. Не помню, как её звали. Сама там придумаешь. Она меня сразу отвезла к себе, я опять соврал, что я инвалид. И мы договорились, что я поживу в какой-то церкви. Она мне дала с собой денежку, отвезла туда. Меня там уже ждали. Батюшка нас встретил, меня определил в келью. Это в Подмосковье было, в селе Ям, от Домодедова ехать туда. Сейчас там женский монастырь, а раньше была церковь. И вот я там жил-жил, исповедовался, причащался. Ко мне хорошо относились, я устал обманывать, ну прям кошки в душе скреблись. Долго думал, как бы так всё поправить. Ну и как-то раз такой встаю перед ними перед всеми на ноги и говорю: «О, чудо». Я вылечился, все дела. Естественно, мне никто не поверил. Меня, как бы сказать, попросили удалиться. Вот так я и был с цыганскими ребятками, так что кое-чего знаю про цыган.

4.1

Чтобы найти Женю, пришлось пошуршать: поспрашивав тут и там, я узнала, что Женя в больнице. На днях он прибегал в пижамке поздороваться на раздачу на Таганку, по слухам, что-то он там себе сжёг – то ли лицо, то ли почки. В любом случае, получалось неутешительно. «Весь перемотанный, ужос, – объяснила мне тётка с таганской палатки – это есть у нас тоже такая инициатива. – Из больницы текает, но ночует там, отсыпается: туда ему звякай». Я позвонила в больницу, мне там рассказали, что есть такой, да, переведён из реанимации в челюстно-лицевую хирургию, можно заходить со стольких до таких. Я поехала навещать. По пути крутила в голове, как ловко я его приободрю, если вдруг там не хватает чего-то на лице: выходило, правда, не так уж ловко, как хотелось бы. Что сказать симпатичному мальчику, если он сжёг себе половину еболета, я не знала, случись такое со мной, меня бы вряд ли что-нибудь утешило.

Я помнила Женечку крепеньким, с личиком, слегка припухшим от мороза и постоянной долбёжки: а когда я зашла в палату, он показался мне совсем беленьким и маленьким. Такое бывает, когда впервые видишь бездомного без верхней одежды, в одной футболке: это только в нескольких свитерах и фуфайках они выглядят крупно. С лица сошли отёки, оно всё вытянулось и заострилось: а главное, было целым. Оказалось, резали Женьке по шее. Он был очень рад меня видеть, настрелял сигареток и показал вскрытый абсцесс, хотя я и не выражала особого энтузиазма на это поглядеть. Я потом к нему ещё ездила, и мы бегали из больнички попить кофе. Он спрашивал, почему я работаю с бездомными и кто я по жизни, и немного рассказывал про себя. У него была трудная история, я её плохо переваривала и не понимала, как лучше реагировать. Он чувствовал, что я перегружаюсь, и дарил мне шапки. Женя любит раздавать вещи, это какой-то его авторский способ проникать в частную жизнь другого человека. У меня одно время была для его подарков отдельная полка. Он отдавал мне шапки, я отнекивалась, а он убеждал меня, что не вшивый и брезговать им не нужно. Когда мы первый раз пошли пить кофе, я подумала: раз мы собираемся сотрудничать, то нужна капелька доверия. Был только один способ прочекать Женьку на вшивость – не на ту, которая могла бы помешать нам меняться шапками, на серьёзную, нравственную:

– Женя, – говорю я, – пригляди-ка за сумочкой, я писать хочу.

Жека смутился, но обещал приглядывать. Я решила, что если вернусь и ни Жени, ни сумочки не найду, то всё, не получится у нас ресоциализации. Он же меня там как-то по-своему проверял, и мне тоже было нужно. В толчке я решила, правда, что я дура: куда я денусь-то потом без этой сумки, я тут сама без пяти минут человек без определённого, а буду теперь ещё и человек без паспорта и без кредитки. Выруливала оттуда я очень мрачно, но Женя и сумка были на месте, он взял только мой сахар: своих двух пакетиков ему, видимо, не хватило.

Мне нравилось с ним тусоваться. Не то чтобы он мне как мальчик импонировал, хотя он был хорошенький. Просто я чувствовала, что я ему нужна, что это очень просто работает: я прихожу – Жека радуется, я ухожу – Жека грустит. Мне тогда это было очень важно: меня же бросил парень, сказал, чтобы я катилась на вокзал, раз мне там мёдом намазано. Фактически я сама оказалась бездомной, а нужно же было учиться и работать, и не забухать там или не съехать. Мне было плохо и тяжело – а Женя мне очень помогал отвлечься. Из-за того что тогда, в самом начале, я уделяла ему много внимания, он ко мне привязался – и сразу очень болезненно. Для него это в принципе тяжёлый момент. Он боится быть брошенным: из-за детдома и всей этой перетряски с приёмными семьями, из-за своих мужиков тоже: они же всё время его оставляли, что им ещё делать-то было с Женей в этой большой и холодной стране.

Мы как-то ехали в электричке с ним и с нашей подругой, тоже из общины, по своим гуманитарным делишкам – Женя спросил, что я делаю завтра, и подруга аккуратно заметила, что ему нужно дать мне денёк отпуску. Что я, может быть, хочу встретиться с друзьями, заняться собой. Женя как-то болезненно это воспринял. «Я ей всё что угодно заменю – и друзей, и увлечения. Бойфренда, может быть, не заменю, это я даже не претендую, а в остальном ей совсем не нужно от меня отдыхать». Почему меня это не испугало? Потому что мне было наплевать, наверное, мне было совершенно на себя наплевать. Тогда в электричке было очень красиво: ранняя весна, Подмосковье, розовое солнце. Оно всё светило Жеке в глаз, он его жмурил и был похож на дурачка. Однажды он мне скажет, что хотел бы сблизиться со мной настолько, чтобы жить в моём теле, но пока ещё у нас всё в порядке, поезд идёт, и воздух прозрачный, и Женя показывает мне в окно на деревенские домики: спрашивает, как мне тот или иной. Я обещаю ему, что летом увезу его пожить за город, чтобы он мог там бросить нюхать и поправить здоровье. Обещаю, в общем, случайно, но он хватается за это и терпеливо ждёт лета.