Текст книги "Привычка ненавидеть"

Глава 7
Ян

Это не поддается контролю. Мне противна даже мысль о ней в моем доме. К горлу подступает ком, давит желудок, легкие рвет в клочья – иначе почему я так часто дышу? Мне до вывернутых наизнанку ребер неприятно видеть ее на фоне родных стен, слышать, как в гуле знакомых голосов тонет ее голос. Омерзительно даже просто чувствовать ее рядом, в каких-то жалких нескольких метрах от меня.

Она отравляет все. После нее ночной воздух, влажный из-за близости озера, кажется чистым ядом. Он уже проникает в тело: кожу жжет, воздуха не хватает, уплывает сознание. Я всей душой ненавижу то, что происходит: как она смеется после очередного попадания, запрокинув голову назад и демонстрируя длинную шею, как, проиграв партию, заливает в себя пиво и бьет пять Остроумову. С ним у нас будет отдельный разговор.

В ней течет та же кровь, что и в ее отце. Это мерзко. Зато парни вокруг похотливо облизываются на ее плоский живот и голый пупок, которым она светит, завязав широкую майку узлом на груди. А я вижу лишь мелкие шрамы на ее боку, будто от ожогов, которые уходят под резинку пижамных штанов. Я ничего не знаю про них, но хорошо помню ее жалкие попытки играть с парнями в футбол.

Сколько ей было? Десять? Это был первый и последний раз, когда я допустил девчонку к нам. Она пропахала коленями газон и в слезах убежала за мячом в кусты, где напоролась на стекло. Пришлось на руках тащить ее, вопящую, домой и слушать причитания ее папаши. Еще тогда нужно было сгноить его: мир стал бы чуточку лучше. С мамой все было бы хорошо.

Я чувствую на языке фантомную горечь и резко выдыхаю через нос, будто получив под дых, когда она распускает свою гриву, а следом улыбается в тридцать два. Я никогда не видел ее широкой улыбки.

– Три-три! – орет кто-то из толпы.

– Слушай, Бес, – толкает в бок и, прикалываясь, пытает меня Мирон, – ты очень хочешь с ней пососаться? А то, может, мы тут напрасно надрываемся? Девчонка молодцом идет.

Он понимает мой ответ без слов. А я понимаю, что она всех очаровывает, блин. Она слишком живая, чтобы ее игнорировать. И куда делась та фанатичная ненависть, если каждый здесь с удовольствием бы нагнул ее над этим столом?

– Ты тоже вместо головы думаешь членом? – срываюсь я на Дэна, который пьет очередной стакан после меткого попадания Ланской. У него в прямом смысле текут на нее слюни. Полный атас. Пора прощаться. – Кончайте ее, – говорю Мирону и получаю короткий кивок.

Илья волком воет, заводя парней, те бушуют и орут, болея уже хрен пойми за кого. Савва явно не поддается Книжнику, и я просто не секу, в чем соль. Но Мир по команде лупит один стакан за другим. Он король вечеринок, у девчонки не было шансов.

Я вижу, как меняется у той лицо, когда осознание накатывает на нее. Кажется, она в один миг трезвеет, отдергивает пальцы от полного стакана, будто обожглась. Я вот одного не пойму: она правда не дружит с головой? Впереться в дом, полный мужиков. А если бы ее тут по кругу пустили? Или Салага все же говорил правду?

– У-у-у! – тянут волки.

– Детка, жги! – кивает Остроумов.

– Карточный долг – дело чести, – как клоун, поклонившись ей, громко заявляет Мирон.

Ланская стоит на месте, не шевелится и, кажется, не дышит. Зрачки сожрали радужку. От страха или от предвкушения? Может, ей сразу предложить член?

– Это просто поцелуй, – шепчет она еле слышно одними губами, на которые я смотрю. Они снова покусаны и обветрены. Уверен, от нее несет пивом, и меня заранее тошнит.

Нет, ни при каких условиях – эта мысль пульсирует в висках, затем несется бегущей строкой перед глазами, но я все равно молчу, пока Ланская огибает стол и медленно уничтожает метры между нами.

Я хочу ударить больнее, поэтому жду. Жду критичный момент, предвкушаю ее распахнутые совиные глаза и застывшие в них слезы. Нет, я хочу, чтобы они лились градом. Я хочу, чтобы она поняла: это не игры для сопливых девчонок. Ей, в конце концов, нужно понять, что это взрослый и жестокий мир. На ее лбу пульсирует вена, я хорошо это вижу, потому что она останавливается в шаге от меня. Нижняя губа едва заметно дрожит. Грудь скачет вверх-вниз, сдав ее с потрохами.

– Боишься? – Я не хочу вести с ней диалог, но зачем-то спрашиваю.

Ее брови сходятся на переносице.

– Если это какой-то извращенный способ снова поиздеваться надо мной…

– Ничего не будет, – говорю я и затем повторяю еще громче: – Не хочу, чтобы меня стошнило.

Все разом переобуваются и бесконечно гудят. Она сглатывает, поджимает губы, но почему-то будто выдыхает. Я совсем не этого хотел. Где слезы? Где истерика? Где все это?

– Я подумала о том же.

Я открываю рот и тяну руку, чтобы…

– Тогда я за него, – встает между нами Савва и, потянув подбородок Ланской вверх, целует ее.

Остроумов целует Ланскую, запихнув свой язык прямо ей в рот. Твою мать.

Меня рвет на части. Противно, но я продолжаю смотреть. Как Савва терпит? Разве она может быть настолько вкусной, чтобы с таким аппетитом жрать ее лицо?

Злость – или что бы это ни было – вибрирует между ребер. Все выходит из-под контроля. Уже. Я не контролирую ситуацию. Это неприемлемо. Все окрашивается в красный. В глазах вспышки. Сердце коротит.

– Это что за тело? – слышу будто издалека.

– В душе не знаю, пьянь какая-то.

Я с мясом отрываю взгляд от Ланской и смотрю поверх забора в сторону озера. Ничего не видно, кроме теней. И одна из них направляется прямо к нам, шатаясь с заносом в целый метр. Прежде чем меня озаряет, девчонка срывается со всех ног и едва не сносит с петель калитку в заборе. Она с ходу врезается в это тело и уводит его в кромешную темноту, где уже при желании не увидишь и зги.

– Это че, папаша ее?

– Может, навалять ему?

– Бес, ты…

– Я, – отвечаю до жути спокойно. – Заприте дверь. Савва, – киваю тому в сторону дома.

И едва мы оказываемся внутри, толкаю его в грудь.

– Это что было, а?

Тот задирает руки вверх и глухо смеется с самодовольной рожей.

– Чего только не сделаешь во имя вожака стаи. – Он пьян и внаглую отворачивается, чтобы подхватить с подоконника банку пива. С треском открывает ее и заливает в себя, пока я с трудом сдерживаюсь, чтобы не снести ему башку. Остроумова спасает лишь тот факт, что я знаю его с малых лет. Но он давно чернит. А сейчас в край оборзел, и я не пойму причин.

Напряжение между нами разбивает ввалившийся в дом Книжник. Дэн, не обращая внимания на перестрелку взглядов, хлопает Савву по спине и пихает меня кулаком в плечо.

– А че за беспредел, Ян? – Он искренне недоумевает. – Почему Савве можно тусить с Ланской, когда она под запретом, а мне нет? Я бы сам с удовольствием. – Он пьяно ржет. – Она ж мне еще в прошлом году… Но если нет… – Дэн явно считывает все по моему лицу. – Если нет, то нет.

Ну а я, втянув с шипением воздух, шлю всех на хер и поднимаюсь к себе. Включаю Three Days Grace на всю громкость и заваливаюсь на кровать, забив на телефон, который остался где-то внизу.

Я хочу убивать. Это нормально вообще?

Ненависть заполняет так, что бьет через край. Кипящая кровь обжигает вены, больно жжет.

Я ненавижу Ланскую и все, что с ней связано.

Я ненавижу все, что происходит.

Я ненавижу.

Должен.

Я…

Глава 8
Мика

Кап.

Мне снится, что вода в озере выходит из берегов.

Кап-кап.

Она заливает все. Сбивает течением с ног и утягивает на дно.

Кап-кап-кап.

Я пытаюсь дышать, рву легкие, но те горят, заполняясь водой. Свет меркнет, меня окутывает мертвая тишина. Последний выдох…

– Ланская? – слышу я знакомый голос, размазанный глубиной.

Вдох…

Я резко открываю глаза и испуганно втягиваю воздух. Пульс частит, я жадно дышу, схватившись за сердце. Вакуум растворяется, и на меня шумом обрушивается внешний мир: гремит гром, дождь нещадно барабанит по стеклу, из-за стены долбит воскресный, чтоб его, плейлист, а с потолка прямо мне на лоб капает… вода?

– Да твою ж… – бурчу под нос и, стиснув зубы, вытираю рукавом лицо.

Крыша снова течет. В прямом смысле. На самом деле она текла еще в прошлом году, потому что сильный ветер сорвал часть черепицы. И папа еще тогда обещал вызвать работников, но осень и зима выдались сухие. Весной перед всеми этими событиями его хватило лишь на то, чтобы забраться на чердак и подставить под протечку ведро, а теперь… теперь на ремонт нужно найти деньги, которых у нас нет.

Все, что он накопил благодаря книгам и что должно было стать моей путевкой во взрослую жизнь, ушло через суд на лечение Наташи и оплату штрафов. Мама каждый месяц, конечно же, пополняет мою карту, но… все это сложно, в общем. Я иногда подрабатываю, когда становится особенно тяжело, а вот папа, который теперь числится в издательстве рецензентом на полставки, по постановлению суда будучи обязанным иметь официальную работу, – он, блин, совсем не старается! Он практически ничего не делает, целиком поглощенный поиском дурацкой музы, чтоб ее!

Выдохнув, я выглядываю в окно, за которым льет дождь. После иду чистить зубы, а когда спускаюсь вниз, то нахожу папу там, где вчера оставила его, – распластанным на диване, в одежде и с перегаром. Проветриваю и, выпив воды, обреченно возвращаюсь в спальню, а мокрое пятно на кровати растет и растет.

Черт.

В теории я знаю, где у нас выход на чердак, но ни разу туда не поднималась. Приходится тащить с первого этажа наверх складную лестницу весом, по ощущениям, в пару тонн и карабкаться по ней, изображая из себя эквилибриста. И вот я уже с трудом держусь за поручни, стиснув кулаки, а люк все никак не поддается. Не открывается, блин! Только с пятой попытки у меня получается с грохотом распахнуть его и, по-моему, сорвать с петель. Но даже это не будит папу. А жаль.

Подтянувшись на руках, я оказываюсь в заросшем паутиной низком, но широком помещении. Влажность тотчас бьет в нос. То самое злосчастное ведро стоит посреди чердака полное, а с крыши уже не капает, а перманентно течет толстая струя воды. И пока я оцениваю исходные условия, в голове возникает вопрос: как мне стащить это чертово ведро вниз?

Пробравшись ближе к середине чердака, я честно пытаюсь поднять его и тут же шумно роняю обратно; ладони обжигает тяжесть, вода еще больше расплескивается. Я даже до окна его не дотащу. Молча оглядываюсь по сторонам в надежде что-нибудь придумать, когда…

– Просто ответь на вопрос! – доносится до меня приглушенный стенами крик. Этот хриплый, будто прокуренный, голос я знаю: Лазарева, девушка Бессонова. Навострив уши, я только сейчас понимаю, что режет слух: музыки нет. Вместо нее я слышу ссору этих двоих. Точнее, сольное выступление Софы. – Ты сказал, вы будете отдыхать с парнями, так какого черта здесь была эта дрянь? Почему я узнаю об этом из общего чата? Я звонила тебе! Полночи!

Это она обо мне?

Я кусаю губу и осторожно, на цыпочках, пригнув голову, прохожу дальше по чердаку. Звуки становятся громче, и я понимаю, что стою, по всей видимости, прямо над спальней Яна. Получается, у нас один общий чердак? Сколько лет живу здесь, а никогда не знала. И если на люке, который ведет на половину Бессоновых, нет замков, то я вообще могу пробраться через чердак к ним в дом? Обалдеть. От этой мысли у меня кружится голова. Я думала, что, несмотря на общую крышу, чердак должен быть как-то разграничен между соседями. Хотя чему я удивляюсь: до нас в этом доме жила одна большая семья, это при продаже хозяин выстроил во дворе забор и разделил дом надвое, превратив его в таунхаус. Мы заехали в свою половину на полгода позже, но я это плохо помню – маленькой совсем была.

– Вопросы будут задавать мне, а не тебе! Что вообще происходит? Вы трахали ее тут по очереди? Ты ведь должен…

– Я ничего и никому не должен! – как взрыв, звучит ярость Бессонова, и я на инстинктах втягиваю голову.

– Ян, мне не нравится, что она… – продолжает верещать его подружка.

– Успокойся, а! Ее здесь не будет, разговор закрыт! – Мне почему-то становится больно от его слов. Да, я бы никогда больше не хотела быть гостьей Бессонова, но у меня против всех разумных доводов очень внезапно колет под сердцем. Всего раз, но… – Иди сюда.

Его тон меняется, как погода за окном: там уже вовсю сияет солнце, а Бессонов говорит почти нежно, как палач, ласково уговаривающий склонить под гильотиной голову. Я с замиранием сердца жду, что будет дальше, вслушиваюсь… и ничего. Почему я ничего не слышу? Что они делают? Они же не могут…

Моя буйная фантазия по щелчку включает контент для взрослых, который потрясает настолько, что мне становится нечем дышать. Я пячусь, натыкаюсь на ведро и с испугу переворачиваю его. Вода разливается по полу, мощным потоком стекает в люк, а я настолько теряюсь, что мечусь по чердаку, согнувшись едва ли не вдвое. Смотрю на слуховое окно с кривыми ручками, которым никогда не пользовалась, и уже через пару мгновений, приложив немного усилий, оказываюсь на крыше под слепым дождем. Сколько еще открытий припасено на сегодня?

Не отрывая руку от рамы, я удобно и более-менее безопасно усаживаюсь на скользкой черепице под небольшим уклоном так, чтобы не слететь вниз. Дождь по-прежнему моросит, но не беспокоит меня; отсюда открывается красивый вид на озеро и радугу над ним. Я стараюсь не думать о том, чем занимается Бессонов с подружкой и почему меня это вообще волнует. Он занимается этим регулярно лет с пятнадцати, наверное.

Ничего не будет. Не хочу, чтобы меня стошнило.

Я сглатываю горечь и пытаюсь убедить себя, что меня не задевают его слова. А чего я еще ждала? Проматываю в мыслях поцелуй с Остроумовым, как нечто, что не получило определения в моей голове, и резко оборачиваюсь, когда слышу хлопок двери. Даже пошатываюсь и крепче цепляюсь за черепицу, пока наблюдаю, как Лазарева, психуя, пересекает лужайку и садится в такси, не взглянув назад.

Не хочу думать о том, что легкие, которые до этого сдавил спазм, раскрываются. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Не хочу, но улыбаюсь. Пугливо и украдкой, одними уголками губ, но улыбаюсь. Даже хмыкаю под нос, а боковым зрением цепляю движение рядом, и в моих жилах стынет кровь. Сердце ухает вниз, руки холодеют, желудок скручивает. Меня всю, от макушки до пяток, пробирает дрожь.

Бессонов здесь.

Я чуть поворачиваю голову, но тут же забываю, кто я и где нахожусь. Он, как всегда, без майки, одетый лишь в татуировки и серое трико, выглядывает наружу. А я разбиваюсь о его темный взгляд и иду ко дну, будто во сне.

– Ланская? – вторит он голосу в моей голове и поправляет толстую сигарету за ухом.

Боже, надеюсь, я все же свалилась с крыши и мне это просто чудится. Нет?

Он молчит. Я не смотрю в его сторону, а Бессонов молчит. Его тень почти касается моих ног, и я поджимаю пальцы в носках. Не хочу соприкасаться даже с его тенью.

Не хочу, чтобы меня стошнило.

С появлением Бессонова на крыше на меня накатывает безграничная тоска. Он, как трехсотлетний вампир, выкачивает радость и счастье из всего живого. Над нами сгущаются черные тучи, темнеет. Интересно, он сразу выставил подружку или, как Шумахер, справился по-быстрому?

Бессонов садится рядом. Я вижу его руки, он вертит в них незажженную сигарету, и слово freedom, означающее свободу, виднеется на тыльной стороне кисти. Он тоже сгибает ноги и рукой обнимает колени, пальцами другой проводя по волосам. Я слышу его глубокий вздох и пугаюсь до чертиков.

– Только не говори, что это тоже твое место и мне нельзя здесь находиться, – опережая его, выпаливаю как на духу, вспомнив угрозы расправы в больнице.

Пульс бьет по ушам. Ладошки потеют, и я сильнее сжимаю пальцы. Поднимаю лицо к хмурому небу, подставляя его мелким каплям, и даже думать не хочу, как выгляжу сейчас. Бессонов видел меня уже всякой. Хуже не будет. Не будет ведь?

Я заправляю спутанные после сна пряди за уши и кривлюсь, потому что и без зеркала знаю, как некрасиво они распушились от влаги.

– Ты девственница? – швыряет мне в лицо вопрос, который опаляет щеки красным.

Что?

– Ч-что? – давлюсь я в ответ и вскидываю глаза на Бессонова.

Тот ухмыляется. Выглядит расслабленным и довольным. Ощупывает взглядом мое тело, все еще инстинктивно прокручивая между пальцами намокшую сигарету.

– Это простой вопрос. – Он пожимает плечами и отворачивается к озеру. – Если не хочешь уходить отсюда, развлеки хотя бы.

Очень стараюсь не вспылить, но мои брови живут собственной жизнью, и я злобно хмурюсь.

– Так что, я, по-твоему, клоун?

Бессонов сдавленно смеется и кивает чему-то.

– Значит, девственница все-таки.

По его интонации можно подумать, что это нечто постыдное и глупое. Но я не вижу ничего зазорного в том, чтобы дождаться подходящего парня, которому я смогу довериться. Пока я такого не встретила, даже несмотря на то, что у меня были отношения. Прошлым летом – со старшекурсником из нашего универа, который после выпуска вернулся в столицу. И до этого целых полгода с Петей, моим одноклассником, в которого, как неожиданно оказалось, была влюблена Вика. Та самая Вика Медведева, моя бывшая лучшая подруга. Она сообщила об этом, швырнув мне в лицо сумку с вещами для совместных ночевок, обитавшими у нее с пятого класса. Но как я должна была догадаться о ее великой любви, если она всегда твердила, что он отморозок и тупой валенок?

Ни с Петей, ни со старшекурсником у нас дальше поцелуев не зашло. И я не жалею. Я не чувствовала, что это было бы правильным. И не вижу смысла спорить или разговаривать с Бессоновым, мысли которого без пароля не вскроешь.

– Не понимаю, при чем здесь моя девственность и почему мы должны ее обсуждать.

– А что нам тогда обсуждать? – Ничего. – Погоду? – Это вряд ли. – Как Савва отымел тебя языком в рот? – Точно нет. – Или как ты подслушивала нас с Софой? – Я слишком резко перевожу на него взгляд, чем, по всей видимости, выдаю себя с головой. – Ты затопила мне потолок.

Его темные глаза примагничивают меня к себе. Я борюсь, как во сне, где не можешь кричать и не в силах проснуться. Я борюсь, но все равно смотрю.

– Я не подслушивала, – тихо, с надрывом. Это все, на что мне хватает сил.

Я ведь и правда наткнулась на них случайно. И уйти постаралась, как только… Ну да, я подслушала часть разговора, но кто в этом признается?

– Конечно, – кивает он. – Если бы я знал, что тебе так нравится подслушивать, не включал бы музыку громко. Глядишь, уже бы научилась чему-нибудь да рассталась с невинностью.

– Тебя так беспокоит моя невинность?

– Меня беспокоит твой отец.

Хлестко. Это прилетает, будто раскрытой ладонью по лицу. Со звоном. Я замолкаю, потому что… ну а что я еще скажу? Тру лоб, скользнув взглядом вниз по его телу и задержавшись на боку, где нахожу новую татуировку, которой раньше не видела. Independence[10]10
  Независимость (англ.).


[Закрыть]. Я ухмыляюсь сама себе и ищу ту грань, которую бы не пересечь, чтобы меня не скинули с крыши.

– Не понимаю, чем тебе не угодила погода или язык Остроумова. – Я говорю это с серьезным видом, затем следует пауза, и внезапно я слышу смешок. Отрывистый, не очень веселый и неуместный, но… да, это он.

Жутко странно. Если неожиданно потерять память и забыть, кто мы друг другу и какой тоскливый ужас нас объединяет, можно назвать эти посиделки… дружескими?

– Черепица протекает, нужно вызвать работников, – ковыряя пальцами кровлю, произносит он между прочим.

– Да, я говорила… – Отцу. Я осекаюсь и еще раз киваю, соглашаясь с Бессоновым. – Вызовем, июнь обещает быть дождливым.

Это и правда очень странный разговор, со спрятанными в чехлы ружьями, которые мы в любой момент готовы достать и направить друг на друга.

– Можешь рассказать свою эту хрень про коров, – вдруг выдает он.

– Коров?

О чем он вообще?

– Быки, коровы…

– О, ты про корриду. Я люблю историю Испании, – зачем-то признаюсь я. – «Можешь рассказать», – произношу наигранно грубым голосом. – Спасибо, что разрешил.

Висок жжет, но я делаю вид, что мне все равно. Я чувствую себя смелее, хоть и понимаю, как опасно доверять этому чувству.

– Само название страны означает «берег кроликов»: их там раньше было довольно много.

– Скука смертная, – бурчит Ян.

– Что-то друзьям твоим я вчера не казалась такой уж скучной. – Слишком разгоняюсь, чтобы притормозить. Бессонов меня бесит своим высокомерием.

– Может, потому что они хотели трахнуть тебя разок-другой, – стреляет на поражение словами, а не дробью. – Хотя они бы точно заскучали на второй раз. Или даже в процессе первого, если б ты лежала, как бревно.

«Ты отвратительный», – думаю я.

– Ты слишком много думаешь о том, какая я в постели, – говорю вслух. И попадаю точно в цель, потому что Бессонов мечет в меня взглядом, словно молнией. Он раздувает ноздри и поджимает губы. Все его лицо выражает брезгливость, будто он наступил ботинком в кучу, а я ему тут задвигаю, что это все неспроста.

Я напрягаюсь вместе с ним, потому что вижу, как его предплечья изрезают вздутые вены от сжатых кулаков. Его грудь резко вздымается вверх, четко выступает пресс. Боги, и зачем я вообще туда смотрю? Отвернись! Отвернись, быстрее!

– Если я еще раз увижу его в таком состоянии, то доложу.

Догадываться, о ком речь, мне, конечно же, не приходится. Холодом веет, и черепица между нами словно покрывается невидимым инеем. По позвоночнику бегут колючие мурашки, мелкие волоски на руках встают дыбом.

– Да пошел ты! – Меня подкидывает, точно взрывной волной, и я яростно выплевываю это ему в лицо. Тотчас же оступаюсь, и правая нога начинает съезжать вниз.

Я уже вижу все наперед: соскользнувшее с крыши тело, свободное падение и жесткий БАМ об асфальт. Я даже не успею закричать. Интересно, что увижу вместо «вся жизнь проносится перед глазами»? Потому что я не верю в эту попсу. Папу? Наташу? Или…

Проходит секунда, две, но я не разбиваюсь. Потому что он ловит меня. Он ловит меня в кольцо рук, больше похожее на тиски, и прижимается горячим, как раскаленная сковорода, телом. На мне точно останутся ожоги. Даже через хлопковую ткань пижамы.

Он меня держит, а я не в силах коснуться его – так и замираю, не донеся ладони до его плеч, в жалких сантиметрах от power рукописным шрифтом. Шевелю пальцами, будто воображая, каково это. Чувствую жар и впиваюсь ногтями в свои руки, оставляя полукруглые следы на коже.

Ян дышит неровно. Я слышу, как в мою грудь бьется его сердце, – так близко мы стоим друг к другу, и на каждом рваном выдохе мы сталкиваемся снова и снова. Это длится целую вечность. Так долго, что меня посещают видения, в которых Бессонов вдыхает запах в изгибе моей шеи и почти невесомо двигает большим пальцем, поглаживая мне спину. И не отпускает. Почему он меня не отпускает?

Но как раз с этой мыслью, он, покачнувшись, будто у него кружится голова, делает шаг назад. Не смотрит. Убирает за ухо измученную, как мои нервы, сигарету, а затем проходит к слуховому окну и почти сразу ныряет в него, задержавшись в проеме, чтобы сказать мне напоследок:

– Ты права, это мое место, и лучше бы я тебя здесь больше не видел.

С его исчезновением почти сразу выходит солнце, которому я улыбаюсь сквозь непрошеные слезы. Не хочу терзать себя. Буду думать о том, что мне предстоит долго и нудно убираться в доме.