Текст книги "Эмигрантка"

Катя Зверева
Эмигрантка

Тот, кто читал письмо, стоял у окна. Свет пасмурного весеннего дня падал на помятые листы бумаги. Что ему было теперь делать? Как относиться к ее словам? А как вообще он относился ко всем ее словам и поступкам, ведь не в первый же раз она вот так оставляет его?

Пора было доставать курицу из духовки. Он осторожно положил листки на обеденный стол и надел толстые синие варежки. Кажется, он всегда прощал ту, которая писала эти строки.

«Да, наверное, я жестока: знаю, будешь скучать и ждать обратно, будешь думать обо мне и о том, каково это было бы – жить со мной снова и на этот раз – постоянно. Жить со мной, любить меня, растить со мной детей.

Да, наверное, я жестока. Я не собираюсь писать тебе письма, говорить с тобой по телефону и, уж тем более, присылать поздравительные открытки на День рождения и Рождество. Чужие города зовут меня, и я готова сорваться, я готова собрать чемодан, сдать ключи хозяину квартиры и забыть навсегда все временные адреса в этом городе. В твоем городе. В городе моих юных лет.

Иногда мне было здесь хорошо. В эти минуты я даже могла представить себя живущей в этом городе через год или два. Замужем ли? Влюбленной ли в тебя? Не думаю.

Я – эмигрант. Я каждой клеткой своей – эмигрант. Я чужак, иностранка, я не хочу жить в какой бы то ни было стае, не хочу и не могу. Приспособиться? Адаптироваться? Сломать себя. Надеюсь, ты меня поймешь.

Иногда мне необходимо уезжать навсегда. Прости и не дай мне опуститься здесь до уродливого сентиментализма».

Сентиментализм. Ольга презирала это слово и все, что за ним скрывалось. Когда он, собравшись с духом, вдруг говорил ей о том, что любит ее, она обычно отмахивалась, улыбалась, говорила: «Иди к черту».

***

Она стоит у меня перед глазами такой, какой я увидел ее в тот первый наш день: Ольга поступила на факультет, где уже третий год учился я. Первое сентября, хороводы, длинные пафосные речи, вы понимаете. Мы рассказывали новобранцам байки из студенческой жизни, кто-то после линейки пил с юнцами на задворках.

У нее же был удивительно хитрый взгляд. Как я узнаю позже, за ним скрывалась не хитрость – вовсе нет – а довольно грубый сарказм, которого трудно было ожидать от студентки первого курса. На ней были кеды, джинсы и легкая голубая рубашка; на запястьях – хипповские фенечки и веревочки.

И – нет, красивой она не была.

Но то, как она вскидывала свои темные глаза, то, что в них было, в этих глазах, заменяло ей отсутствие утонченного профиля, вычурной модельной походки и прочих атрибутов, позволяющих сейчас говорить о наличии в человеке красоты.

– Ольга, – довольно твердо сказала она мне, подчеркнув тем самым жирную линию, нас разделяющую.

– Михаил, – гораздо мягче ответил я, хотя с моим тембром голоса сделать это было непросто.

Она оценивающе посмотрела на меня, от смущения смахнувшего челку набок, и улыбнулась.

А теперь – вот это письмо. И этот весенний вечер, когда она поднесла спичку ко всем нашим общим мостам сразу, и сбежала, оставив меня на пылающем берегу.

***

– Да, я, пожалуй, куплю вот эти желтые ботинки.

Иностранка достала из заднего кармана джинсов помятые евро, протянула продавцу, улыбнулась: «Yellow shoes, it`s great».

Вышла из лавки на улицу: садилось солнце, а за углом, у причала стояли сотни маленьких лодочек, тянулись вверх мачты десятков белоснежных яхт. «Кобен-хавн» – произнесла она, будто пробуя слово на вкус. «Кобен-хавн».

Уже два месяца, как в этом датском городе живет Olga Ch. Каждый вечер, возвращаясь домой, она записывает слова и мысли, пришедшие за день, на маленькие квадратики бумаги и приклеивает их на дверцы шкафа, на холодильник, на дверь из комнаты в кухню – чтобы помнить о них и завтра утром.

Сегодня появится новый листок: «Bevar Christiania». Сохрани Христианию.

В своей русской жизни она часто слышала слово «так». «Так» могло означать многое, преимущественно же оно означало тот порядок вещей, который нельзя было изменить, к которому можно было только привыкнуть. «Так» ходили пригородные электрички, «так» люди относились друг к другу, «так» было там заведено, «так», «ну, вот так».

В ее новых буднях – буднях русской эмигрантки – слова «так» больше не было. «Так», несмотря на кажущуюся рутину, было сродни животному страху. Оно осталось в прошлом, она нашла в себе силы изменить свое «так».

Ольга делала фотографии там, где она жила в какой-то конкретный момент времени, и посылала их в журнал «Бредни». Или, может быть, в «Бренди». Или в «Поговорим о культуре». Или, вполне возможно, в «Путешествуйте вместе с нами». Была ли она фотографом в том смысле, в каком это принято говорить? Можно ли было назвать ее человеком, который страстно любит фотоаппарат, фотосъемку и все те слова, которые начинаются с приставки «фото»? Который проявляет фотографии в ванной комнате и пишет о невероятных впечатлениях в своем блоге? Нет, она просто фотографировала, потому что это было довольно интересно, не требовало присутствия в одной стране, в одном городе, тем более в одном офисе с девяти утра до шести часов вечера, и потому что за это журнал «Бредни» высылал ей деньги.

Она стояла у распахнутого окна, с причала через два квартала долетал ветер, шевелил кухонные занавески.

У нее не было дома в том смысле, какой обычно вкладывают в эти слова риэлторы. Соседи, почтальон, счета за услуги на журнальном столике, один и тот же вид из окна, граффити в лифте, ребенок с пятого – всего этого в ее буднях не было. И это радовало сейчас больше всего.

«Хэтчбэк за четыреста пятьдесят тысяч, вся эта пресловутая стабилити… Нет-нет, I am fine, thank you» – говорила она. Это выглядело по меньшей мере странно, странным это и было, но ей плевать было.

Летом, семь лет назад, в Черногории ей довелось учить португальский в международном лагере для студентов. Бранко прибыл вместе с «Врачами без границ». Это был молодой хорват с перебинтованной рукой, темными волосами, немногим ее старше, нос у него был горбинкой. Стало известно, что их группа присоединится к студентам на две недели для изучения ускоренного курса португальского и последующего отбытия в Лиссабон.

Они познакомились в первый вечер после прибытия «Врачей без границ» в лагерь. Общались по-английски. Бранко говорил сбивчиво, быстро, его сильный акцент смешил ее. «Олга» – говорил он, танцуя с ней и не имея ввиду ничего особенного, просто произнося вслух чудное имя. И никто после него не произносил ее имя так по-особенному. «Олга, мы должны пожениться» – говорил он в конце той недели. «No, Branko, no. Меня ждут в России». «Кто тебя ждет?». Она вздыхала: «Мой университетский друг. Я обещала ему, мы живем вместе». «Забудь его, выходи за меня». У нее загорались глаза, сердце готовилось вырваться из груди, но вместо того чтобы принять его предложение, она грустно спрашивала: «Что мы будем делать потом?». «Любить друг друга. Помогать людям. Путешествовать». «А Мишель предлагает мне строить дом», – грустно думала она о своей московской жизни.

«No, Branko, no».

Всю следующую неделю Бранко оставлял у ее двери нарциссы, в которые вкладывал записки то на английском, то на хорватском, то на португальском языках. В субботу второй недели пребывания Бранко в лагере они поехали на пикник на Скадарское озеро.

Синяя вода, горы, тишина и этот удивительный человек вскружили ей голову. Его губы были влажными, взгляд – влюбленным и темным, подбородок кололся трехдневной небритостью. «Я не выйду за тебя, но буду любить тебя и помнить о тебе».

А земляника, которая росла тут всюду, оказалась очень сладкой.

Он продолжал писать из Лиссабона, Таиланда, Монголии – и по прошествии полугода он не оставлял надежды быть с ней. «No, Branko, no», – все так же отвечала она, будто играя в ей одной ведомую игру, правил которой он не знал.

Ольга сидела на краешке кровати в квартире, которую до нее снимал неизвестный художник, в чужой стране, к истории которой она не имела никакого отношения, но где ей нравилось и где ей было хорошо.

Бранко исчез из виду в декабре, и она никогда больше ничего о нем не слышала.

Ольга нажала на кнопку спуска, сработала вспышка, на экране фотоаппарата появился снимок ее отражения в зеркале.

***

Погода менялась, «хюгге» выходил на первый план. Ей нравилось это слово, понятие, «хюгге», это было важной частью датской действительности. «Хюгге», уют. Проводить пасмурный вечер в квартирах, над которыми работали молодые скандинавские дизайнеры, в интерьерах, где использованы экологически чистые материалы – все это было не так уж необъяснимо положительно воспринято ею. Быть с тем, кого ты любишь, заниматься с детьми чем-нибудь веселым, например, готовить пирог. Но сегодня хюгге ее не волновал.

Шел снег, весенний снег в Копенгагене. Он забивался в длинный разноцветный шарф, оставлял на лице холодные капли, покалывал руки. Дул тот самый, особенный весенний ветер, не холодный и не теплый, который наполняет легкие воздухом надежд и мечтаний; она улыбалась. Настраивала вспышку и глубину резкости, была уверена: вечером у нее будет много отличных снимков.

– Undskyld! – негромко сказал кто-то за спиной. – Оншкюльд! – Ольга обернулась.

Перед ней стояла kvinde – женщина – лет тридцати пяти.

– Я могу чем-то помочь?

Девушка говорила быстро и немного смущенно.

– Простите, могу я обратиться к вам с просьбой? Меня зовут Ингер Йоргенсен, я увидела, как вы фотографировали и решила, что вы… Дело в том, что нам очень нужен фотограф… Это маленькое семейное торжество, семь человек, только и всего.

Свадьбу играли на следующий день. Жених и невеста оказались довольно приятными людьми лет пятидесяти, торжество прошло в атмосфере общей непринужденности, и молодожены остались довольны фотосъемкой. Жених много шутил, невеста улыбалась, гости дружно хохотали.

Когда мужчины ушли «покурить и постоять на улице», а женщины стали говорить о браке и отношениях, Ингер попросила Ольгу сделать с ней пару снимков.

Было холодно и солнечно. У Ольги мерзли руки, а Ингер Йоргенсен была довольно привлекательна.

– Вы русская, не так ли?

– В ваших словах я слышу усмешку? – фотоаппарат щелкал не так, как нужно; она наклонилась, чтобы убрать вспышку и сменить объектив.

– Вы, русские, с вашей непомерной гордостью… Вздорные императрицы, балы и фавориты. В вас все это есть до сих пор…

– Ну, лично у меня всего этого нет, – не переставая щелкать кнопкой спуска, ответила Ольга.

У kvinde были правильные черты лица, хорошо ложился свет. Ольга опустила камеру, Ингер пристально смотрела на нее.

За стенкой в зале раздался смех: вернулся жених.

Стремительно приблизившись, Ингер Йоргенсен поцеловала ее.

Не принимать все как данность, не мириться, а менять. Она думала, что научилась этому у Бранко. Но Бранко не говорил ей ничего подобного.

Она бросила все, что у нее было, ради новой жизни, ради новой себя. Сейчас она жила в Копенгагене, закрутила роман с девчонкой, играла роль фотографа и – кого еще? Искателя? Но что она искала? Или кого? Пару месяцев назад она жила на другой улице, в другом городе, была кем-то другим.

Немыслимо.

Немыслимым это было для нее прежней.

Все встало на свои места, когда одним дождливым понедельником ей пришло письмо, в котором сообщалось о том, что международный экипаж корабля «Гринпис» готов принять Ольгу Ч. в свою команду и что корабль ожидает ее скорейшего прибытия в порту Амстердама.

Стоял май, и Копенгаген был прекрасен. Она планировала остаться здесь до следующей осени, но это письмо, как и некоторые другие письма в ее жизни, поменяло планы. Самолет Копенгаген-Амстердам отбывал через час. Ингер Йоргенсен, стесняясь глубоких чувств, стоя рядом, говорила, что будет ждать ее возвращения, на каких бы материках они ни находились. Это звучало столь искренне и неподдельно и требовало столь значительных усилий от этой холодной датчанки, что Ольга улыбнулась и пообещала ей писать. Обещание звучало цинично, но когда Ольга шла к трапу, в глазах у нее стояли слезы: она оставляла здесь нечто большее, чем просто восемь месяцев своей жизни.

***

«Привет. Это я, твой «университетский друг».

Я, уже почти два года живущий без тебя. Это не так-то легко, представляешь?

Я видел его, я встречался с ним. С этим хорватом Бранко.

Его письма приходили на мой адрес. А я ведь даже не знал о вас. Не знал ровным счетом ничего. Был в полном неведении. И, знаешь, он не так плох. Я спросил его, что хорошего дает ему его работа (он по-прежнему работает с «Врачами без границ» ). Он ответил, что может встречать рассвет два раза в день.

В данный момент я пью виски, моя ненаглядная: сижу на софе, которую, несмотря на мои возражения, ты все-таки купила. За окном – пасмурный весенний день, который близится к вечеру, и тает снег, и я люблю тебя по-прежнему. Но ты стремишься, я – нет. Мне всего достаточно».

А разве мы стремимся ко всякого рода достижениям не для того чтобы доказать, что мы чего-то стоим тому самому, первому, кто задел нас за живое, кто влюбил в себя, но не позволил себя любить? Будь то победа на велотреке или сверхприбыли, или эмиграция – разве не для того нужны эти грандиозные усилия, бессонные ночи и литры кофе, чтобы принять решение перешагнуть через собственные границы? Разве не для того, чтобы доказать?

Когда она прислала фотографию экипажа корабля, на котором жила вот уже несколько месяцев, мне пришлось выпить бутылку виски. «В кого ты втрескался, болван? – думал я и рвал на себя волосы. – Это же другая порода. Ты никогда не сможешь понять ее». С фотографии отчетливо слышался шум живой Атлантики, крики проносящихся над самой водой чаек и гудки белоснежных круизных лайнеров-гигантов. Если и существуют истинные граждане мира, то она определенно была одной из них.

***

Корабль «Гринпис» снова пришвартовался в порту Амстердама пять месяцев спустя после отплытия. Плавание было ни на что не похожим событием в жизнях людей, случайно оказавших вместе в одних и тех же условиях. Плавание было грандиозным.

– Завтра же забудешь! – со смехом ступал на трап высокий крепкий мужчина. Северный Йоркшир, Брайан Уайт.

– Эй! – крикнула она, хлопнув его по плечу. – Даже не думай! Как я могу забыть такого зануду?

– Ты лучшая, – произнес Брайан, остановившись.

– Я обычная, – ответила она, нахмурившись.

Ольга окинула взглядом город в туманной дымке; внизу шумела толпа встречающих. Атлантика, Тихий океан, берега Австралии, Индии, Португалии, мыс Доброй Надежды – все эти чужие земли, манившие с детства, теперь были не абстрактными и далекими, а близкими, покорившимися.

У подножия трапа ее ждал Бранко.

Они шли по набережной, и он улыбался, он был счастлив ее видеть. Она улыбалась тоже. Бранко был ей нечужим человеком, некогда встреченным другом, одним из воспоминаний юности.

Потом пили виски в баре у пристани, она курила. «Бранко, тебе надо жениться», – он рассказывал истории из прошедших лет. Она смеялась: «И кто же посоветовал тебе такую глупость? Этого тебе делать точно не стоит». «Как и тебе».

«Мишель сказал мне, где ты, не сразу. Подозреваю, ему это далось нелегко».

Ольга спрашивала себя, искала ли она Бранко? Хотела ли догнать то, что когда-то выпустила из рук, как воздушный шар? Но ведь воздушные шары никогда не возвращаются, и она знала это. Но она догнала.

Ольга и Бранко поселились в гостинице, в номерах, чьи двери находились друг напротив друга; каждое утро завтракали в ресторанчике за углом, ходили в театр, читали книги, гуляли, фотографировали, катались на яхте, дурачились. Это было прекрасное время для обоих.

– Где ты хочешь жить? – спрашивал ее Бранко.

– Везде.

– Я тоже, – улыбался он.