Текст книги "Молитва великого грешника. Повесть"

Но однажды представился удобный случай – Жамал с Алмасом поехали в область для участия в какой-то учительской конференции. С ними должен был отправиться и директор школы, но у него как раз умер какой-то родственник, и он уехал на похороны.

И вот закончился первый день конференции, и они вернулись в гостиницу. Сердце влюбленной учительницы забилось, как у последней ученицы. Она сидела в своем номере как на иголках, не зная, как подступиться к Алмасу – ну не пойдешь же к нему! Соседка по номеру, пожилая учительница из другого района, предложила пойти в гости к ее родственникам – Жамал отказалась и соседка ушла одна. Жамал ждала, может быть, Алмас сам проведает ее, хотя бы из вежливости не мешало бы ему навестить коллегу из одной школы. Но нет, Жамал долго ждала, но он так и не пришел. Повздыхав, она вышла в город погулять перед сном.

Жамал шла по полупустынной улице, погруженная в свои безрадостные мысли, когда ее нагнал Алмас. Жамал не верила своим глазам!

– Вы?! – воскликнула она, радостно улыбнувшись, и он тоже улыбнулся ей и сказал, как бы оправдываясь:

– Вот, не усидел – грешно в такой славный вечер сидеть в четырех стенах.

Жамал кивнула, мол, да, и она такого же мнения и они пошли рядом.

Некоторое время они оба молчали. Жамал собиралась с мыслями, она должна сказать ему о своей любви, другого такого случая у них не будет, будь – что будет, она скажет, что любит его и тогда… тогда… пусть он тогда скажет ей жестокие, но справедливые слова, пусть отчитает ее, усовестит, пусть прочтет нотацию – пусть делает, что хочет – ей все равно! Она не может дольше молчать!

Казалось, он понимает ее, знает, о чем она сейчас заговорит и молча ждет. Жамал взглянула на него, и он тотчас поднял глаза от тротуара.

– Алмас… – она почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, и она залепетала, словно впервые влюбившаяся школьница, – Я… я давно хотела… хотела поговорить с тобой… но… но никак не могла – ты ведь понимаешь, сколько… сколько соглядатаев у нас. Конечно, ты женат, у тебя ребенок, да… и… но…

В этом месте Алмас перебил ее. Он остановился – остановилась и Жамал. Вечерело, только что включили уличные фонари. Они оказались в пустынном сквере, рядом, в нескольких метрах, была скамейка. Молодые, маслянисто поблескивающие листочки на распустившихся деревцах распространяли еле уловимый аромат, обостряя и без того обостренные чувства.

– Нет, Жамал, – сказал Алмас, – это не так. Я не женат. И ребенок… – это не мой ребенок.

Жамал ничего не поняла, она удивленно вглядывалась в его печальные глаза – они были достаточно серьезны, чтобы подумать, что он пошутил. Она стояла, ожидая разъяснений, а он молчал, словно раздумывал, не сболтнул ли лишнего, словно в последний раз спрашивал себя: стоит ли посвящать ее в то, что было его тайной. Ее длинные в роспуск волосы лениво шевелил легкий, ласковый ветерок мая, и она вновь и вновь нетерпеливо поправляла их.

– Все думают, что Дания – моя жена, – продолжал Алмас, и его глаза сузились, словно от боли, мучившей его долго, и которую он не мог обнаружить для окружающих, вынужден был все время держать в себе, – Но это не так.

Алмас вздохнул, облегченно, он сделал, наконец, то, чего боялся сделать столько месяцев, и теперь, сбросив наконец неподъемный груз с плеч, задышал свободно и его глаза засияли радостно. Он оглянулся, и, заметив скамью, сделал жест, приглашая Жамал.

– Давай сядем, – предложил он, – Ты ведь хочешь поговорить? И мне нужно поведать одну историю, о ней нельзя рассказать в двух словах.

Он улыбнулся, словно извинялся за то, что он перешел на «ты», но Жамал этого не заметила – она все повторяла про себя то, что только что услышала. «Что он сказал? Дания – не его жена? И ребенок – не его ребенок? Как это понимать?»

– Вообще-то я хотел пригласить тебя в ресторан, но вряд ли мы сможем там спокойно поговорить, да и уместно ли рассказывать о таком за трапезой, под легкую музыку…

– Хорошо, Алмас, я не настаиваю, я и сама не хочу туда, – взволнованно заговорила она, садясь на краешек скамьи, – Говори обо всем, что ты хочешь рассказать – я внимательно слушаю. И не бойся – то, что будет сказано здесь, останется между нами – я умею хранить тайны.

Он кивнул, и приступил к своей исповеди, положив свою ладонь на ее руку.

– Я знаю, что ты хочешь мне сказать, но я должен тебе сообщить, что Дания – не жена мне. И Марат – не мой сын. Он мне как сын, но я – не отец ему.

Жамал смотрела на него и поразилась метаморфозе, произошедшей с ним. Мужественное лицо его исказило страдание, глаза излучали неимоверную боль. Алмас тяжело вздохнул, и задвигал желваками.

– Дания – жена моего покойного друга Карима, – продолжал он, – Карим был единственным моим другом. Мы познакомились с ним еще в спортшколе – он тоже был боксером. Он был замечательным парнем – честный, принципиальный, никогда не давал спуску тем, кто покушался на его честь и достоинство. Ты ничего не знаешь о нашем спорте, он не имеет ничего общего с тем, как его представляет наша пропаганда. Долго рассказывать о том, что творится в наших спортивных обществах, да тебе это и не интересно.

Карим всю свою короткую жизнь боролся с чиновничьим произволом, с той грязью, что вносили они в светлое здание спорта, с теми, кто не имеет никакого отношения к спорту, с теми, кто выстроил карьеру на поте и травмах спортсменов. Он был таким же бескомпромиссным в этой борьбе, каким был и на ринге. Многим «большим людям» он стал поперек горла.

Конечно, мы, его друзья, поддерживали его, но нас была – горстка. Что мы могли?! Я сейчас понимаю, что Карим бросил вызов хорошо отлаженной системе, организованной системе. Его борьба рано или поздно должна была закончиться, либо его уходом, либо трагедией. Многие хорошие люди, тренеры, изучившие эту систему, предостерегали его, советовали отступить, но Карим изменил бы себе, если бы внял этим советам.

Но погиб он от рук других людей, промышлявших в другой сфере, но стремившихся в своем промысле эксплуатировать силу и талант таких, как Карим. По сути, это люди из одной стаи, и я не удивлюсь, если узнаю когда-нибудь, что они поддерживали между собой связь.

Но о них я узнал от Карима в самый последний момент, перед самой его смертью.

Понимал ли Карим до конца, с кем он схватился? И на что способны эти люди? Я думаю – нет, не совсем. Но даже если понимал, он бы все равно не отступил. Карим был из тех, кто идет до конца.

У Карима, кроме меня были друзья, но он был единственным моим другом, настоящим другом. Я знал о нем все – он был круглой сиротой, выросшим в детском доме, поэтому его биография умещалась в три предложения, но историю его жизни вряд ли можно уместить в толстенный том. Сколько мы переговорили, находясь на сборах и соревнованиях!

Он всегда с теплотой вспоминал о детском доме, о людях, воспитавших его, но, как и везде, и там находились подлецы и гнилые люди, и, как и везде, было достаточно несправедливости. И, естественно, он знал, и жизнь, и людей намного лучше, чем я.

А Дания была ему, как сестра – они выросли вместе. Она поступила в техникум в тот год, когда мы с Каримом вернулись из армии. Он разыскал ее, и они были вместе, пока их не разлучила смерть.

Я знал ее давно – Карим познакомил с ней еще тогда, когда нас с ним свела судьба в ДЮСШ. И всегда воспринимал ее, как его сестренку, и было как-то странно видеть их в роли мужа и жены. Но недолго они пробыли в этой роли.

В тот вечер мы возвращались поздно – состоялся бурный разговор с руководством спортклуба. На следующей неделе наша команда должна была отправиться на республиканские соревнования, и мы там должны были уступить боксерам столичного клуба, как решило наше руководство. Возможно, это решение спустили сверху, и это был приказ, и наши начальники не могли ослушаться.

Но Карим, и я, да и все наши спортсмены не могли согласиться с тем, чтобы выступить в качестве мальчиков для битья. Мы чувствовали свою силу и считали не без оснований, что сумеем накостылять столичным товарищам. И Карим наотрез отказался играть в поддавки. Ну и мы все возмутились.

Руководство насело на Карима, им было важно сломить именно его сопротивление – он был нашим вожаком, лидером. Да и боксером он был сильнейшим – наши боссы понимали, что вряд ли в столичной команде найдется боксер, способный противостоять ему. Мы все мечтали о титулах чемпионов республики, Союза, но реальные шансы стать ими были, пожалуй, у одного Карима. Сколько раз наши начальники уговаривали его дать согласие на переход в столичную команду, там, мол, реальные перспективы – он неизменно отвечал отказом. Карим был патриотом своего города, и считал, что некрасиво покидать своих друзей, и к тому же был принципиально против усиления одной команды за счет других.

Бурный спор закончился ничем – мы не уступили. И возвращались домой в приподнятом настроении, считая, что одержали важную победу.

– Нужно всегда быть такими же дружными, как сегодня, – возбужденно говорил Карим, – И тогда нас никому не одолеть.

На остановке мы простились с ребятами, жившими в другой части города. Они уехали, а мы отправились пешком – Карим с Данией жили неподалеку от моего дома.

Было поздно, поэтому улицы были пустынны – так, проедет редкая машина, а прохожих и вовсе не было. Мы все еще не могли успокоиться и продолжали обсуждать сегодняшнее событие, поэтому не обратили внимания на шум мотора за спиной.

Все произошло мгновенно – ровно урчавший двигатель подъезжавшей машины вдруг взревел и, обернувшись, мы увидели ее в двух шагах. Карим среагировал мгновенно – не зря он был талантливым боксером – он изо всех сил оттолкнул меня от себя. На другое у него просто не хватило времени – упав, и перекатившись колесом, я поднялся и увидел – машина сбила его, проехала по нему, а затем, сдав назад, переехала через него еще раз, подпрыгивая на нем, словно на кочке. Это дикое зрелище я запомнил на всю жизнь, и вряд ли когда-нибудь забуду.

Машина умчалась, резко развернувшись, а я бросился к другу. Карим был без сознания. Я приник ухом к его груди – сердце билось, но дыхание было слабым. Тогда я вскочил и побежал к дому, где он жил, а это была семейная общага, и от вахтера вызвал «скорую».

Когда мы подбежали к Кариму, и Дания наклонилась над ним и позвала его по имени, он пришел в сознание. И зашептал, быстро-быстро, торопясь и сбиваясь:

– Дания… прости – я умираю… не надо… не перебивай – я знаю… ты… вы… вы оба… мне дороги… кроме вас у меня нет… нет никого. Ты… тебе будет трудно без меня… я понимаю… да… но, надо жить… да, нужно жить…

Затем он с трудом повернул ко мне свое бледнеющее лицо, и я наклонился к нему еще ниже, потому что его шепот стал еле слышным.

– Алмас… ты… ты не оставишь Данию… я знаю… я верю… в тебя…

– Конечно, Карим, – заверил я его, – Но ты не умрешь – сейчас приедет «скорая»…

– Нет… я чувствую… прошу вас – выслушайте меня… я хочу… я знаю, как будет трудно Дании одной… ведь она остается совершенно одна… да, я знаю – ты будешь рядом… но… но этого мало… я хочу… я хочу… нужно, чтобы вы поженились…

Я отшатнулся от него при этих словах. Дания провела ладонью по его лицу, видимо, она подумала, что он начал бредить. Карим еле-еле пошевелил головой, словно просил убрать руку.

– Нет… не думайте… что я не в себе – я… все понимаю… мне все открылось… открылось все так ясно… и… и… и я вижу, как будет одиноко Дании… нельзя… нельзя ее оставлять… оставлять ее одну.

Карим вновь перевел глаза на меня, он не мог пошевелиться, не мог повернуть головы – лишь переводил зрачки с меня на Данию, с нее на меня.

– Алмас… ты понял меня? – я закивал головой, тщетно пытаясь справиться с душившими меня слезами.

– Алмас, – повторил он, – ты сделаешь… сделаешь то, о чем… я тебя прошу?

– Да-да, конечно, – поспешил я заверить его, но он вновь попытался двинуть головой.

– Нет, Алмас… – шепот его стал напряженным, – Ты… ты не понял… я хочу, чтобы ты… чтобы вы…

И он перевел взгляд на Данию.

– Чтобы вы жили вместе… вы должны быть вместе… только тогда… душа моя… моя душа будет спокойна…

Дания не могла сдерживаться более – она зарыдала, уткнув лицо в грудь Карима. Очевидно, она поняла, что он умирает. Я же еще питал надежду, что он выживет, мне казалась нелепостью сама мысль, что его может не стать. И я соглашался со всем, что он говорил – я не мог возражать ему при его критическом состоянии. А он все еще сомневался в том, что я серьезно воспринял его просьбу стать мужем Дании после его смерти. И он потребовал:

– Алмас… друг… я тебе верю… верю… но… но всякое бывает… поэтому… поэтому поклянись… поклянись, что возьмешь Данию… возьмешь ее в жены. Я прошу вас… обоих… прошу – поклянитесь… сейчас… пока… пока я еще жив…

Мы с Данией переглянулись. Ее мокрые глаза отразили мертвенный свет уличного фонаря, и бледное лицо ее было мертвенно – голубым. Карим застонал, и мы, словно сговорившись, наклонились над ним, и сказали в один голос:

– Клянусь!

– Клянусь!

Карим моргнул, словно удовлетворился, и, вздохнув, зашептал вновь – на этот раз очень тихо, еле шевеля непослушными губами.

– Вот… вы поклялись… помните… помните об этом… помните всегда…

Больше он не смог сказать ни слова. Он задергал головой, и Дания закричала:

– Да что это такое?! Где «скорая»?

Я вскочил и бросился к общаге. Дежурный станции скорой помощи сказал, что машина выслана. Но когда я вернулся…

В этом месте Алмас замолчал. Жамал видела, как он заново переживает то свое состояние. Она сжала его руку. Он взял себя в руки, и продолжал:

– Когда я вернулся – Карима уже не было в живых. Я это понял сразу – Дания лежала на нем и плакала навзрыд. Я упал рядом на колени и взял руку друга – она быстро остывала. В этот момент послышались звуки сирены неотложки…

Алмас вновь замолчал. Жамал сидела, осмысливая услышанное. Из ее глаз катились слезы, рассказ Алмаса растрогал ее, но в глубине сознания ее поселилась радость, эгоистическая мысль о том, что он свободен, что он не женат.

– Тогда я впал в какое-то состояние, словно меня оглушили, я, словно находился в каком-то тумане, исполнял как-то механически то, что мне говорили, о чем просили. Врачи скорой отстранили сопротивляющуюся Данию, и когда она попыталась взобраться в машину, один из них крикнул мне:

– Да держите вы ее! Чего стоите? – и я обнял ее и силой увел ее в общагу.

Прибыла милиция – отвечал на вопросы следователя и послушно расписался в протоколе. Ходил на следующий день в милицию, заполнял какие-то анкеты, вновь повторял свои показания, участвовал вместе с другими нашими спортсменами в организации похорон – и все в том непонятном состоянии бодрствующего сна.

Я «очнулся» лишь после похорон. И обнаружил, что нахожусь в комнате Карима и Дании. Она лежала пластом, не подавая признаков жизни. Она долго лежала так, и мне стоило титанических усилий вернуть ее, если не к жизни, этого не удалось сделать до сих пор, хотя прошло два года, то к более или менее нормальному существованию. И то, наверное, потому, что она оказалась беременной – это не сразу выявилось. Прошли месяцы, прежде чем Дания смогла обходиться без моей помощи. Я был с ней, ухаживал за ней, убеждал ее в том, что нужно жить, жить хотя бы ради ребенка, ведь он – продолжение Карима. И эта новая жизнь – крохотная завязь, спасла ее, вытащила из той могилы, в которую попала Дания живьем, не дала ей наложить на себя руки.

Я ухаживал за ней, сразу после работы мчался в общагу, и вновь и вновь вспоминал последний наш разговор с Каримом, свою клятву. Мысль о том, что мы с Данией должны стать мужем и женой казалась кощунством, и я постоянно мучил себя упреками в тогдашней легкомысленности – как можно было клясться в таком?!

Время шло и, наконец, Дания начала ходить, и наступил день, когда я стал ей не нужен как сиделка. В один из вечеров она сказала, что завтра пойдет на фабрику – она там работала до гибели Карима. И тогда я сказал:

– Хорошо. Я вижу – ты можешь обходиться без меня, значит, я могу вернуться к себе.

Дания взглянула на меня, и, отведя глаза, сказала:

– Алмас, сядь – нам нужно поговорить.

И после того, как я опустился на стул, на котором до этого сидел, сказала:

– Что будем делать, Алмас?

Что делать? Что я мог сказать?

– Ты помнишь – мы ведь поклялись… я понимаю – ты тогда не думал, что он умрет. Да и я… я вообще не понимала, что происходит. Теперь понимаю, что из нас троих он один соображал ясно в тот момент.

Дания старательно избегала произносить его имя – она и до сих пор, вспоминая его, пользуется местоимением вместо имени. Очевидно, воспоминание о нем причиняет ей боль, а упоминание его имени… бывает, я, забывшись, произнесу «Карим», и тут же раскаиваюсь – на ее глаза тут же наворачиваются слезы и она отворачивается.

Дания ждала, что скажу я, а я не знал, совершенно не знал, что делать с нашими клятвами. В голове проносились разрозненные мысли; я говорил себе, что я мужчина, и поэтому должен решить, как нам поступить, что клятва, особенно данная умирающему другу – это святое, что завет покойного, если мы уважаем память о нем, обязателен к исполнению, как бы ни было трудно исполнить это последнее желание близкого нам человека.

Дания ждала, она понимала, как трудно мне принять решение. Пауза затягивалась, я чувствовал необходимость принять какое-либо решение, и, решив, что у меня нет выбора, что я не вправе преступить через свою клятву, я сказал:

– Да, я все помню, Дания. И готов выполнить его волю. А ты?

Дания пристально взглянула на меня. Мне тяжело было держать этот взгляд, но я не отвел глаза – я понимал серьезность момента.

– Я ни разу не ослушалась Карима – он всегда принимал решения за нас двоих. А теперь – как теперь я могу не выполнить клятвы, данной ему? Ты прав – у нас нет выбора. Но как нам быть? Я ума не приложу…

Я молчал. Мы оказались перед неразрешимой задачей. Я понимал, что стали заложниками неосторожно произнесенных слов, но и понимал, что это понимание ничего не меняет – любое наше решение, не совпадающее с тем, в чем мы поклялись, сделает нас клятвопреступниками, и мы никогда не сможем вспоминать Карима без угрызений совести, не мучаясь от мысли, что мы изменили его памяти.

И я сказал:

– Ничего не поделаешь – придется нам жить вместе. Это было его решение, и я не считаю его неправильным. Я готов. Сегодня же поговорю с родителями – они не будут против. Только не нужно говорить им о нашей клятве. Пусть это будет нашей тайной.

Дания одарила меня благодарным взглядом. Она сказала:

– Спасибо, Алмас, ты – настоящий друг.

И мы стали жить вместе – Дания перебралась к нам. Родители мои поняли меня, я сказал им о том, что у нее нет никого. Только мама предостерегла, сказав:

– Как друг, ты поступаешь правильно, но соединиться с женщиной, и жить из жалости… боюсь, из этого не выйдет ничего хорошего. Жить, даже с близким по духу человеком без любви – это мука. Поступай, как знаешь, сын, жизнь твоя. Но помни – она у тебя одна.

Не зная, что стоит за моим решением, мама подумала, что я хочу взять в жены Данию из жалости. Я не стал разубеждать ее. Тогда я думал, что со временем наша жизнь наладится, ведь, сколько людей живет без любви! Главное, считал я – мы уважаем друг друга… думал что, может быть, «стерпится – слюбится».

Итак, Дания поселилась в нашем доме, в моей комнате, и настал вечер, когда нам пришлось лечь в одну постель. Я лег, прикоснулся к ней – она была, как ледышка. Она вздрогнула от этого прикосновения. И отстранилась.

– Алмас, – прошептала она, – Пожалуйста, повремени, я не могу сейчас. Мне кажется… мне кажется – он смотрит на нас. Дай мне время освоиться.

Я согласился. Только сказал:

– Дания, я понимаю тебя, мне и самому не по себе. Давай привыкнем друг к другу. Я не буду притрагиваться к тебе, но врозь мы не сможем спать – родители могут заметить, пойдут расспросы…

Она согласилась со мной, и мы зажили странной жизнью – супруги, не супруги, чужие – не чужие, вроде близкие, но с каждым днем все удаляющиеся друг от друга люди. А когда стала явственной ее беременность, и особенно после того, как она родила, пропасть между нами стала непреодолимой. Дания замкнулась на себе и Марате – я был лишним. Этот ребенок заменил ей Карима, и лишь ее клятва, как невидимая нить связывала ее со мной.

Ее отчужденность не укрылась от родителей, они пробовали вмешаться, заводили разговор, пытаясь выяснить, что происходит между нами, предлагали разойтись, – мы с Данией молчали.

Тогда я предложил уехать, уехать далеко, чтобы избавиться от вопросов, ответа на которые у нас не было. Так мы оказались в вашем поселке. Теперь ты знаешь обо всем, я раскрыл нашу тайну, потому что, чувствую – я тебе небезразличен, потому что и сам… потому что и я полюбил тебя. Но я не мог сказать тебе об этом, не посвятив в свою тайну. Как нам быть? Не лучше ли нам разойтись, не давая волю чувствам? Что, кроме страданий, может принести нам наша любовь? Ведь я не могу жениться на тебе…

Алмас замолчал – Жамал придвинулась к нему и, прижавшись, зашептала:

– Ну и пусть! Что из того? Я готова довольствоваться одной лишь любовью. Ведь твоя клятва – не помеха нашей любви. Ты же не клялся любить Данию. И не давал клятвы не любить другую женщину. Пускай мы не можем пожениться – никто, и ничто не может запретить нам любить друг друга. Разве не так, Алмас?

Алмас обнял ее и поцеловал.

– Да, да! Конечно! – радостно, и одновременно облегченно отвечал он, – Я не могу покинуть Данию, я буду верен своей клятве до конца, но ни она, ни мое слово не смогут помешать мне любить тебя. Вот только…

Жамал при последних словах напряглась, и, отстранившись, взглянула в его глаза.

– Что – «только»? Говори, милый.

– Нам будет трудно – придется скрывать нашу любовь. Ведь люди не поймут…

Жамал вздохнула. И согласилась с Алмасом.

– Да. Придется скрывать. Но, Дании нужно сказать, она должна знать. Как ты думаешь?

– Я скажу ей – она поймет, должна понять. Думаю, она не будет препятствовать нашей с тобой любви. И я знаю – она сохранит ее в тайне.

Так решили они, не зная, как проницательны люди, и как трудно сохранить в тайне такую вещь, как любовь. Очень скоро поселок загудит от сплетен. Дойдут эти сплетни и до директора завода ЖБИ.

– Ага! – воскликнет Совет Ибрагимович, размышляя вслух в одиночестве, – Вот и попалась наша «принципиальная коммунистка». Ай-ай-ай! Как вы могли стать любовницей женатого человека, Жамал Габбасовна? А ведь вы педагог. И коммунист. Ну, что ж, теперь не обессудьте.

Совет Ибрагимович понимал, что проступок Жамал-мугалимы – удобный повод для расправы. Но нужны доказательства – не сошлешься же на сплетни. И он начал думать, как заполучить улики. Задача перед ним стояла вроде бы неразрешимая. И тут ему стало известно, что Алмас и Жамал отправляются в пионерский лагерь воспитателями.

– Ай да завуч! – воскликнул Совет Ибрагимович, разговаривая как всегда сам с собой, – Хитро все обставила, лучшего места не найти для свиданий.

Долго думал он над тем, как добыть эти самые улики, ломал голову днем и ночью, но ничего не приходило на ум. Пока ему на глаза не попался Иман с фотоаппаратом в руках.

– Вот оно! – Совет Ибрагимович не удержался от возгласа. Он подозвал сына, и, усадив в машину, выехал из поселка. Свернув в проселок, остановил машину. Иман недоуменно смотрел на отца.

– Иман, – сказал тот, – Ты уже большой. Можно поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной?

Иману было странно видеть отца с таким заговорщицким выражением на лице. Обычно он ходил сосредоточенно-рассеянный, и заговаривал с сыном только в случае крайней необходимости. А тут…

– Да, конечно, – сказал Иман. Ему шел пятнадцатый год, у него была уже девушка, с ним считались все сверстники и учителя, он был председателем совета отряда, у него одного в классе был импортный кассетный магнитофон и фотоаппарат «ФЭД», и спортсменом он был не последним, короче – он был авторитетом в своей среде, и считал себя вполне взрослым.

– Вот и отлично!

С этими словами Совет Ибрагимович придвинулся поближе к Иману, и продолжал, слегка понизив голос.

– У меня к тебе есть дело. Нужна твоя помощь. Дело это очень непростое, но, думаю, ты с ним справишься. Ты уже совсем взрослый, и должен понимать, что у такого человека, как я, есть враги. Ну, завидуют люди, ну, не могут спокойно видеть, как хорошо идут дела у меня. Уж как я стараюсь помочь всем, чем могу, стараюсь угодить, никого не обидеть – так нет! Недовольны! Во-от…

Совет Ибрагимович подошел к самому главному. Он видел, как заинтересованно слушает его сын. Конечно, Иман никогда не задумывался о вещах, затронутых отцом. То, что он услышал, было внове для него. Иман считал, что у директора единственного в поселке завода не может быть проблем, ведь он был – «царь и бог» в их поселке.

Совет Ибрагимович вздохнул. Он отмел последние сомнения – а место для них имелось – доверить такое дело подростку… но выхода у него не было – то, что задумал он, мог осуществить только Иман. И он заговорил, глядя пристально в глаза сына:

– Особенно досаждает мне один человек. Женщина. Можно сказать, что она – враг номер один. Именно оттого, что это женщина, я не могу справиться один – был бы мужик, поговорил бы с ним без свидетелей, и все. А тут… Короче, этот враг, эта женщина, она – твоя мугалима Жамал!

Иман не верил своим ушам. Он удивленно уставился на отца, а тот, не давая опомниться, продолжал:

– Да, да! Она! Не знаю, чем не угодил ей – с самого начала невзлюбила меня. И к тебе придиралась, помнишь бабушку, пусть будет пухом ей земля, ведь это Жамал-мугалима тогда добилась, чтобы мы отправили ее к деверю, к твоему дяде – нагаши. Твоя учительница – не простая учительница, не простая женщина. Она – коммунист, член парткома, у нее большие покровители, и мне пришлось согласиться тогда с ее требованием. Да, ладно, что теперь вспоминать – что было, то прошло. Но она не оставила меня в покое. Оказалось, что она очень завистлива, она завидует тому, что я – директор. И постоянно пишет на меня доносы – в райком, в обком, и даже выше. Меня постоянно ругают из-за нее.

Совет Ибрагимович лгал сыну напропалую. И конечно, Иман верил, ему и в голову не приходило, что отец может солгать – он был в том возрасте, когда мы верим безоглядно родителям, да и всем взрослым вообще.

– Конечно, я не идеал, и у меня бывают ошибки в работе. Нет, не крупные, так – по мелочам. Так эта Жамал раздувает их в своих жалобах. Я, и такой, и сякой! А начальство верит ей, верит, потому что все считают ее честной, принципиальной – настоящей коммунисткой, настоящим педагогом. А не знают, какая она на самом деле! Да…

Совет Ибрагимович подошел к самому щекотливому. Он обдумал заранее каждое свое слово, но все же ему было нелегко – на него глядели чистые, еще детские глаза сына, и что-то в душе воспротивилось задуманному, тому, чтобы впутывать в грязное дело это невинное создание. Сомнения одолевали Совета Ибрагимовича, но что же делать – без помощи Имана не обойтись. И он продолжал.

– Оказалось – она очень испорченная. Мне даже стыдно говорить об этом, но я должен, обязан открыть тебе глаза. Ты уже взрослый, и должен знать, кто есть кто. В общем, твоя учительница, эта Жамал-мугалима – просто гулящая женщина. Она хочет развалить нормальную семью, хочет отобрать у жены ее законного мужа. А ведь у него есть ребенок! Развести мужа с женой, оставить ребенка без отца – какой порочной нужно быть, а!

Иман не верил своим ушам! То, о чем говорил отец, никак не укладывалось в голове с образом строгой, требовательной, целомудренной учительницы. Да, он втайне как бы побаивался ее, не желая признаваться в этом себе. Но одновременно в нем присутствовало и преклонение перед ней. Подросток, уже становящийся юношей, Иман не мог не восторгаться, так же втайне, так же не признаваясь себе, не осознавая, может быть, этого, любоваться совершенной женщиной. Но не верить отцу он не мог. Совет Ибрагимович тем временем ждал реакции сына – он думал, что тот скажет что-либо, или задаст какой-нибудь вопрос. Но Иман молчал.

– Теперь ты понимаешь, что она не может работать учительницей? Нельзя, чтобы такой плохой человек занимался детьми – чему может она научить вас? Поэтому мы с тобой должны вывести ее на чистую воду, понимаешь?

Иман не понял выражения о «чистой воде», но согласно кивнул. Совет Ибрагимович продолжал:

– Я узнал, что Жамал-мугалима и этот ваш физрук, Алмас, уезжают на днях в пионерский лагерь, кстати, и ты туда едешь, да-да! Я уже позаботился об этом. Эта Жамал воспользовалась тем, что она завуч и сделала так, чтобы поехать в лагерь со своим любовником, ты, наверное, уже понял, что ее любовник – ваш физрук. Позор! Два педагога! На виду у всей школы, перед детьми! Нет, этому нужно положить конец. Теперь отправляются в лагерь, чтобы там, на природе устраивать свои свидания.

Совет Ибрагимович решил, что достаточно подготовил сына. Теперь нужно было приступить к самому главному. Он взял в руки фотоаппарат сына, и спросил:

– Ты хорошо научился фотографировать?

Иман кивнул, не понимая, почему отец, после такого разговора вдруг заинтересовался аппаратом.

– Хорошо! – похвалил сына Совет Ибрагимович, и продолжал, – Нужно сделать парочку снимков, хороших снимков. Там, в лагере. Эти Жамал и Алмас… они будут там встречаться, ну, ты понимаешь меня, да? Я думаю, тебе не нужно объяснять, для чего встречаются мужчина и женщина. Так вот, ты должен проследить за ними и сфотографировать, когда они будут вместе. Но нужно это сделать так, чтобы они не заметили. Я дам тебе другой фотоаппарат, со специальным объективом, с особой пленкой, она очень чувствительная, ты сможешь снимать даже ночью или в сумерках. Твоя задача – сфотографировать их так, чтобы они тебя не заметили. Сможешь?

Иман кивнул, не задумываясь, еще не представляя, чем ему придется заняться, просто из привычки соглашаться с отцом.

– Вот и хорошо! – Совет Ибрагимович облегченно вздохнул и улыбнулся. Он был доволен тем, что Иман не задал ни одного лишнего вопроса. Он завел машину и, возвращаясь обратно в поселок, добавил:

– Фотоаппарат получишь сегодня вечером, смотри, не израсходуй зря пленку. Нет, ты можешь фотографировать друзей и подруг, но оставь пару кадров для моего задания. Отправляешься в лагерь завтра. Я на тебя надеюсь. Сделаешь как нужно – по возвращении из лагеря тебя будет ждать мотоцикл. «Восход».

Совет взглянул на сына, чтобы посмотреть на его реакцию. Озабоченное выражение на лице Имана сменилось радостью – он давно мечтал о настоящем мотоцикле. Но не знал, как подступиться к отцу с такой просьбой, а тут…