Текст книги "Ha горных уступах (сборник)"

И настало для него странное время.

Марина, как царевна, ходит по хозяйству и на мельнице, а он при ней, как при царевне. Никогда ни слова, ничего.

Сохнет Ясек, есть не может, спать не может, мучится…

А у неё только все глаза горят, как пылающие звезды, да груди готовы рубашку изорвать под корсетом, да бедра волнуются, как волны на озере. Ясек совсем власть над собой теряет, – доняло это его, как болезнь.

И он так робел перед Мариной, что не мог себя заставить сделать к ней шага. Слова у него застревали в горле и в груди.

И вот раз, поутру, он подумал: – чего мне горе мыкать! Брошу все и пойду к черту! – так и решил.

И случилось так, что к Кружлям в обед пришел ребенок, маленький трехлетний мальчик, сродни войту.

– Ты зачем пришел? – спрашивает его старый Кружель.

– За яблоками, – отвечает ребенок.

– А рад меня видеть?

– Рад.

– А эту девку любишь? – спрашивает его войт, показывая пальцем на Марину.

А мальчик говорит: – Не люблю.

– Не любишь меня? – спрашивает Марина.

– Не люблю.

– Ни-ни?… Вот ни столечко…

– Не люблю.

– Ни столечко? – и показывает кончик пальца и улыбается так, что мальчику показалось, будто фуксии на окне наклонили к ней цветочки и слушают.

– Ни столечко?

Мальчик подумал и ответил: столечко…

А у Марины глаза заблестели, словно тихие закатные звезды.

И Ясек-музыкант остался ходить за лошадьми у войта.

Случилось раз, что мельник заболел и Ясек заменял его; что-то испортилось в колесе: чинит он вместе с Мариной. Чувствует Ясек на спине своей её высокие груди, чувствует её горячее дыхание на шее, чувствует ее всю, когда она наклонилась над ним. Думает: не выдержу! Будь, что будет! Обернусь схвачу ее, хоть раз поцелую ее в розовые губы, хоть раз к себе прижму…

Да храбрости не хватило. Такой уж он был: первую встречную девку обнимал, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они так стояли; у него дрожали руки, когда он поправлял колесо, а её слабо заплетенные волосы рассыпались вокруг головы и щекотали ему шею. И сколько раз он ни думал: будь, что будет! Обернусь! – каждый раз у него в груди не хватало воздуха, а в сердце храбрости.

Починили мельницу. Казалось Яську, что Марина как то странно посмотрела на него, прежде чем уйти.

– Эх, кабы ты была не такой! – думал он, кусая губы. – Не такой красивой, не такой гордой, не такой богатой!.. Эх, кабы ты была не такой.

Эх! если б она была не такой!.. Была бы даже такой же красивой, такой же гордой, да не такой богатой… Что она подумает, прежде всего? Что ему эти пятьдесят десятин земли, пять десятин леса, да лошади, да коровы, да овцы, да мельница милей, чем она сама. И взглянет на него так, что он не вынесет этого…

Правду говорил старый Шимек Тирала, что музыканты какой-то особенный народ; есть среди них и умные, да мало, за то уж, как попадется дурак, так хуже самого черта. Ведь каждый, кто бы ни женился на Марине, думал бы сначала о её приданом, а потом уж о красоте, – и никто бы, и она сама, не дивился этому. Да Ясек был из тех, дураков.

– Этакая девка! – думает он. – Ведь сам пан Юзеф Тетмайер из людимирской усадьбы, тот, что стихи пишет, мог бы взять ее в жены, и уж верно его отец, пан Войцех, что правой рукой себя по волосам гладит, а левую за пояс кунтуша засовывает, ничего бы ему не сказал…

Если б она была бедной… А так…

Послушал бы кто-нибудь из мужиков, или баб, как он рассуждает, наверное бы сказал: а ведь он глуп, как козел!

Вскоре потом случилось, что Андрей Кружель, двоюродный дядя Марины, выдавал дочку замуж.

Играет Ясек на свадьбе, с ним еще скрипка, да бас. Девки, как серны, как цветы, да куда им с Мариной равняться.

Играет Ясек и ничего не видит, кроме неё.

Пришел на эту свадьбу Мацек, сын прежнего войта в Рогожнике. Он только что из военной службы вернулся, в уланах служил; красная шапка у него на голове, синяя куртка, красивый парень, ловкий, сильный и не бедный.

Когда он засеменил плясовую, казалось, будто он искры каблуками высекает, хоть у него каблуков не было.

Как обнял он Марину – эх! как понеслись они! Марина вся в огне, а он ее обнял, к себе прижал, по воздуху несет. В огне и Ясек.

Позвали есть.

Была уже поздняя ночь. Вышел Ясек в поле отдохнуть; он устал играть, да это еще ничего: сердце у ного разрывалось от грусти, от ревности, от боли, от гнева. Он играл, играл так, что со смычка волосы так и сыпались, а тот прижимал ее, а тот носил, а тот льнул к ней грудью! Эх! тысяча чертей и одна ведьма!

Идет он около маленькой избушки и слышит за стеной шепот:

– Ты должна! Говорил это мужчина. А другой голос тоже шепотом ему отвечал:

– Не должна!

Это был женский голос.

– Должна!

– Нет, не должна!

– Нет, должна!

Улыбнулся Ясек, отошел, походил с полчаса по полю и вернулся на свадьбу. Смотрит: ни Марины, ни Мацка нет. Его и в жар и в холод бросило. Выбежал он из сеней, хвать камень из под ног, сжал его в кулаке и вдруг встретил Марину. Узнал ее, – свет из окон падал.

– Где была!? – спрашивает ее Ясек и заступает ей дорогу.

Вздрогнула Марина, остановилась, потом хотела идти дальше, но не ответила.

Но Ясек уже не уступал. Схватил ее за руку, сжал, уставился на нее.

– Где была!? Говори!

Рванулась Марина, сморщила брови, так что они сошлись у неё на лбу, но потом оставила руку в его руке и ласково сказала ему.

– Пусти меня, Ясек, что с тобой? Что ты мне дорогу загораживаешь, как разбойник, я ведь знаю, что ты любишь меня. Ну, так я тебе скажу, где была. Ходила домой, башмаки переменить; новые ногу мне жали.

– А не была в избе?

– В какой избе?!

– Да там, у сада!

– В дядиной?

– Ну, да!

– Нет!

Сжала зубы, снова наморщила брови. Испугался Ясек, что может рассердить ее. Пустил её руку и не сказал ни слова. Вошли в избу; она впереди, он за ней.

Он уже сидел у стены, уж играл, когда снова увидел Марину в толпе. Она была бледна и не танцевала.

– Отчего не танцуешь? – спросил он, когда она оказалась близ него.

– Нога у меня болит. Наступили на нее.

А Мацек бросил ему три монеты на скрипку, запел горскую песенку и стал плясать с молодой.

Ясек играет так, что струны скрипят, тот поет, Марина не танцует, стоит вся бледная у стены… Хочется Яську бросить скрипку о землю, вскочить, схватить Мацка за горло… А, может быть, и не они там были, мало ли девок, мало ли парней разбежалось, когда стали ужинать… И звенит, и звучит у него в ушах и в сердце её голос: «ведь я знаю, что ты меня любишь… Была дома, башмаки переменяла… Ясек…»

* * *

Не прошло и четырех недель, как объявлено было о дне свадьбы Мацка с Мариной. Хотел Ясек бросить все, бежать ко всем чертям, но вот раз Марина говорит ему:

– Поиграй, Ясек, на моей свадьбе…

И он остался.

А Мацек приходил к Кружлям каждый день, всегда веселый, всегда смеется, всегда в духе.

Раз, когда Марина за ужином что-то дерзко ответила отцу, он говорит ей:

– Знаешь, Марина, ты помни: если бы ты мне когда-нибудь так ответила, я бы тебя так погладил, где надо, что ты бы три дня сесть не могла!

Заблестели глаза у Марины; они простоквашу ели, – подняла она руку с ложкой и говорит:

– Эй! Как бы я тебя сейчас не смазала!

Мацек сжал кулак и говорит:

– Смажь!

Посмотрели они друг на друга минуту, Марина опустила голову и стала есть. А старик Кружель, войт, говорит:

– Так и надо, милый человек! Коли баба на тебя с граблями, так ты на нее с цепом; коли баба на тебя с ножом, так ты на нее с косой. Так и надо, милый человек.

А у Яська сердце замирало. Ночью идет он по двору, а Марина сидит на пне около хлева и плачет.

– Чего ты плачешь, Марина? – спрашивает он ее нежно и со страхом: он ее первый раз в слезах видел.

– Бить он меня будет.

– Кто?

– Мацек.

– Так не выходи за него.

– Как же!.. Когда он хочет…

– Да ведь ты можешь не захотеть.

– Не могу.

– Любишь так?

– Нет… Он словно околдовал меня.

– Тебя?!

– Да…

Молчат.

– Ты тогда была в избе? на свадьбе?

– Да…

Ясек тяжело опустился рядом с ней.

– Я знал, я чуял, что это ты…

Марина плачет.

– Марина, слушай, – говорит Ясек через минуту, – зачем ты меня нанимала?

– Нравился ты мне.

– Я?!

– Ты.

– Зачем же ты говоришь мне это теперь!? Господи Боже!

– Нравился ты мне… Слава о тебе по миру ходила. Говорили о тебе.

– А теперь?

– А теперь ничего… пропало…

– Пропало?!

– Навсегда.

– Отчего? Отчего?

– Теперь ты для меня все равно, что ничего.

– Отчего? Я ведь у твоих ног лежал бы. Я ведь был бы тебе верен, как пес! Я бы смотрел на тебя, как на звезду…

– Это-то мне в тебе и не нравится… Мягок ты.

– Тот лучше, что будет бить тебя?

– Да, за то он не баба!

Схватился Ясек за голову обеими руками.

– Марина, зачем ты это мне сказала? Господи!

И качает несчастный головой, и отчаянная скорбь его охватила. А она ему повторяет:

– Мягок ты был. Отчего ты не схватил меня, отчего ты не обнял меня? Теперь я словно заколдована…

– Эх! Так вот как надо было! – говорит про себя Ясек. – Эх! так вот как надо было… А я не знал…

И низко опустил голову.

– Если б ты меня еще тогда, когда я из избы шла, не отпустил… Когда б ты мне не поверил, когда б ты меня к стене прижал, когда б ты меня бить стал!.. А ты меня сразу пустил, стоило мне только слово сказать… «Эх! да что он за мужик такой», подумала я, – говорит Марина.

– Тебя бить!? Да ведь ты знала, что я люблю тебя, как жизнь свою! Больше!..

– Не знала а! Думала я так: нравиться я ему нравлюсь, да ведь если б меня он любил, так взялся бы за меня! А я не такая, чтобы первой на шею к кому-нибудь броситься. – И Марина надменно подняла свою гордую голову. А Ясек качался от боли:

– Эх!.. так вот как надо было!.. А я не знал… А теперь что?..

– Пропало!..

Вдруг Ясек вскочил: А если я убью его?!

А Марина:

– Так запрут тебя в тюрьму, а если и не запрут, так я и так за тебя не пойду… Душа у тебя мягкая… детская, но мужицкая.

– А я на тебя, как на царевну, глядел…

– А он со мной, как с батрачкой обошелся, силой взял…

Покачал Ясек головой.

– Эх, Марина, – сказал он через минуту, – силой и я многих девок брал. Да только ты слишком красива была и слишком богата…

– Какое-то странное сердце у тебя…

– Странное… Что же теперь с нами будет?

– Ничего… Я уже потеряла охоту к тебе… Мягок ты!..

Ясек встал.

– Прощай!

– Нет, нет!.. Ты у меня на свадьбе играть будешь.

– Ни за что!

– Ясек! да ведь ты любишь меня. И будешь мне играть! Не обижай меня!..

И Ясек остался и играл.

Играл три дня и три ночи, такую свадьбу справил старые Кружель своей дочке. Играл так, что у него струны не скрипели, а лопались, и новый смычек весь изорвался. Играл так, что кожа у него стала с пальцев слезать, стерлись и пятки от притопыванья, – а с волос пот градом лил три дня и три ночи. Играл он так, что люди ему дивились, а самому ему казалось, что душа у него в скрипку влезла, а он ее бьет, бьет, бьет, бьет смычком и приговаривает: мягкая ты! мягкая! мягкая! детская, а не мужицкая!..

За три ночи и три дня Марининой свадьбы ничего он в рот не брал, кроме вина и водки. Пил и играл.

На рассвете третьего дня кончилась свадьба, и Ясек перестал играть.

Ни с кем он не попрощался, никого не хотел видеть, оставил вещи и так, как был, со скрипкой под мышкой ушел из Рогожника.

И встретил старого Гонсёрка; он ходил около своего забора и новые жерди вставлял. Был и он на свадьбе, да недолго, – рад он был, что Маргарита там осталась и что он без неё отдохнет дома.

Ясек слова не сказал, прошел бы мимо, да старый Гонсёрек положил ему руку на плечо.

– Не поздороваешься даже со мной, стариком? Даже имени Господнего не прославишь? Куда идешь?

– Куда глаза глядят.

– Вот как? Так, прямо со свадьбы? А не говорил я тебе: берегись, а не то съест она тебя. Вот и съела.

– Ну, оставайся с Богом.

– Добрый путь. Вот видишь, съела тебя эта девка. Ну, а Мацек с ней справится! Я к нему хорошо присмотрелся. Молодец парень! С такой – ремень поясной нужен, а не струны и смычок! Мягок ты!

– Оставайся с Богом.

– Господь с тобой… Не тужи… Тебя, может быть, Господь уберег; ты бы с ней ни за грош пропал!

Ясек уж шел по двору, а старый Гонсёрек бормотал:

– Страшное дело, как человек поглупеть может из-за бабы. Ведь вот он, казался молодцом-парнем, и деловой, и на все руки мастор, – на лесопилке-ли, на мельнице-ль, за лошадьми-ль ходить… а уж играть как лих!.. И как же его извела… Любовь… Гм… Да что-ж это?.. голова-ли, ноги-ли, или другое что… или все вместе… А вот как дорвешься, так и съесть готов… Гм… Эх, кабы мне годов двадцать долой…

А Ясек-музыкант шел лесами и горами к Венгрии и говорил себе:

– Эх, глупый! Эх, глупый!.. Чего-ж ты не обернулся тогда, на мельнице?! Мало-ли раз мог ты это сделать?! Да ведь сама ждала, сама хотела… Эх, глупый! Эх, глупый!.. И какая душа во мне?! Ей-ей, я и сам диву даюсь! Чего не хочу, то само в горло лезет, а что не мое, да могло бы быть моим, того я взять не умею… Сглазили меня, что-ли? Марыси Хохоловской взять я не мог, измыкался я там весь; а эту вот мог – да прозевал… Эх!.. Уж не в скрипке-ли моой чары какие?.. Уж не она-ль мне душу так размягчила, что мне девка говорит: не мужицкая твоя душа, а детская!.. Нет, нет мне с ней счастья! Эх! уж не в ней ли чары какие?.. Да ведь кабы не она, Марина бы меня к лошадям не наняла… Говорили обо мне… Вот что!..

И такая его злость и боль на скрипку взяла, что он поднял руку, в которой держал ее, и хотел ударить ею по сосновому стволу… да вдруг вспомнил, что ведь это все, все, все, что осталось у него… Что у него ничего нет больше… Ничего, – только скрипка и слава, что о ней по миру ходит…

И заиграл он, только не на свой лад, не грустно, а рванул сразу смычком по всем струнам, так что они загремели все сразу, и заиграл чернодунайский марш.

И, играя так, шел он к Венгрии, и больше никто из своих о нем не слышал.

Говорили одни, что он с цыганским табором ушел, с тем самым, куда его раньше звали, другие, – что утонул в Ваге, третьи, – что спился и умер, что с разбойниками сошелся где-то там, в Семиградских горах. Никто не знал наверное.

Осталась после него лишь слава, да эта песенка:

 
Яничко́во слово
никогда не сгинет,
Как в горах высоких,
так и тут в долине.
 

Хозяин гор

Пошел Андрей Поздур вечером в горы, как это часто бывало; любо ему было обходить по ночам свое хозяйство.

Большое было у него хозяйство и в деревне, в Тихом, и полей и леса вдоволь, были коровы и кони, – но не то его тешило: тешило его хозяйство там, в горах.

И не там, где паслось его овечье стадо, под Малым Лугом, – нет! а вот горы, бор сосновый, вода да кустарники по скалам.

Дивились ему люди и считали дурачком, он мало думал о пашне, о скоте, и все твердил: а что слышно там в Тиховерховьи, или в Яворовой долине…

Идет Андрей, глядит на мир Божий, – ночь светлая, месяц взошел над Кошистой горой, большой, круглый. Засиял он над лесом, над Желтогорьем и говорит Андрею:

– Чего ты пришел сюда так рано, Андрей?..

А он ему отвечает:

– Хозяин я в горах…

Идет он к Завороту, к Пятиозерью, и думает про себя: Боже ты мой милостивый! Как им всем жилось тут, в хозяйстве, без меня? Под Волошином новые сосны повыросли… Много их. Никогда так не бывало…

Любо ему тут хозяйничать. Весенний дух идет отовсюду, искрится все, золотом солнцу улыбается…

Прилег Андрей на минуту, вздремнул. И мерещится ему, что все вокруг стоит в зелени, как весной, когда на землю сходит радость.

Проснулся… холодный предутренний ветерок… Просветлела ночь, только в Церковсяках под скалами черные тени…

Встает Андрей, протер глаза снегом, стал подниматься вверх по круче, остановился вверху.

Почти светало…

Смотрит… Скалы словно из тумана… Где-то там у Ледовца белеет, розовеет рассвет… Забрезжила полоска света, словно щель в соломенной шляпе… Смотрит Андрей, а полоска движется, как облачко розовое, легонькое, тихонькое… И выплыло солнце, да такое, словно его где-то в долинах роса окропила, мокрое, сырое, выплыло до половины из-за гор и спрашивает: А зачем ты сюда так рано пришел Андрей?

А он ему отвечает.

– Хозяин я в горах…

А потом стал он спускаться к Пятиозерью.

Туда идти было лучше, чем к Завороту, с южной стороны снега уж стаяли, кой-где только трудно было пройти… И быстро сошел он к озеру под Кругом… Лед еще не растаял…

– Тут я ничего не поделаю, – думает Андрей. – Пусть само справляется, коли таять не охота… Мне что?… Эй!

Смотрит дальше… Эй! Да это Великое Озеро чернеет между скал!..

– Озеро!.. А озеро!.. кричит Андрей. – Вон ты где!..

А оно ему шумит водами…

– Эй, здорово, хозяин!.. Давненько тебя тут не было…

– Ну, каково было спать подо льдом? – кричить Андрей.

А озеро шумит ему:

– Хорошо… А мне снилось, что все скоро зелено будет…

– И мне тоже… – говорит Андрей. – Ну, а радо ты небо повидать?..

– У! Да ведь оно мне цветка краше…

Смотрит Андрей: уж везде светло, все небо озарилось… Слушает… Идет шум в соснах, ветер потеплел…

– Снега тронутся… – думает он.

А ветер шумит по скалам, да так, что у Андрея горло как-то сжалось и в глазах слезы собрались…

Протягивает он руки к Волошину и кричит:

– Эх! Хозяйство ты мое милое… родное… неоцененное!..

Смотрит на Великое Озеро: за ним – другое… Диву дается… Оттаяло…

А в горах шум, грохот, гром… Летят вниз потоки с Волошина, поют звонко, как колокольчики…

– Воды у меня довольно… – говорит он…

Подходит к сосне, берет ветку в руки, щупает…

Ничего, выросла… Дал Бог урожай, что и говорить… Ветер тут гуляет, овевает, опахивает, – ну и растет все… Вот только бы снег прибрать в долинах, с весной все быстро пойдет. В горах уж местами снега совсем нет, смеются они солнышку, словно только что родились…

Куда ни взглянет Андрей: тут воды, там горы, сверкают озера, зеленеет трава, – взором охватить не может он всего своего хозяйства.

Все его тешит, все радует.

– Богат я, – говорит он. – Тут, в Пятиозерьи, у меня летось все хорошо сошло.

Потом повернул Андрей к Медной Горе. Спугнул коз.

Весело ему было видеть их, да неприятно, что они его боятся.

– Чорта вы съели нынче! – говорит он. – Ведь не лиходей я вам; чего же вы боитесь?

И грустно стало ему, что козы боятся его, хозяина. – Как зайцы в капусте, – утешает он себя.

А над озерами занялся день и раззолотил вершины Липтовских гор.

Свет залил долину, рассвело вокруг, чудо, – радость!

– Эх! и играют же воды солнышку. Тепло им, тешатся, – думает Андрей.

Чудо! радость!

Повернулся он спиной к Медной Горе, смотрит на снега; вода играет, переливается, сверкает, как радуга, а ветер мчится по долине, распластал крылья, плавит снега…

А где они уже стаяли, там трава растет, зеленеет молоденькая, весенняя. А вода бежит по ней ручейками, словно стеклянная.

Молодой дух идет от долин, грудь распирает!

Андрей так и остался в своем хозяйстве.

Поздно вечером, когда полная луна взошла над скалами, она осветила ряды уже черных скал, без снега… А потом стала медленно освещать утонувшие в темноте страшные и пустые долины, застрявая то тут, то там за скалами, – словно свет блуждал, потерявши дорогу…

Воды шумели в ночной тьме, мороз уж не сковывал их ночью. Помертвевшая за зиму пустыня наполнилась живым теплым воздухом… Казалось, будто что-то растет в горах, не было уже застывшего спокойствия зимы, – шла весна…

Когда свет луны стал сплывать по белым уступам Медной Горы, он осветил вдруг голову и плечи Андрея, которые торчали в обвалившихся снегах.

Должно быть, сорвалась снежная лавина и на лету завалила его. Снег застрял в скалах, где стоял Андрей, и не потащил его вниз. Лавина засыпала его до плеч, так что он стоял в снегу, лицом к долинам. Он терял сознание, но то и дело открывал глаза и смотрел на луну. Теплый ветер гнал дождевые облака… Гудели весенние потоки…

Все он слышал. Не чувствовал боли, не чувствовал смерти, взглянул еще раз вокруг стеклянными глазами.

– Эх! весна идет… – шептал он. – Все, все будет зелено…

Кристка

Было то в полдень, поздним сентябрем, когда Кристка повстречалась с Яськом.

Солнце так и разлилось по полям, холодное и чистое, в Татрах мороз засел голубовато-белым ледяным инеем, и горы резко светились, как костельные стекла зимой. Над лесом стоит светлая мгла и дрожит так, словно звенит…

На полях – овес, в ряды сложенный, золотистый.

От молоденьких сосен кое-где падают густые, огромные тени; от ольх и берез тени легче, светлее.

Где забор идет, жерди светятся на нем, как полированная сталь; где едет телега с хлебом, словно плывет от собственой тени; где вода бежит ручейком, там живые амчазы.

Тихо пролетают птицы.

По золотистым жнивьям пасется скоть, коровы волочат за собой свои тени, а то вдруг остановятся в солнце и горят, словно медные. То корова замычит, то теленок, тут пастух запоет, там пастушка, под лесом дети огонь разводят, дым идет прямо кверху, серобристо-лазурный, пламя лежит внизу яркой багряностью.

Шумят потоки внизу, за лугами, однозвучно, вечно.

Зеркальная тишина в воздухе, и солнце резко искрится на обледенелых, замерших Татрах, светлое, полное.

Кристке было тогда шестнадцать лет. Она пасла коров. Лежала она на дерновом холмике в поле, среди овсяного жнивья, завернулась в полосатый платок, красный с желтым, держала кнут в руке и махала им над головой, лежа на спине и спустив ноги, которые высунулись из-под подвернувшейся юбки чуть не до колен.

Странно было как-то у неё на сердце, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дерн, двигается, поправляется, не может удобно улечься, словно ее что-то подпирает и двигает её плечи то вверх, то вниз.

И запела она во все горло. Вдруг что-то загудело у неё над головой и послышался резкий мужской голос:

– Чего ты так поешь, девка?

Кристка не ответила, ей что-то словно глаза ослепило. Стоит над ней парень, да такой, будто с самого солнца сошел. Блестит у него бляха на груди, блестит застежка у пояса, блестит чупага в руке и кружки, приделанные к топорику, блестит белая чуха[3]3
  Бурка.


[Закрыть] на плечах, блестят красные узоры на штанах, а из под черной шапки блестит румяное лицо, и глаза такие голубые, как цветки на росе.

Загляделась совсем Кристка; он это видит и улыбается:

– Что ты так глядишь на меня, а?

Кристка была бойкая девка; встрепенулась она от этого ослепленья.

– Испугал ты меня.

А он улыбается:

– Что же, урод я такой? – спрашивает он.

– Куда там! Загудел ты у меня над головой, вот я и испугалась.

Парень постоял минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо в глаза.

– Далеко идешь?

– Куда иду, туда иду… – а потом прибавил: – к Озерам… Там у меня есть овцы.

– А какое это перо у тебя? – говорит Кристка.

– Орлиное. Хочешь его?

– На что мне? Куда я его приколю? К платку?

– Сиди! отвечал парень и провел рукой по её груди.

– Ну-ну, тише!..

Она оттолкнула его локтем, так что у него рука назад отлетела и дрожь прошла по телу, а особенно по спине.

– Да ты Христова невеста, что-ль?

Он старался не показывать виду, но был смущен. Кристка почувствовала себя совсем смелой. Хотела сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмеять его, но, как взглянула на его румяное лицо под черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на ветру, так и не могла добыть из себя ни одного резкого слова. Он это заметил и снова улыбнулся:

– Можно подумать, что ты злая!

И сел с ней рядом на холмике.

– У меня есть время, – сказал он.

– Да ведь еще рано, – ответила Кристка, чувствуя, что тело у неё словно млеет.

– Что это ты пела, когда я сюда шел?

Кристка сама удивилась: она почувствовала вдруг, что ей стыдно, а этого с ней никогда еще не случалось.

– Да ведь ты слышал.

– Ну, так, как?

– Забыла!

– Как бы я тебе не напомнил!

– А как? – Кристка вспыхнула и итвела голову в сторону.

– Да вот так! – и нарень схватил ее за полосатый платок и притянул к себе.

– Откуда ты? – спросила через минуту Кристка.

– Из Гроня.

– А какие овцы у тебя на Озерах?

И недоверие закралось в её горскую голову.

– И, да я тебе только так сказал. Нет у меня там никаких овец! – сказал Ясек.

– А что?

– Я только пройду теми краями, по Лиловым.

– Куда?

– К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.

Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за ноясом и пистолет.

– Э! – подумала она. – Да это разбойник!..

И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.

– А когда будешь возвращаться?

– Да так через недельку, иль дней через пять. Тут будешь пасти?

– Тут!

– А как тебя зовут?

– Кристка. А тебя?

– Ян. Поцелуешь?

Кристка сильно покраснела и опустила голову на грудь, потом улыбнулась и взглянула исподлобья.

– Поцелуешь?

Она тихо шепнула: поцелую!

И Ясек обнял ее и поцеловал; сразу какая-то томность разлилась у неё по жилам.

А когда он пошел от неё к лесу, под гору, стройный, высокий, в белой блестящей чухе, с длинным пером на шляпе, отливавшим на ветру, что-то захватило у неё в груди и она бросила ему во весь голос:

 
Жаль тебя мне, жаль тебя мне,
мил-сердечный друг.
Не забуду, не забуду
никогда тебя.
 

А он ей ответил уже из лесу:

 
Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,
Помолися Богу, к тебе навек приду…
 

И долго еще слышалась из лесу его песня – уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла в глуши лесного мрака. Так и ушел он от неё куда-то в поседевшие от инея Татры – в мороз, в пустыню, в страшное одиночество осени – веселый, распевая песни, румяный, одетый, как в праздник, – с блестящим оружием, с блестящим поясом.

Вокруг Кристки все смолкло.

* * *

В знойный польский полдень шла Кристка под Волошином в сосновый лес, что рос на горах. Издали доносились медные колокольчики овец.

Шла Кристка и пела.

 
Ты, венок мой девичий,
с головы слетел, –
Тонешь в быстрой реченьке
и потонешь в ней…
 

– А я не жалею, – думает она в душе и поет.

 
Гей, вы добры молодды,
Бога вы побойтесь:
Вы венок мой девичий
из реки достаньте…
 

– Как же, достанут! Чортовы дети! – говорит она в полголоса.

Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:

 
Яна очи синия
мне одна отрада, –
Яна ручки белые
работать не рады.
 

– И зачем ему? Мало-ль серебра в моравских городах да в лавках?..

Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…

 
Люби, добрый молодец,
как любил меня.
На других и издали
и глядеть не смей!
 

– Уж дала бы я им! Ведьмы чертовы! Тут и смерть вам!

Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:

 
Приходи же, молодец,
иль приснись ты мне,
Не могу, сердечный друг
позабыть тебя…
 

– Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…

А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы насутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:

 
Распеваю песни,
хоть, как сокол, гол,
Ведь поют же птички,
что бедней меня…
 

– Ясек! Ясь! – крикмула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, – белый и блестящий с ног до головы.

– Ясек, Ясек мой! – шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. – Милый мой! Золотой!

– Как здоровье? – ответил Ясек. – Голоден я! Есть там что-нибудь поесть в шалаше?

* * *

Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.

Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого-то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.

Идет Кристка лесом и заламывает руки.

Льются у неё слезы из глаз, и растрепанные косы упали у неё из под платка на плечи; идет и заламывает руки.

А когда сердце стало разрываться от боли, у неё что-то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел её голос:

 
Сердце мое плачет, сердце разорвется,
Яська ожидаю, жду его напрасно…
Сердце мое плачет, чуть не залирает,
Красота моя напрасно погибает…
 

И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у неё эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у неё снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:

 
Не буду я, на буду постел широко стлать,
Не буду я напрасно Яська ожидат.
Сено на постели слезами б оросилось,
Счастье б, что отняли у меня, приснилось.
Отнятое счастье если б мне бы приснилось,
Я не дожила-бы до утра, до свету…
 

Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у неё поднялись ненависть и гнев, и запела она ка вссь лес:

 
Если бы я знала, что буду так страдать,
Я просила б Бога дать тебе пропасть;
Чтобы черти ночью путь перебежали,
Чтоб вороны в поле труп твой исклевали!
Если бы я знала, что изменишь мне,
Я сама веревку свила бы тебе.
 

Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под её ногами.

Эхо стонало от её песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спат не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:

– Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что-ли?

Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у неё в груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами – расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой-где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.

Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темнохе, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.

– Есть тут кто? – крикнула она у дверей.

– Я тут, – ответил изнутри Ясек.

Она остановилась в дверях. Из низкого черного шалаша, где горел, искрясь, костер, в нее ударило дымом и густым душным запахом смолистого огня, мокрых тряпок и молока.

– Ты один тут? – спросила она, взглядывая на лавку в тени.

– Один. Все в избы спать пошли.

Она переступила чорез высокий порог.

Ясек сидел на скамье и грел над огнем руки.

– Холодно тебе?

– Что-то руки замерзли, отогреть хочу.

– Отчего же ты не с Ядвигой? Она бы тебе их сразу отогрела.

Ясек язвительно улыбнулся и взглянул на наклонившуюся над ним Кристку.

– Да вот хотел и на тебя посмотреть.

– Не нужен ты мне! – крикнула Кристка. – Слышишь, не нужен ты мне здесь!

– А где? – улыбнулся Ясек. – На постели?