Текст книги "Петр Великий"

Восточный отпечаток сказывается на непринужденно образных и пластичных оборотах его слога. По поводу союза с Данией и испытанных от него разочарований из-под его пера выливается следующее размышление: «Двум медведям в одной берлоге не ужится», и далее: «Словно о здешнем объявляем, что болтаемся туне: ибо что молодые лошади в карете, так наши соединеные, а наипаче коренные, сволòчь хотят, да коренные ни думают». Когда речь идет о Польше, где умы находятся в постоянном брожении, он говорит: «Дела там играют словно молодая брага». Человек, говорящий необдуманные вещи, сравнивается с «медведем, заявляющим, что зарежет кобылу». Даже как законодателю, ему случалось говорить таким языком. Создавая пост обер-прокурора при Сенате, он говорит: «Ничто так ко управлению государства нужно иметь, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти». Прокурор будет «его оком».

Никуда негодный историк с точки зрения искусства, он не был лишен исторического чутья. Он плохо описывал события, но прекрасно понимал их значение и важность. И здраво судил о них даже в письменных беседах с Екатериной, где, по-видимому, нисколько не следил за собой. Ясно, что он отдавал себе вполне точный отчет в своих действиях и в переживаемых событиях.

Петр обладал воображением с природной наклонностью к великому и даже огромному, и в этом отношении сказывается печать Востока. В последние годы он мечтал возобновить колосса Родосского между Кронштадтом и Кроншлотом, – поставить громадный маяк над проливом, под аркой которого могли бы проходить самые большие корабли, а на верху его возвышалась бы крепость и маячный огонь. Закладка его уже совершилась в 1724 г. Петр часто находился в приподнятом настроении, эпическом или трагическом, с порывами эксцентричности и проявлениями грубости, сбивавшими с толку очень хороших судей. В некоторых его выдумках оказываются шекспировские черты. В 1697 г., когда его отъезд в первое путешествие по Европе задержался вследствие раскрытия заговора Циклера, он, чувствуя связь преступной солидарности между настоящим и прошлым, приказал вырыть труп Ивана Милославского, погребенного двенадцать лет тому назад, уже изглоданный червями. Его останки привезли в Преображенское на санях, запряженных двенадцатью свиньями, и поместили в открытом гробу на эшафот, где Цыклеру и его сообщникам, стрельцам, предстояло умирать медленной смертью, разрубленным, разрезанным на мелкие куски. При каждом взмахе топора кровь казнимых фонтаном лилась на прах ненавистного врага, вырванного из смертного покоя, чтобы присутствовать при ужасной отплате своего победителя. В 1723 г. Преображенское сделалось свидетелем другого зрелища, не столь ужасного, но не менее странного. Петр приказал сжечь свой деревянный дом, водворенный по его приказанию на старом пепелище, так как он тогда путешествовал. В то время жилища строились переносными: настолько еще свежа была в народе память о кочевой жизни. Пожар символический и знаменательный! В этом домике – как сообщил Петр герцогу Голштинскому, – он задумал план грозного поединка со шведом, наконец оконченного, и теперь, весь отдавшись радости завоеванного мира, Петр хотел изгладить последние воспоминания о пережитых ужасах. Но для придания большей торжественности мирной демонстрации, он придумал соединить ее с фейерверком; он поджег наполовину сгнившие бревна своей хижины римскими свечами, с крыши пускал снопы разноцветных ракет; и сам бил в барабан в течение всего аутодафе.

Иногда, даже в области понятий и чувств гораздо более возвышенных, Петр, по-видимому, без всяких усилий, возносится и парит на одном уровне с прекраснейшими историческими избранниками, обладавшими душой высокой и благородной. В 1712 г. Стефан Яворский, монах-малоросс, вызванный Петром из Киева для возведения в епископский сан, публично сделал ему порицание в проповеди, обрушиваясь на мужей, расходящихся с женами, и на людей, не соблюдающих посты. В этом заключалось преступление оскорбления Величества, и в таком смысле был сделан доклад государю. Петр удовольствовался замечанием на полях: «Перво одному, потом с свидетели», желая показать этим, что не считал проповедника обязанным щадить слабости и пороки сильных, но замечая, что и Стефан не соблюл евангельского правила, повелевающего «сначала обличить наедине, потом со свидетелями и наконец уже в церкви». Но Яворский выразил желание удалиться в монастырь; Петр этому воспротивился и получил от Константинопольского патриарха разрешение не подчиняться требованиям православного поста. Фанатик покушался на убийство царя, произведя в него два выстрела из пистолета во время его сна. Оба раза произошла осечка, и злоумышленник, охваченный ужасом, разбудил царя, чтобы сообщить ему о случившимся. «Видно Бог послал его, чтобы дать государю чудесное знаменье своего заступничества». «Теперь убей меня, государь», добавил он. «Посланников не убивают», спокойно ответил Петр и отпустил убийцу. Анекдот, пожалуй, не слишком достоверный, и трудно себе представить Петра, упускающего такой прекрасный случай судебного разбирательства, с пытками, розысками сообщников и работой в застенке. Остановимся только на Яворском, происшествие с которым является неоспоримым. Но во всяком случае, изобретенное ли целиком или только переиначенное, приключение вполне соответствует облику государя. Очень часто и при самых различных обстоятельствах проявлял он ум великодушный, величаво-философское отношение к собственной особе. По возвращении в Варшаву после неудачного Прутского похода его поздравляли со счастливым прибытием. «Мое счастье», отвечал он, «заключается в том, что вместо ста палок я получил только пятьдесят». Потом, словно говоря сам с собой: «Пришел, увидел, победил…» но тотчас же поправился: «Не так уж много! не так много!» Неплюев, один из его любимых учеников, запоздал на утреннюю аудиенцию, назначенную ему на доках. Царь уже ждал. Неплюев извинялся: «Засиделся ночью с друзьями». – «Хорошо; прощаю тебе за то, что сказал правду», и к тому… Тут Петр по-видимому намекнул на самого себя, прибегая к народной поговорке: «Кто бабе не внук?»

Естественны ли, присущи ли ему были такие мысли, слова, поступки? Действительно ли они соответствовали природным качествам ума и характера? Не являлись ли они просто рисовкой, которой он щеголял, но которую, случалось, и нарушал по оплошности, прихоти или невыдержанности? Сомнение возможно – столько мы видим отклонений и противоречий. Вступая в Дербент в 1723 г., он сказал: «Александр построил этот город, а Петр его взял». На одной из триумфальных арок, растущих в Москве, как грибы, задолго до Полтавы, возвращаясь из персидского похода, он следующим образом возвещал об этой нетрудной победе:

Struxerat fortis, sed fortior hanc cepit urbem.

В тот день Петр очевидно забыл о скромности. При взятии Нарвы в 1704 г. он позабыл о великодушии, дав пощечину коменданту Горну, виновному только в слишком упорной обороне, и приказав бросить в воду труп его жены, убитой во время осады.

При взятии Выборга в 1710 г. он согласился на условие, что осажденные выйдут из крепости с оружием в руках, но затем, после подписания сдачи, оставил гарнизон в плену. То же повторилось в Дерпте и в Риге. Этот же человек, после битвы при Твеермюнде (июль 1714) обнимал капитана фрегата Эреншедьда и объявил, что гордится победой над таким противником. Он честно исполнял в 1721 г. условия мира, заключенного со Швецией, но начало войны может служить поразительным образцом коварства. В мае 1700 г., вернувшись из Воронежа в Москву, он дружески упрекал шведского резидента Книперкрона за тревогу, высказанную его дочерью, проживавшей в Воронеже, по поводу казавшегося ей неизбежным столкновения обоих государств. Он старался ее успокоить: «Глупое дитя», сказал он ей, «неужели ты допускаешь, что я начну неправую войну и нарушу мир, в вечность которого поклялся?» Он обнял при свидетелях Книперкрона и тоже рассыпался перед ним в успокоительных уверениях: «Если король польский возьмет Ригу, он, Петр, отобьет ее, чтобы вернуть Швеции». А в это время он уже вступил в союз с Августом против Швеции, составил план совместного нападения и наметил дележ предстоящей добычи. 8 августа, получив от Украинцева, своего посла в Константинополе, уведомление о заключении мира с Портой, чего дожидался, чтобы сбросить с себя маску, он отдал приказ о выступлении войск в поход для осады Нарвы; но в то же время его другой посланник, князь Хилков, получив аудиенцию у Карла XII, продолжал уверять того в миролюбивых намерениях.

Главным образом практическое направление его ума не мешало ему иногда обнаруживать определенную узость и мелочность. Когда Лейбниц ему предложил устроить на всем протяжении государства сеть магнитных обсерваторий, он чуть не изменил своего мнения, составленного о великом ученом. Это не мешало ему позаботиться об открытии пролива, получившего название Берингова: тут предвиделся новый торговый путь и очевидная выгода. Он был бережлив до скупости; пользовался математическими инструментами, которые всегда носил при себе, для измерения ежедневно количества съеденного сыра от подаваемого ему куска, а для увеличения скудного жалованья, получаемого его поваром Фельтеном, придумал обратить в пикники, по червонцу с человека, пирушки, на которые приглашал своих друзей. Он охотно шел в крестные отцы по своей страсти мешаться во все на свете, но подарок, который он делал родильнице, лобызая ее по обычаю того времени, никогда не превышал червонца, положенного под подушку, если то была жена офицера, и рубля, если то была жена простого солдата. Лоцману Антону Тимофееву, спасшему ему жизнь в 1694 г. во время бури, застигшей его на Белом море, он дал тридцать рублей, и с его стороны это было большое проявление щедрости.

Но все-таки он производит впечатление полной искренности и непосредственности при всех своих противоречиях. Он полон природных противоположностей в силу обстоятельств, к которым нам еще предстоит вернуться, а его склад и духовное воспитание слишком сильно разнились ото всего, к чему мы привыкли. Не следует забывать о стране, где он родился, народности, к которой принадлежал, традициях, на него воздействовавших. Рюрик, Олег, Св. Владимир, Святополк и Мономах, – эти герои русской истории и предания, конечно, великие люди, но их никак не следует смешивать с историческими и легендарными образами старого европейского мира. От него они отличались своим характером не меньше, чем именами. Ничто в них не напоминал Баярда или Франциска I. Своими патриархальными нравами они скорее подходили к духовному облику библейских царей. Современная Россия не должна видеть в этом утверждении безосновательного оскорбления, а также незаслуженного отрицания рыцарского духа в том, что ее касается. Это было бы равносильно не признанию широкого образования и превосходного воспитания многих из ее представителей. Но тем не менее нельзя оспаривать, что во времена Петра большинство не умело читать и, никогда не видав в глаза ни одного рыцаря, прожило средние века, не получив никакого представления о рыцарстве, как позднее обе эпохе возрождения, и почти не ведало греческого или римского искусства. Впоследствии явилась возможность наверстать потерянное время, но еще долго Русь бесспорно оставалась совершенно чуждой блестящей и великодушной школе, сделавшей, от Роланда до Баярда, на Западе слово «честь» синонимом верности данному слову; зато, наоборот, она находилась под влиянием греческой империи, заимствуя от нее науки, искусства, нравы, религию и политику с ее коварными и недобросовестными уловками. Даже легендарный тип женщины не имеет ничего героически идеального. Это не Жанна д’Арк Франции, вдохновенная девственница, ведущая народ к победе порывом своей веры, или Ванда, кроткая мученица, предпочитающая смерть союзу с чужеземным принцем, оскорбляющим ее национальное чувство – это Ольга, разбитная вдова, которая охотится, сражается, торгует, торжествует над своими врагами столько же благодаря хитрости, как и силе, а когда греческий император задумал жениться на ней, против ее воли, превосходно спроваживает такого жениха. Петр принадлежал к тому же разряду, как Александр Невский, этот «Улисс среди святых», как его назвал Кюстин – князь более умный, чем храбрый, олицетворение благоразумия, но не великодушия или добросовестности. Вот почему французский посланник Кампредон, говоря об одном из сподвижников царя, мог написать в 1725 г.: «Он не прямодушен, и это обстоятельство снискало ему доверие покойного государя».

Те же видимые противоречия встречаются у Петра в вопросах расхожей морали и религии. Был ли он верующим? Даже в этом можно усомниться, с такой бесцеремонностью он иногда относился к обрядам и служителям веры, требованиям которой в другое время ревностно подчинялся. Мы видим, как он прогоняет от постели сестры Марии, лежащей в агонии, монахов, намеревающихся исполнить освященный преданием обрядности. Они приносят умирающей разнообразные кушанья и напитки и спрашивают жалобным тоном: неужели она хочет расстаться с жизнью, потому что ей не хватает пищи. «К черту с глупостями!»

Может быть Петр придерживался простой веры и осуждал суеверия? Но известна его привычка запоминать сны. В депеше от 25 марта 1712 г. английский посланник Витворт говорит о победе, одержанной над тигром во сне, что укрепило царя в его воинственном настроении. В то же время приличия, дурные или хорошие нравы, благопристойность или вежливость, – все было для него пустыми звуками. В 1723 г. Ягужинский, один из выскочек, какими себя окружил Петр, вздумал бросить жену, безупречную женщину, имевшую от него взрослых детей, чтобы жениться на дочери канцлера Головкина. Видя сопротивление жены Ягужинского с одной стороны и канцлера с другой, Петр, которому такой план был на руку, потому что содействовал унижению старой аристократии ради новой, немедленно вмешался в дело: жену постригли в монахини, отца принудили дать свое согласие; царь объявил первый брак расторгнутым и взял на свой счет расходы по второму. Вот каковы были его отношения к семейным устоям; легко себе представить, чего можно ожидать во всем остальном. В Берлине в 1718 г., при осмотре коллекции медалей и античных статуй, его внимание привлек божок в неприличной позе, – один из тех, какими римляне любили украшать брачные комнаты. Он позвал императрицу и пригласил ее поцеловать фигурку; когда Екатерина сделала вид, что хочет от этого уклониться, он грубо крикнул ей: «Kopab!» (голову долой!) давая ей понять, чем она рискует в случае неповиновения. Потом он обратился к королю, оказавшему ему гостеприимство, с просьбой уступить эту редкость, а также некоторые другие диковинки, и, между прочим, янтарный поставец, стоивший баснословных денег, по словам маркграфини Байрейтской. В Копенгагене, облюбовав таким же образом мумию в естественноисторическом музее, он выразил желание ее присвоить. Королевский инспектор доложил о том своему повелителю и последний ответил вежливым отказом: «Мумия отличается особенной красотой и величиной; второй подобной нет в Германии». Петр снова отправился в музей, схватил мумию, оторвал у нее нос, всячески уродовал, затем ушел, говоря: «Пусть теперь она у вас остается». В Дрездене в 1711 г., покидая гостиницу «Золотого кольца», он собственными руками снял, намереваясь увезти, несмотря на возражения прислуги, ценные драпировки, присланные саксонским двором для украшения его апартаментов. В Данциге в 1716 г., находясь в церкви, и почувствовав, что дует холодный сквозной ветер, он ни слова не говоря, протянул руку, снял парик с головы рядом сидевшего бургомистра и надел его на себя.

Но трудно поверить, что барону фон Принцену пришлось взбираться на верхушку мачты, чтобы вручить свои верительные грамоты русскому государю, занятому укреплением снасти и ни за что не соглашавшемуся прервать свою работу. Этот анекдот, которым великий Фридрих угощал Вольтера, нам кажется прямо созданным, чтобы уличить одного из рассказчиков – трудно сказать, которого – в заведомой лжи. Прибытие фон Принцена в Россию состоялось в 1700 г. В то время еще не существовало Петербурга, где бы послу мог быть оказан подобный прием: к корабельным сооружениям там было приступлено только в 1704 г., когда место фон Принцена уже занимал его преемник, граф Кейзерлинг. Кроме того, покинув Берлин 12 октября, посланник курфюрста бранденбургского, впоследствии первого короля прусского, мог прибыть на свой пост только в самый разгар зимы, т. е. в такое время года, когда в России поневоле приостанавливаются работы самых рьяных оснастчиков. Наоборот, по-видимому, полного доверия заслуживает Кампредон, когда, отдавая отчет в аудиенции, просимой у царя по поводу переговоров о мире со Швецией, он утверждает, что на прием к нему Петр пришел из адмиралтейства в матросской куртке.

Такая бесцеремонность, пренебрежение общепринятыми правилами приличия, постоянное нарушение благопристойности уживались в том же человеке с глубоким чувством долга и безусловным уважением закона и дисциплины. Каким образом и почему? Без сомнения потому, что тут следует видеть нечто иное, чем необдуманное отрицание необходимых основ всякого социального здания. При известной доли взбалмошности и причудливости, от чего зависела большая часть проявляемой непоследовательности, существовала еще более уважительная причина. Петр взялся за преобразование жизни народа, у которого обрядности и предрассудки на добрую половину заменяли собой и религию, и нравственность. Довольно справедливо он видел в них главное препятствие движению вперед по пути прогресса и весьма логично старался не упустить ни одного случая, чтобы с ними расправиться. В 1699 г., плавая по Дону со своей флотилией галер, он увидал голландского моряка, который лакомился фрикасе из черепах, пойманных в реке. Петр рассказал об этом своим спутникам, которые испустили крики ужаса: подобная пища в их глазах составляла предмет отвращения и соблазна. Сейчас же Петр отдал повару приказание и под видом цыплят велел подать на стол мерзкое кушанье. С Шеином и Салтыковым, присутствовавшими на обеде, сделалось дурно, когда по приказу государя им показали оперение птицы, которой их угостили.

Петр чувствовал себя призванным освободить народную совесть от шлаков, копившихся в ней веками. Но для того чтобы сознательно произвести необходимую расчистку, он приступил к предпринятой задаче слишком стремительно, внося слишком много личной грубости и, главное, слишком много страсти. И поэтому, исправляя, он разрушал, и таким образом этот великий воспитатель является так же одним из величайших деморализаторов человеческого рода. При всей теперешней мощи, современная Россия ему обязана большей частью своих пороков.

III

Его неоспоримый гений, при всей обширности поприща, где он парит, не производит впечатления всеобъемлющего взора, окидывающего широкие пространства и сложные картины. Скорее, принимая во внимание его пристрастие и сметливость в мелочах, можно бы сравнить его с тысячью мелких взглядов устремленных постепенно на столько же мелких точек. Так же его общие представления, когда они у него имеются, всегда оказываются несколько смутными и непоследовательными; в его намерениях и предположениях чаще всего не хватает определенности и ясности, и когда он смотрит вдаль, его взор затуманивается. Он страдает умственной близорукостью. Создание Петербурга может служить тому красноречивым доказательством. Там прямо принимаются за дело, планы создадутся после, и получаются в результат кварталы без улиц, улицы в виде тупиков, и гавань без воды. Скорее приступать к действиям, обдумывая их потом, не теряя времени на обсуждения планов, если они кажутся заманчивыми, не задумываясь над средствами, если они находятся под рукой, – такова обычная манера этого блистательного ума. Умение давать оценку выбранным им сподвижникам, доходившее до прозорливости по уверению панегиристов, было одной из наиболее ценных способностей Петра. Приемы, употребляемые им с этой целью, как, например, обыкновение, схватив за волосы субъекта, остановившего на себе его внимание, приподнимать ему голову и на минуту заглядывать в глаза, хотя и приводят по своей несложности в восторге судью настолько серьезного, как Соловьев, но в сущности только лишний раз доказывают ту же поверхностность, о которой мы уже упоминали, как о самой сущности всех познаний и способностей Петра. Он был совершенно лишен психологического чутья. Встретив у школьного учителя служанку, которая ему понравилась, он взял ее в любовницы, чтобы сделать из нее впоследствии императрицу, и решил сейчас же превратить школьного учителя в основателя народного образования. Такова история Екатерины и Глюка. Екатерина скиталась до того по лагерям, переходя из рук в руки солдат и офицеров своего будущего супруга. Глюк, скромный пастор лифляндского городка, принимается обучать вверенных ему маленьких москвичей пению лютеранских псалмов. Когда царь о том спохватывается, он закрывает школу и отсылает учителя, и дело народного обучения вперед не двигается.

Однажды, присутствуя на спуске нового корабля, – зрелище, всегда действовавшем на него возбуждающим образом, – Петр пустился в историческую философию. Припоминая путь, пройденный в Европе просветительной культурой, ее греческую колыбель, потом ее итальянский расцвет, он закончил выражением убеждения, что теперь настал черед России. «Будем надеяться», говорил он, «что через несколько лет мы будем в состоянии унизить соседние страны, доведя свою родину до высочайшей точки славы». Самое его представление о цивилизации вылилось в этих словах: это просто конкуренция одного фабриканта с другим, соседним. Петр был слишком некультурен, чтобы анализировать и понять свойства, из каких складывалось превосходство иноземных соперников, которым он завидовал, мечтая их обогнать. Он видел только внешнюю сторону этого превосходства и потому не умел ценить его по достоинству. Его разум, такой всеобъемлющий и всеусваивающий, кажется, был вообще ограниченным и невосприимчивым с одной стороны: был совершенно недоступен для отвлеченных понятий. Вот почему он так неискусен в суждениях об определенном сцеплении обстоятельств, в умении выводить последствия из данной точки отправления, или по результатам доискиваться до причины. Он быстро схватывал практические преимущества цивилизации, но даже не подозревал необходимой подготовке ко всякой культурной работе. С ним случалось, что он хотел начинать постройку с крыши или трудиться сразу над фундаментом и коньком кровли здания. Умения быть хорошим плотником или даже посредственным корабельным инженером оказалось недостаточным, чтобы привести в органическое движение духовные силы народа.

Одним словом, Петр кажется более изобретательным, чем гениальным. Его способ править страной тоже скорее напоминает ремесленника, чем художника; деятельного чиновника, чем государственного мужа. Обладая чрезвычайным влиянием на людей и обстоятельства, он проявлял необыкновенное искусство в умении держать их в руках, а также поразительную переимчивость, какую и сейчас, конечно, в меньшей степени, приходится наблюдать у каждого русского человека, который, покинув, например, берега Дона, где он в глаза не видал никакой машины, ни фабрики, а после нескольких недель, проведенных в каком-нибудь промышленном центре Запада, настолько усваивает себе последние усовершенствования производства того времени, что в состоянии применить их у себя на родине. Но у Петра нет ни одной безусловно собственной мысли, и он не высоко ценит оригинальность в других. Он не пытается даже придать некоторой своеобразности работе в применении пластических материалов, извлеченных им извне и изнутри, которыми пользуется для своих опытов строительства политического и социального. Он довольствуется наклейками и мозаикой. Даже подражание загранице – не его изобретение для России, потому что оно пустило прочные корни со времен Иоанна Грозного. Только ручеек ввоза польского происхождения, тонкую струйку воды, медленно просачивавшуюся в бесплодную почву страны, он заменил потоком, водопадом, лавиной производств немецких, голландских, английских, французских, итальянских. Работа механическая, чисто поверхностная, иногда совершенно неразумная, преследующая исключительно внешние стороны, без всякой заботы относительно внутренней потребности; работа, предпринятая с таким незнанием сущности и действительной ценности обрабатываемых материалов, что смысл и цель ее не могли не ускользнуть от разумения и сознания народа, которому она была навязана; работа разнородная, несогласованная и недружная, во многих отношениях бесполезная, в других даже вредная: голландский флот, немецкая армия, шведское правительство, версальские нравы и амстердамские каналы спутаны в общей смеси заимствования; ни малейшего понимания с идеальной стороны затеянного дела, но постоянное порабощение деспотизму готовых мыслей. Ему говорят, что каналы, прорытые им на Васильевском Острове, – единственном уголке суши, имеющемся в его новой столице – непригодны, слишком узки, чтобы служить путями сообщения. Его первая мысль – бежать к голландскому резиденту, чтобы спросить у него план Амстердама и с циркулем в руках проверить размеры.

Однако мы называли его идеалистом, и теперь не отказываемся от своих слов; он действительно был идеалистом в том уголке своей души, который недоступен для случайностей и непоследовательностей его ежедневно менявшегося настроения; он был идеалистом по-своему, в общем подчинении своей мысли и постоянном самоотречении ради цели, лишенной всякого материализма и непосредственной осязаемости: грандиозного будущего, предназначенного, по его мнению, его родине. Нельзя сказать, чтобы при стремительности и вечной суете его деятельности и ограниченности его поля зрения эта цель принимала когда-либо совершенно определенные очертания. Знаменитое завещание, давшее такую задачу изобретательности политиков, является, – как будет нами впоследствии указано, – простой мистификацией, к которой он совершенно непричастен. Далекий горизонт, куда Петр устремлял свой бег, именно благодаря такой отдаленности, сохраняет в его глазах неясность контуров, неопределенность линий, что-то смутное, не то походный лагерь, наполненный бряцанием оружия, не то улей, кипящий плодотворной деятельностью: очаг жизни промышленной, умственной, даже художественной. Итак, он грезит, но с широко раскрытыми глазами; давая удовлетворение даже с этой точки своему положительному разуму. Доходит почти до обладания этими грезами, этим призраком могущества и славы, мощью своего усилия и энергией своей веры. Он делает больше: внушая эту галлюцинацию далекого, чудесного будущего своим подданным, он обеспечивает ей жизнь. Беспримерный деспот, он ударами дубины и взмахами топора вгоняет ее в их плоть и кровь. Народ грубый он превращает в народ фанатичный. После него остаются не только легенды, но религия, которая, в противоположность остальным религиям, одухотворяется, вместо того чтобы материализироваться в наивных сознаниях, куда заложены ее начала. Современная Святая Русь, практичная и грубая, как он, да еще вдобавок мистически настроенная, стремящаяся, как многоголовая провозвестница нового учения, преобразовать старую Европу, наводнив ее, – это его наследие.

Да, он был, подобно Наполеону, идеалистом, мечтателем, великим поэтом действий, этот дровосек с мозолистыми руками, этот солдат-математик, одаренный меньшей взбалмошностью фантазий, более здравым сознанием возможностей и более реальными планами будущего.

IV

Особенно характерной и выдающейся чертой в этом облике, почти уродливом в некоторых отношениях, благодаря обилию контрастов, является постоянное, бесконечное шутовство, надевающее колпак скомороха на эту царскую голову, придающее клоунскую улыбку суровому лицу и всегда и везде, среди превратностей судьбы, полной великих событий и великих деяний, перемешивающее забавное с серьезным, фарс с драмой. Начинается это очень рано, еще на заре царствования. Переряживаясь, сам молодой государь вменял то же в обязанность своим друзьям и первоначальным сподвижникам. Уже в 1695 г. князь Федор Ромодановский кроме звания генералиссимуса носил еще титул «кесаря», и в письмах к нему по поводу наиболее важных вопросов Петр не упускает случая называть его «Min Her Kenih». И подписывается: Нижайший услужник пресветлого величества Петрушка Алексеев или Knecht Piter Komandor или «Ir Daheleix Kneh», что имело смысл, понятный только ему одному. Он высказывал по всякому поводу готовность пролить всю кровь свою до последней капли на службе этого, созданного воображением, государя. В то же время Зотов, его бывший воспитатель, был объявлен «князем-папою», патриархом берегов Яузы и всего «Кукуя» (прозвище неизвестного происхождения, данное Немецкой слободе); Тихон Никитич Стрешнев был возведен в сан папы; Петр писал ему: «Святейший отец» или «Ваше святейшество», и требовал, чтобы и ответы были в том же духе, носили ли они характер деловых писем или официальных донесений. Ромодановский адресовал свои письма «г-ну Бомбардиру Петру Алексееву» и заканчивал, как государь подданному, простым выражением благосклонности. В мае 1703 г., после взятия Ниеншанца, служа секретарем фельдмаршалу Шереметьеву, Петр собственноручно составил донесение «королю», т. е. Ромодановскому, чтобы известить его, что он и Меншиков, с изволения «Его Величества» удостоились получить от фельдмаршала орден Св. Андрея Первозванного. И принятые прозвища настолько укоренились, что пережили участников комедии. В 1719 г., когда умер Федор Ромодановский, титул и привилегии его воображаемого королевства перешли к сыну его Ивану, и, поздравляя собственноручно капитана Сенявина с морской победой, Петр выражал уверенность в удовольствии, какое доставить это известие Его Величеству.

3 февраля 1703 он писал Меншикову, называя его «сердце мое» и сообщая об освящении крепости, выстроенной в недавно подаренном ему поместьи и получавшей название Ораниенбурга. Это теперешний Раннебург, в Рязанской губернии. Митрополит Киевский совершал богослужение. Этот самозванный митрополит был только один из веселых друзей настоящего государя и притом один из самых развратных – Мусин-Пушкин. К письму приложен план с указанием имен, данных бастионом (см. ниже).