Текст книги "Клеменс"

Казис Казисович Сая
Клеменс

В Дайнавском крае, неподалеку от Немана, затерялась в густых лесах деревня Девятибедовка – дюжины полторы ветхих домишек, пропахших кисловатым хлебным духом да сушеными боровиками.

Девятибедовцы и сами не ведали, кто и за что их так уныло окрестил. И пусть обуты они были в лапти и одежонка на них – заплата на заплате, пусть доводилось им порой грибной ножкой вместо сала обходиться, они на это не сетовали. Осушат, бывало, добрую чарку медовины, затянут громко песню, а потом посмеются да порадуются, что нет над ними ни ксендза, ни дворянина, ни другого господина. Есть у них только староста – мужик степенный, на семь лет избранный.

А уж хитрости им было не занимать! Нарочно дорогу через лес не прокладывали, чтобы сборщики податей или прочие непрошеные гости до Девятибедовки не добрались. Сами же по Неману в город плавали, грибы-ягоды там продавали, соль закупали – и домой. А лодки в камышах да ивняке прятали.

И вот однажды молодой деревенский смолокур Алялюмас пришел к реке искупаться. Вдруг слышит – кричит кто-то в кустах. Бросился туда – решил, что это коршун зайчонка настиг. Глядь, дитя в лодке лежит, слезами исходит. Совсем малютка – год с небольшим, поди, рубашонка на нем легонькая, а на шее янтарек болтается, – видать, зубки режутся, вот и подвесили, как исстари повелось. Взял Алялюмас ребенка на руки, огляделся вокруг. Затем забрался на кручу высокую, покричал оттуда, поаукал – ни души. Делать нечего – умыл мальчонку, сунул ему в рот тот желтый камешек и понес к старосте.

В самую страду, в сенокос это приключилось – заняты люди да и злы, словно осы перед дождем, разве тут до чужого ребенка? К тому же сразу видно, баловень, не иначе, – такому гречневую кашу и не предлагай. Многие советовали отвезти найденыша в город, в Мяркине, и там отдать его властям – пусть сами разбираются. Но староста, ох и хитрющий старик, рассудил иначе:

– Не стоит с властями связываться. Коли понадобится, сами нас разыщут. Вздумается царю воевать, пошлет за рекрутом, а мы ему парня: даром, что ли, в долгу у всей деревни…

Так и вырос в Девятибедовке парнишка по прозвищу Должник.

Уходя в поле, люди кормили Должника и сажали его в кадушку, чтобы не уполз ненароком, песку не наелся, да и муравьям до пупка не добраться.

Поживет, бывало, недельку у одного, затем прямо с кадушкой к другому. Без крику, ясное дело, не обходилось – ведь бедняжка день-деньской словно взаперти сидел, не видел ничего, разве что клочок неба над головой да ветку дерева… Однако со временем стал он замечать, что кадку можно заставить гудеть! Перестав плакать, сирота принимался улюлюкать, аукать, гукать, лаять, пытался подражать петуху, гусям и козам, к которым его в свое время и приставили.

Если бы вы только видели, что за певец, что за музыкант вырос: к чему ни прикоснется – к топору ли, ложке или сосновому полену, – любая вещь в его руках петь начинает. А уж когда, бывало, зажмет между коленями пилу, проведет по ней смычком да к тому же колебнет слегка – боже мой, как светло на душе, как хорошо, становилось! И не только человек – дерево тебе братом казалось, а земля доброй тетушкой, что тропинку твою мохом устлала, боровиками усеяла, ягодами расцветила, – только живи и люби ее.

Научил Должник и смолокура Алялюмаса на дудочке играть, на скрипке пиликать. Другим показал, как на рожке свистеть, в бубен бить или, на худой конец, медяками в горшке по-особому звякать.

Прошел год-другой, и разошлась по свету молва о девятибедовских музыкантах, громче колоколов Мяркинского собора прозвучала.

С этой своей поющей пилой Должник без особого труда и от рекрутчины отбрыкался (поговаривали, что генерала Зайца-Капустинского даже слеза прошибла от его музыки). И все же Должник вернулся тогда из города опечаленный – не удалось девятибедовцам долг вернуть.

Не было у музыканта ни своего клочка земли, ни избенки, – где работал, там и кормился, где играл, там и ночевал. А вообще-то он держался ближе к Алялюмасу. Тот также был одинок, зато любил лес, людей любил и считал себя самым счастливым человеком в деревне.

Алялюмас, как мы уже сказали, был дегтярником. Жил он в хибарке на краю леса, потихоньку-полегоньку корчевал и жег смолистые пни, гнал из них деготь – колеса смазывать, лодки смолить да нарывы врачевать.

– Как найдет на тебя грусть-тоска, – не раз говаривал он Должнику, – ты приляг под деревом да подумай… Нет ничего святее и прекраснее дерева! Червь точит листок, птаха червяка клюет, зверь птаху когтит, человек в зверя стреляет. Всяк норовит другого обидеть, жизни лишить, а дерево… – Тут Алялюмас умолкал, любовно поглаживая по стволу дуб или сосенку. – Дерево лишь солнышком да землей-матушкой живо. И смраду от него нет, никого оно не тронет и само от обидчика не убежит. Стоит себе безмятежно, руки-ветви к небу протянув. Пташки, вейте гнезда, птенцов выводите! Белки, щелкайте орехи, лущите шишки – не жалко… От топора ему, бедняге, не уберечься и от огня не остеречься, а глянь, какие пущи поднялись, какие в них великаны вымахали! Все потому, что дерево спокойно, что совесть его чиста! В этом вся разгадка!

Вот бы человеку научиться так жить! Терпеливо, безмятежно и творить только добро, делать только хорошее…

По весне, когда высоко поднималась вода в реках, проплывали порой по Неману с громким гортанным криком заморские купцы, обутые в сапоги и вечно улыбающиеся. На своих ярко разукрашенных, наподобие пасхального яичка, судах добирались они до самой белорусской земли. Останавливаясь по дороге у поместий и городов, словно бесы-искусители, вводили людей в соблазн сукнами да шелками, корицей, лавровым листом и прочими ласкающими ухо, глаз или нос вещами. Так и выманивали, у кого что могли: у господ золото, у прислуги серебро, у простонародья медяки или другое добро, которое хоть и нелегко мужикам досталось, а все же перетащили в дом, словно мыши, кто шкурку звериную, кто мед да воск, а кто боровики сушеные или того лучше – бочонок ароматной смолы.

Берег возле Девятибедовки крутой, обрывистый, за высокими деревьями не видать было деревушку – вот и проплывали купцы чужедальние мимо, хотя с берега махали люди. Только пойди тут разбери, счастливого тебе пути желают или причалить к берегу просят. На самом же деле люди добрые предупредить хотели, чтобы держались купцы правее, потому что на каменистую отмель наскочить недолго.

И вот однажды – весна тогда выдалась на редкость теплой и сухой – услыхали купцы треск: в одном месте трах, в другом – траба-бах, – оказалось, нарвалось судно на речные валуны… Какой-то рыжебородый человек, весь в кожаном, видно, старшой на корабле, разорался, стал своим чубуком на водоворот бурлящий показывать.

Одолев с горем пополам и этот порог, купцы услышали диковинную музыку. Даже гребцы замерли от удивления и стали медленнее вспенивать веслами воду. Солнышко уже касалось верхушек деревьев, и путешественники решили не плыть дальше.

– Веселые люди хорошо покупают, – произнес купец, и в бороде его сверкнули крупные золотые зубы.

Судно стало потихоньку причаливать к берегу.

А девятибедовцы и мечтать не мечтали, что дождутся гостей. Правда, баба Одноглазка, деревенская вещунья и повитуха, как-то сказала, потрясая кривым пальцем, что опять, мол, Чертов колодец закурился и забулькал.

Этим порченым колодцем люди давно не пользовались, разве что Одноглазка изредка зачерпывала вонявшую серой воду – для лекарств и ворожбы. Кое-кто все же подходил к колодцу, заглядывал вниз: там и впрямь булькало – серные пузыри, лопаясь, распространяли адское зловонье. Стоило нагнуться пониже и зажмуриться, как чудилось, будто сами нечистые о чем-то меж собой в глубине шепчутся, козни против людей замышляют.

– Ох, не к добру это! – говорила, бывало, баба Одноглазка. – Молиться надо, а не музыкой да танцами в такой вечер нечистых будоражить.

Да только где ж еще молодым поплясать, повеселиться, как не на зеленой лужайке, когда так пахнет черемухой и березой, когда кукует кукушка! Гречка, ячмень посеяны, огороды засажены, а до сенокоса хоть и недолгая, зато такая долгожданная передышка.

 
Хоть и в бедности я жил,
Но себе бы не простил,
Если б девку не любил,
Ей колечко не сулил.
 

Прежде никому не доводилось слышать, чтобы Должник вот так пел вместе с парнями. Под скорбные рыдания своей пилы уносился он, бывало, куда-то далеко-далеко, за тридевять земель, в край, где родился, где лелеяла его давным-давно ласковая и красивая матушка. А потом, видать, бурей-непогодой налетела страшная беда, вырвала его из материнских объятий и, словно листок, унесла-забросила на чужбину.

Должник все еще чувствовал за собой долг, который так и не вернул пока душевным людям Девятибедовки. Не раз говорил Алялюмасу, что ждет не дождется того дня, когда появится кто-то и позовет его настоящим именем. Распрощается он тогда со всеми и уйдет, – к тому времени, может, успеет уже рассчитаться с деревней. Отправится туда, куда не раз уносился в мечтах под звуки своей пилы…

– Все мы должники, – отвечал Алялюмас. – И все когда-нибудь уйдем, чтобы деревьями стать, травой-муравой зазеленеть.

А пока:

 
И в ненастье, и в пургу
Я в Алитус убегу –
Девять грошиков сберег,
Чтоб купить там перстенек!
 

Так пел под музыку Должник, а сам все не спускал глаз с кружившейся в танце Руты, единственной дочери кузнеца, над которой он еще в прошлом году подтрунивал: «Тебя, верно, лягушками сырыми откармливают, такая ты пухленькая». Но за зиму девушка так постройнела, так расцвела, что Должник, позабыв о лягушках, запел о золотом колечке:

 
Хоть в Алитус путь далек,
Был бы полон кошелек…
Милая, тебя не смею
Без кольца назвать моею…
 

И тут среди деревьев замаячили перетянутые широкими кушаками фигуры купцов. Изумленные музыканты смолкли, ребятишки испуганно вцепились в материнские передники, а танцоры так и застыли на месте, уставившись на незнакомцев, говорящих на каком-то странном языке.

– Продолжать танцевать! – подбодрил их рыжебородый весельчак и, вынув из кармана какую-то свистульку, принялся наигрывать песенку Должника.

Тем временем остальные купцы недолго думая пораскрывали лари из бычьей кожи и стали развешивать здесь же, на деревьях, шелковые платки, цветастые отрезы; разложили прямо на зеленой лужайке остроносые башмачки на высоких каблуках, которые носят лишь барышни. Для мужчин у них нашлись сапоги выше колен, сукно на брюки и пиджаки, точила для пил и топоров… А уж разных гребней, бус, пуговиц, перстней, один лучше другого, было не перечесть!.. У женщин прямо глаза разбежались, от волнения в горле пересохло. Боязно было и подступиться к такой красоте. Казалось, не купцы это вовсе, а самые настоящие разбойники, – не иначе, как королеву ограбили.

Первыми, ясное дело, отважились подойти те, кому доводилось уже побывать в Алитусе, Мяркине или даже Гродно. Там они всякого понавидались, понащупались, а может, и купили кое-чего.

– Эй, люди! Покупать будем! – принялся зазывать купец, перестав свистеть. – Завтра будет поздно – поплывем дальше! Ну! Сами видите, какой у вас обувь, – одна кора! А это разве шляпа – простой солома!

И все же люди, хотя и сбегали домой за своими заветными грошами, однако вытаскивать узелки из-за пазухи не спешили. Купец, живо окинув взглядом девушек, схватил за руку самую пригожую из них – Дануте, дочку Жямгулиса, набросил ей на плечи платок с кистями, а возле ее обутых в лапти ног поставил алые башмачки с золотыми пряжками. Хотел было расплести ей косы, чтобы надеть на голову какое-то украшение, да деревенский староста Даунорас, давнишний ухажер девушки, отвел в сторону его руку.

– Обойдемся. По мне Дануте и так хороша.

Отдал купцам платок, затем взял башмачки, повертел их в руках и на всякий случай поинтересовался:

– Сколько за такие заломишь?

– Серебром или золотом?

Ни слова не говоря, староста швырнул ботинки в кожаный сундук и буркнул:

– Обойдемся.

Алялюмасу стало жаль старосту, жаль Дануте, и он обратился к бородачу:

– Мы, мил человек, не господа, и нам такие вещи ни к чему.

– Как это, как это ни к чему? Дерево и то цветет, красивым быть хочет. Птица – та в перья наряжается!

– Вот вы, не в обиду будь сказано, понавешали тряпок на дерево, да только нам другое дерево краше, – кивнул Алялюмас в сторону цветущей груши. – И не в богатстве тут дело – был бы человек счастлив.

Купец поглядел на женщин, усмехнулся и покачал головой.

– Эх вы, филёзофы… Для чего ж тогда вы живете? Зачем работаете? На что деньги копите?

– На черный день! – расхрабрившись, выпалили мужики. – Недаром Девятибедовкой зовемся. Полями отгородились, небесами прикрылись…

– А играете вы весело…

– Кого-кого, а уж музыкантов нам не занимать.

И все повернулись к Должнику – пусть-ка сыграет этим кожаным карманам, пусть увидят, чем Девятибедовка славится.

…Вроде вечеринка удалась на славу, вовсе не казались убогими ни лапти, ни рубища, – а тут, под взглядами приезжих господ, все почувствовали себя так, словно на них пыльные мешки напялены.

– Эй, Должник, давай сыграем! – Поначалу купцы при виде инструментов, которыми эти голодранцы вздумали их потешить, лишь заухмылялись, но затем стали беспокойно переглядываться. А рыжебородый так заслушался, что забыл про свою трубку и та погасла. Музыканты кончили играть. Купец, угощая их табаком, бросил шутя:

– Теперь мне ясно, почему вы сидите без гроша. Пилой нужно дерево пилить, а не душу людям бередить.

Закурив, мужики стали предлагать купцам кое-что из своих припасов, но старшой лишь тряс головой, отказываясь и от смолы, и от шкурок, и от боровиков сушеных. Им, мол, еще плыть да плыть, а судно и так перегружено, к тому же и Неман обмелел. Тут как раз деревенские женщины погнали домой коров, таких же серых, как и рубища на их хозяйках, из-за хвостов бока чуть виднеются, а уж о вымени и говорить не приходится.

– Ну и ну! – изумился купец. – Разве это коровы? Это же косули! А ведь ваши филёзофы говорят: «Без коровы – пост, без коня – праздник…»

Он велел складывать назад в сундуки развешанное добро, затем поманил людей:

– Пошли к моему кораблю! Главного товара вы еще не видели. Ай-ай-ай!.. Корова не больше вши, лошадь как блоха… Разве у настоящих хозяев так?

На судне под грубым холщовым навесом горой высился буро-рыжий бык с кольцом в ноздрях, отправлявший в рот большие пучки сочной, свежескошенной травы.

При виде его девятибедовцы прямо осолодели, а тут еще купец рядом стоял, сахару подсыпал, меду подливал – своему товару похвалы расточал:

– Нидерландской породы! Золотую медаль получил, нужные бумаги у него есть, имя тоже есть!! Эй, Клеменс!

Бугай лениво поднял голову, покосился на людей и совершенно отчетливо протянул:

– Ну-у-у-у?

– Все понимает, – продолжал купец. – Прямо-таки не бык, а дворянин! Вот вы, к примеру, – обратился он к старосте, – не знаете, сколько весу было в ваших бабушке и дедушке, а он знает! И сколько весили, и какое потомство оставили, и сколько молока давали. Двенадцать гарнцев в день! А что за телята от него! Ростом с ваших лошадей! Вот запрягу я Клеменса, он и наш корабль на эту гору затащит. Клеменс, ведь затащишь?

– Гм-м-м, – заколебался бык.

– И сколько же за него просите? – все же рискнул поинтересоваться Даунорас.

– Тысячу красненьких! Зато через пару лет вашу деревню будет не узнать!

Люди лишь вздохнули, а сами подумали: «И чего ты всем понапрасну голову морочишь? Товар нам явно не по карману, а на подарок не рассчитываем». Но староста решил схитрить.

– Придется вам Клеменса этого назад везти, – сказал он купцу. – Нам его не осилить, да и для вас этакая громадина тяжеловата. Может, оставите его здесь с нашими коровками попастись, а на обратном пути заберете, а?..

Видит рыжебородый: мужик этот хоть и лесного роду-племени, однако ж не лыком шит.

– Вдруг его волки задерут? Или змея ужалит? А ну как в болото провалится? Нет, без залога и разговору быть не может. Как там ваши филёзофы говорят? Король подарков умер, так?

А люди опять за свое:

– Шкурок отменных дадим, дегтя в придачу…

Староста догадался, о каком залоге говорили купцы, но вслух спросить не решался. Пригласил он гостей к себе в избу, усадил в горнице за стол, угостил медовиной и понемножку выведал, что чужеземцы хотят забрать только Должника, а не пригожую девушку и даже не парня покрепче, чтобы на весла посадить. У Даунораса камень с души свалился – он-то думал, что купцы на Дануте Жямгулите зарятся, он к ней еще в прошлом году сватался, когда его старостой выбрали. Только девушка лишь отшутилась:

– Поглядим, что ты за староста… Вот поклонятся тебе люди по доброй воле да спасибо скажут, тогда и буду твоей…

…А Должника, конечно, жалко, только ведь он и вправду должник…

– Надолго оставляете? – спросил Даунорас. – По дороге назад быка заберете или все же на год оставите?

– Думаю, чем дольше, тем для вас лучше, – уклончиво ответил купец. – Музыкант не бык, может, ему у нас понравится, и он не захочет возвращаться.

Выпили еще и сошлись на том, что староста до утра подумает. К тому же нужно ведь и Должника уговорить. Свяжи его – играть не сможет, развяжи – убежит.

Купцы вернулись к реке. Одни из них улеглись на судне, рядом с быком, другие разбили на берегу шалаш и заснули. А Даунорас пошел к Алялюмасу искать музыканта, но обнаружил его возле кузницы Чютаса, – лаская белую ручку Руты, тот нашептывал девушке нежные слова.

Пожелав девице спокойной ночи, отправились мужчины назад по уснувшей деревне, собираясь поговорить о вещах на этот раз грустных…

Поначалу Даунорас принялся расписывать Должнику, как очаровала купца его музыка, затем на все лады стал восхвалять того быка по прозвищу Клеменс, – скажем, останься бугай здесь, с их коровенками, сколько от этого проку будет. А уж масла, молока девать будет некуда. Если, разумеется, Должник согласится отправиться с купцами… вроде залога, что ли (к тому же не навсегда ведь, на время!). Поплавал бы в свое удовольствие на том чудо-корабле, на белый свет поглядел. Как знать, вдруг судьба возьмет и забросит его случайно в отчий край…

А про то, что за Должником и поныне должок числится, староста умолчал. Намекнул только, что купцовы пироги все же повкуснее рекрутского хлебушка. Да еще добавил, что за это все девятибедовцы ему в пояс поклонятся…

Даунорас говорил и словно бичом хлестал Должника: ведь тот только что пообещал Руте прислать свата – Алялюмаса, сыграть свадьбу и снова разжечь в горне пламя, угасшее со смертью кузнеца.

– Надолго?

– Чем дольше, тем лучше, – ответил староста словами купца. – Вдруг тебе там больше понравится и совсем не вернешься…

– Ладно, – согласился Должник, – только вот Руту хочу упросить, чтобы и она со мной поехала.

– Этим дело не обойдется. Прежде тебе придется купцов уломать. А если они двоих не возьмут, что тогда?

– Двоих не возьмут – один поеду. И ты, Даунорас, никогда больше не назовешь меня Должником! – хмуро ответил парень. – Не ты меня растил, не ты мою кадь перекатывал. Так что мой долг не больше твоего!

– Ну-ну, не будем ссориться, – примирительно сказал староста. – Завтра поутру распрощаемся, ведь один бог ведает, когда еще свидимся.

Спозаранку староста, так и не сомкнувший глаз из-за этих многообещающих хлопот, велел бабе Одноглазке обойти дворы и созвать всех от мала до велика на поляну. А чего ради, про это сельский голова умолчал.

«Может, этих шкуродеров провожать? – терялись в догадках люди. – Авось после того, как вчера не выгорело, сегодня сговорчивей будут…» Вот почему каждый прихватил с собой все свои капиталы.

Собрались селяне, с ноги на ногу переминаются, прикидывают, к чему тут прицениться, чего бы на свои гроши купить… Кое-кому из баб за ночь охота пришла и того и сего купить… Только вот купцов чего-то не видать. Небось в реке полощутся. Староста побежал за ними. Тем временем девушки принялись упрашивать Должника сыграть что-нибудь повеселее, а тот снова-здорово – озирается затравленно, молчит – и все тут.

– И чего высматриваешь? – сказала баба Одноглазка. – Сам небось до полуночи зубы ей заговаривал, ступай-ка теперь попиликай под окном, может, добудишься.

Показался Даунорас с купцами. Рыжебородый тут же осклабился:

– Добрый утро, добрый утро…

А староста подошел к Должнику, стиснул его руку и вполголоса бросил:

– Столковались. Можешь брать с собой. Они не против.

– Алялюмас, сходи за Рутой, – попросил музыкант, и тот со вздохом ушел.

Даунорас хоть и не выспался, но все равно выглядел бодро. Украдкой поглядывая на Дануте, принялся он растолковывать собравшимся, как долго пришлось ему улещивать купцов, потчевать их, чтобы в конце концов заполучить для Девятибедовки этого здоровенного бугая по прозвищу Клеменс.

Удивились люди, бросились к нему с радостными расспросами: «Да как же это? Как же дело-то выгорело? Неужто ухитрился все же купить скотину или в долг попросил? А может, еще что надумал?»

– Купишь тут, держи карман шире, – ответил староста, метнув взгляд на стоявшего поодаль купца, который невозмутимо покусывал золотыми зубами ус. – Важно, что бык остается у нас! Ведь другого такого на сто верст окрест не сыщешь! – И, не стесняясь молодежи, добавил: – Коли чьей-нибудь буренке приспичит, ведите ее сюда. Пожалуй, Клеменса проще будет с корабля выманить.

При этих словах захотели было люди кинуться к старосте, качать его, да гостей устыдились. «Ладно, – думали они про себя, – еще успеется».

– Как вы знаете, – уже не столь бодро продолжал Даунорас, – король подарков окочурился, детей не оставил, а внуки, как верно заметил господин, за здорово живешь быков не одалживают. Увозят они нашего Должника, выкормка нашего, музыканта… И все же давайте не будем плакать и рыдать – ведь не навсегда расстаемся, не в рекруты отдаем. Разве ж мы его в путах уводим, силком гоним, – нет, он сам по своей воле, все уже говорено-обговорено… Руту с собой возьмет, в Гродно их ксендз обвенчает… На свет белый поглядят, поживут вместе, да и вернутся посмотреть, хорошо ли тут бык быкович потрудился…

И вдруг староста смолк, увидел, что люди его не слушают – все на Должника смотрят, а женщины украдкой вытирают передниками глаза. «Самое время привести сюда того Клеменса, – решил про себя Даунорас, – пока люди вконец не раскисли – поди, и не разберут сквозь слезы, что за богатство им привалило».

Не успел староста с купцами уйти к реке, как женщины, дав волю слезам, зарыдали в голос. А мужики по очереди принялись утешать Должника: мол, в рубашке парень родился, все равно терять ему нечего – разве что лапти да Алялюмасовы щи, небесами забеленные.

Должник с котомкой в руках с трудом, словно мякинный хлеб в голодуху, глотал подступавший к горлу горький комок да молча озирался – не идет ли Рута?

Наконец Алялюмас привел засоню. Может, и не засоню вовсе, а просто хлопотунью: Алялюмасу сказала, что замесила тесто, а оно из кадки выползло, а тут у матушки, как на грех, поясницу схватило… Главное же, что она сказала и при всем честном народе повторила, – никуда отсюда не уедет и матушку одну не бросит. Ведь у Должника этого сегодня одно на уме, завтра другое… Ну уж нет, не такая она дурочка, чтобы от добра добра искать, – чай, единственная дочка у матери, живет в холе, и нечего ей, словно бездомной, по белу свету шататься. Уж она-то, слава богу, никому не задолжала…

Ох, не ожидал Должник таких слов, горячей смолой жгли они ему сердце. Растолковал бы он Руте, что не сам с купцами напросился, не по своей воле Должником зовется, да времени не было. Э-эх!..

Опустил парень голову, глянул на свои жалкие пожитки – всего-то при нем Алялюмасова буханка, горсть земли девятибедовской да рубашка, что Рута сама ему в подарок сшила, – и залился румянцем. И с таким приданым он надеялся найти девушку, которая бы решилась бросить отчий кров, этих добрых людей и уйти с ним невесть куда…

Но такая девушка все-таки сыскалась. Легкой птичкой подлетела к Должнику дочка Жямгулиса Дануте и звонко воскликнула:

– Должник, я поеду! Возьмешь меня?

Люди ушам своим не поверили. Не вздумала ли Дануте в этот горький для всех час шутки шутить? Ведь все знают, что танцует староста Даунорас только с ней, ее одну провожает и вообще смотрит на Дану как на свою суженую.

– Я у отца-матери не единственная. Есть еще брат с сестрой. Да и матушке не надо будет о приданом заботиться. А ты мне, пожалуй, не меньше Даунораса люб, только не догадываешься…

Парень просиял, что и сказать, не знал. Молча обнял девушку за плечи, горделиво поглядев на людей.

– Ох, дитятко! – громко обратилась к Дануте мать старосты Даунорене. – Уж не черевички ли эти да платки шелковые тебе приглянулись? Только ведь ты не к купцу золотозубому набиваешься, его холопу… себя предлагаешь. Попотеете оба не хуже того быка. Да вон как раз сын его ведет.

– Что ж поделаешь, коли твой единственный сынок нас на скотину променял! – отрезала Дануте и побежала домой укладывать узелок.

Быка вел на цепи купец. Староста же увивался вокруг, то приседая около быка, то выпрямляясь, все разглядывал его и нарадоваться не мог на его всесилие.

– Эй, мужики! – закричал староста людям. – А трава где же? Чего не встречаете? Не видите, что ли, кто идет!..

Одни и впрямь засуетились, кинулись искать угощение для этакого зверюги, другие продолжали стоять, сгрудившись, вокруг Должника, а старая Даунорене и баба Одноглазка наперебой затараторили про то, что тут натворила в его отсутствие Дануте.

Нахмурился Даунорас, чернее тучи стал от стыда и досады. Когда купец привязал животное к дереву, староста отвел рыжебородого в сторонку и принялся упрашивать его взять с собой только Должника и оставить в покое Дануте: с кем не бывает – сегодня он с ней поссорился, а завтра, глядишь, и помирятся.

– Хе-хе-хе! – осклабился купец. – Вчера ты совершил большой ошибка… Я думаю, лучше было бы так: ты ей колечко, а она тебе сердечко?.. Мужчина должен быть филёзоф…

Наизмывавшись вдоволь, купец все же согласился соврать, что, дескать, Неман стал таким мелководным, что двоих они взять не смогут.

Запыхавшись, в сопровождении убивающейся матери и отца прибежала Дануте с узелком в руках. И тогда староста вслух повторил людям небылицу. Купец же при этом лишь кивал головой и всплескивал руками:

– Да, да… так, так… Дождя нет, а ждать мы не можем.

– Раз так, – сказал Должник, – возьмите ее на корабль, а я берегом отправлюсь! Покуда дождя не дождемся.

Все от изумления лишь рты разинули и молча уставились на старосту.

– А если ты удерешь?! – обозлился Даунорас.

– Ну, нет! – рассмеялся Должник. – Грех покидать такую славную девушку. Но если вздумаешь теперь меня одного купцам отдать, так и знай – на самом деле убегу! А ты, Дануте, подожди – долго не задержусь.

Тут уж ничего другого не оставалось, как распрощаться людям с Должником и с Дануте, потому что Даунорас не знал, чем ее удержать, а купец все больше беспокоился, торопился в путь.

Уселся Должник на валуне, зажал между колен пилу и, чего доброго, в последний раз стал играть односельчанам. Затянул он песню, которую пели обычно рекруты или те, кому пришлось волей-неволей покинуть родимую землю:

 
В край родимый, край далекий
Лети, аист белый.
Глянь: на ясене высоком
Там гнездо я сделал…
 
 
К Неману, реке глубокой,
Ты сверни, мой аист.
Матушке скажи далекой –
На чужбине маюсь.
 
 
Перышко-письмо к порогу
Кинь – пусть ждет родная!
Камнем лягу у дороги,
Лишь бы в отчем крае.
 

Опечалились люди. Пожалуй, только сейчас они всем сердцем почувствовали, кого безропотно отдают купцам. Так и стояли все понуро, не решаясь даже обнять Должника, – не христопродавцы же они, в самом деле! Лишь Жямгулене, припав к дочери, громко причитала:

– Ох, не вернешься ты, доченька… Не увидят тебя мои оченьки, не услышу тебя, нету моченьки… А коли и вернешься, нас уже не найдешь, нет, не найдешь…

– Ну-у-у! – вдруг угрожающе взревел бугай, фыркая от злобы, что о нем забыли.

Клеменсу и впрямь пора было отправляться в одну сторону – на пригорок, а Должнику и Дануте в другую – под горку, к кораблю. И тут неожиданно для всех на валун взобрался Алялюмас. Целое утро он не проронил ни слова, а сейчас громко обратился к собравшимся:

– Люди, постойте! И ты, купец, погоди! Успеешь взять, что тебе причитается. Дай-ка лучше свою шапку.

Купец изумленно протянул шляпу. «Что за штуку собирается выкинуть этот филёзоф?..»

– Давеча, – напомнил он, – мы сами сказали этому купчине – можешь, мол, запирать свой сундук, ничего покупать не будем. А если грош-другой и припрятали, так это на черный день. А сегодня… Да разве может быть день чернее этого! Человека на скотину променяли!

– Что же это такое?! – вскипел купец и повернулся к Даунорасу. – Есть у вас, как у старосты, какая-нибудь власть или нет?!

Но тот лишь сокрушенно молчал: кабы он знал, что невесту потеряет, и глядеть бы в сторону бугая не стал.

– Вы слово дали, да и бык уже на берегу! – не сдавался рыжебородый, хотя Алялюмас еще не успел сказать главного.

– Давайте, братцы, наскребем ему эту тысячу, – произнес смолокур, – и пусть ступает себе с богом.

– А вдруг не потянем? – засомневался кто-то.

– Не потянем – значит, не судьба. Будем жить по-старому.

При этих словах Алялюмас вытащил из-за пазухи узелок, зубами развязал его и вытряхнул в шляпу двенадцать золотых – все, что он нажил за свой век.

– Тащите сюда сколько у кого есть, – с надеждой засуетился и Даунорас. – На свадьбу, на поминки ли отложили – чего там жалеть! Живыми в землю не полезем. А коли кто заставит, бык от беды избавит! Глядишь, через год-другой свое и возьмем.

Кинулся сельский голова домой, не поскупился взять сотенную: пусть Дануте знает – ему для нее ничего не жалко! Швырнул в шляпу и перекрестил, как это делали остальные, расставаясь с сокровищами, припрятанными в узелках, кисетах и берестяных табакерках.

Одного лишь желали люди: чтобы Должник видел, что не очерствели они сердцем, что любят его горемыки девятибедовцы. Ну, и, ясное дело, пусть староста поставит, где нужно, крестик какой-нибудь: ведь может статься, не наскребут они эту тысячу, а уж тогда придется, хочешь не хочешь, все назад забирать.

К счастью, все обошлось, да еще пара горстей нашлось. На эти медяки купцы выставили им бочку красного вина, и пошло веселье невиданное!

А люди и без вина сияли, словно ребятишки, выкупанные под рождество: Должник, всем музыкантам музыкант, остается с ними. А лучший из бугаев Клеменс уже громко мычал, косясь на пепельно-серых коровок, деревенских кормилиц… Бог с ними, с деньгами этими, главное – на душе так светло и радостно!

– Вот ты, Алялюмас, человек! – воскликнул кто-то, наливая из бочонка. – Клади сало на хлеб да пей-ешь на здоровье!