Текст книги "В логове львов"

– Скоро будет готов, – ответила Джейн. – Но что за перестрелка?

Он закрыл глаза.

– Обычное дело. Русские солдаты высадились с вертолетов и заняли деревню по причинам, известным только им. Мирные жители разбежались кто куда. Мужчины затем собрались в единый отряд, дождались подкрепления и принялись обстреливать русских со склонов холмов. Появились убитые с обеих сторон. В итоге у партизан кончились патроны, и им пришлось отступить.

Джейн кивнула. Она испытывала искреннюю жалость к Жан-Пьеру. Поистине угнетающее душу занятие – спасать от смерти жертв совершенно бессмысленного боя. В Банду ни разу не вторгался враг, но Джейн жила в постоянном страхе перед его появлением. Ей снились кошмары, когда она видела себя бегущей изо всех сил с вцепившейся в нее Шанталь, а над головой лопасти вертолетов с шумом резали воздух, пули из автоматов вздымали облачка пыли под ногами.

Вернулась Фара с горячим зеленым чаем, с плоским хлебом, называвшимся здесь нан, и с каменной миской свежего масла. Джейн и Жан-Пьер начали есть. Сливочное масло считалось в этих краях редкостным деликатесом. Обычно за ужином нан ломали на кусочки, обмакивая их в кислое молоко, творог или растительное масло. В обед традиционно питались рисом, смоченным соусом с запахом мяса, хотя само по себе мясо позволяли себе далеко не всегда. Раз в неделю готовили курицу или козлятину. Джейн продолжала есть за двоих, позволяя себе такую роскошь, как яйцо, каждый день. В это время года всегда было в достатке свежих фруктов на десерт: абрикосов, слив, яблок и ягод шелковицы. Джейн такая диета казалась вполне здоровой, хотя многие в Англии посчитали бы ее крайне скудной, а некоторые французы нашли бы в ней повод чуть ли не для самоубийства. Она улыбнулась мужу.

– Еще немного беарнского соуса к вашему бифштексу, мсье?

– Нет, благодарю вас, – в столь же шутливом тоне ответил он и приподнял свою чашку. – Но я бы выпил еще немного шато шеваль блан.

Джейн налила ему свежего чая, и он притворился, что пробует его, словно это действительно было вино, сначала взяв немного на язык, а затем прополоскав им рот.

– Урожай винограда шестьдесят второго года значительно недооценивают. Его сравнивают с бесподобным шестьдесят первым годом, но лично я всегда считал, что это вино скрывает в себе не меньше вкусовых достоинств, хотя не столь броских, и потому способно доставить удовольствие только подлинному знатоку.

Джейн улыбнулась. Он снова становился самим собой. Прежним Жан-Пьером.

Шанталь заплакала, и Джейн немедленно ощутила, как легкой болью отозвались ее груди. Она взяла ребенка на руки и начала кормить. Жан-Пьер продолжал ужинать. Джейн попросила:

– Оставь, пожалуйста, немного масла для Фары.

– Хорошо, оставлю.

Он вынес посуду с остатками их трапезы, а потом вернулся с миской шелковицы. Джейн ела ягоды, пока младенец по-прежнему не отрывался от ее груди. Вскоре девочка заснула, но Джейн прекрасно знала, что всего через несколько минут она проснется и захочет еще молока.

Жан-Пьер отодвинул миску от себя и сказал:

– Мне сегодня снова на тебя пожаловались.

– Кто именно? – резко вскинулась Джейн.

Жан-Пьер выглядел не слишком убежденным, но упрямым.

– Мохаммед Хан.

– Но ведь он говорил не от своего имени, не так ли?

– Вероятно, не от своего.

– И на что же он жаловался?

– На то, как ты учишь деревенских женщин оставаться бесплодными.

Джейн вздохнула. Ее огорчала не только глупость и ограниченность мужчин из кишлака, но и слишком терпимый подход Жан-Пьера к их жалобам. Она хотела, чтобы он защищал ее, а не просто прислушивался к обвинениям в ее адрес.

– Разумеется, за всем этим стоит Абдулла Карим, – сказала она.

Жена муллы часто появлялась на берегу реки и, несомненно, доносила мужу обо всем, услышанном там.

– Тебе придется это прекратить, – заявил Жан-Пьер.

– Прекратить что? – Джейн почувствовала гневные нотки в своем голосе.

– Объяснять им, как избежать беременности.

Это звучало совершенно неверным и даже извращенным истолкованием того, чему на самом деле Джейн учила женщин, но у нее не было охоты защищаться, оправдываться или тем более извиняться.

– С какой стати мне прекращать просвещать их? – спросила она.

– Это может создать для нас очень большие проблемы, – сказал Жан-Пьер так, словно от него требовалось бесконечное терпение, и такой тон еще больше выводил Джейн из себя. – Если мы всерьез оскорбим муллу, нас могут вынудить покинуть Афганистан. Но гораздо хуже, что мы навредим репутации «Медиков за Свободу», и повстанцы тогда будут способны отказаться от услуг врачей этой организации. Для них это прежде всего священная война, понимаешь ли, и духовное здоровье порой гораздо важнее физического. Они могут решить, что обойдутся и без нашей помощи.

Существовали и другие благотворительные организации, направлявшие молодых докторов-идеалистов в Афганистан, но Джейн не стала прибегать к такому аргументу. Вместо этого она прямо сказала:

– Нам придется пойти на риск.

– Придется? – переспросил он, и она заметила появление злого выражения на его лице. – Почему же?

– Потому что есть только одна помощь, имеющая неизменную и ни с чем не сравнимую ценность, которую мы можем оказать этому народу. Я имею в виду – дать им информацию. Прекрасно залечивать их раны и раздавать лекарства от мучающих их глистов, но у них никогда не будет достаточного количества своих врачей и медикаментов. Однако мы в состоянии кардинально улучшить их здоровье на постоянной основе, обучив их наиболее насущным правилам питания, личной гигиены и заботы о своем самочувствии. Уж лучше обидеть Абдуллу, чем прекратить нашу важную работу.

– И все же мне крайне жаль, что ты стала врагом для этого человека.

– Но он ударил меня своей палкой! – яростно воскликнула Джейн.

Шанталь заплакала. Джейн усилием воли заставила себя успокоиться. Она некоторое время убаюкивала ребенка. Затем снова принялась кормить. Почему Жан-Пьер не понимал, до какой степени трусливую тактику избрал? Как мог он настолько бояться высылки из этой богом забытой страны? Джейн опять глубоко вздохнула. Шанталь отвернулась от ее груди и стала издавать недовольные звуки. Они готовы были продолжить спор, но в этот момент до них издали донеслись крики.

Жан-Пьер нахмурился, вслушался и встал из-за стола. Теперь уже мужской голос раздавался непосредственно у них во дворе. Жан-Пьер взял шаль и накинул ее жене на плечи. Она завязала ее поверх груди. Это был достигнутый ими некоторое время назад компромисс. Шаль не могла считаться достаточно плотной одеждой, если принимать во внимание афганские традиции, но и Джейн наотрез отказывалась уподобляться личности второго сорта и торопливо выбегать из комнаты во время кормления, если к ним заходил посторонний мужчина. А если кому-то это не нравится, с самого начала заявила она, пусть лучше не является к врачу на дом.

– Войдите! – выкрикнул Жан-Пьер на дари.

Это был Мохаммед Хан. Джейн как раз находилась в подходящем настроении, чтобы высказать откровенно свое мнение о нем самом и об остальных мужчинах кишлака, но не решилась, как только заметила предельное напряжение на его красивом лице. Кроме того, он едва ли вообще обратил внимание на ее присутствие.

– Караван попал в засаду, – без предисловий начал он. – Мы потеряли двадцать семь человек и весь груз.

Джейн даже зажмурилась от нахлынувшей на нее душевной боли. Она ведь совершила путешествие с одним из подобных караванов, чтобы впервые попасть в долину Пяти Львов, и невольно ее воображение живо нарисовало ей картину засады. Смуглые мужчины на своих недокормленных лошадях неровной цепочкой растянулись вдоль каменистой тропы, проходившей по узкому и темному ущелью. Вдруг доносится звук режущих воздух лопастей вертолетов, который скоро достигает крещендо. Летят осветительные ракеты, гранаты, начинают стрельбу пулеметы. В панике афганцы пытаются отыскать для себя укрытия среди почти отвесных и ровных скалистых стен ущелья, напрасно палят из ружей по неуязвимым для них вертолетам. А потом уже слышны только стоны раненых и предсмертные крики убитых.

Внезапно она вспомнила о муже Захары. Ее муж шел с этим караваном.

– А что… Как там Ахмед Гуль?

– Он жив и вернулся с нами.

– О, слава богу хотя бы за это! – выдохнула Джейн.

– Но он ранен.

– Кто из жителей кишлака погиб?

– Никто. Обитателям Банды повезло. Мой брат Матулла уцелел, как и Алишан Карим, брат муллы. Есть еще три выживших, но двое из них получили ранения.

– Я сейчас приду к ним, – сказал Жан-Пьер.

И он удалился в переднюю комнату дома, где когда-то находилась лавка, потом клиника, а сейчас ее превратили в медицинский склад.

Джейн уложила Шанталь в самодельную колыбель, стоявшую в углу гостиной, и поспешно привела себя в порядок. Жан-Пьеру может потребоваться ее помощь, а если нет, то она постарается уделить внимание Захаре, утешить ее, насколько это возможно.

– У нас почти не осталось боеприпасов, – сказал Мохаммед.

Но Джейн не слишком опечалило его сообщение. Война вызывала у нее глубочайшее отвращение, и она не стала бы проливать слез, если бы повстанцам пришлось на время перестать убивать несчастных, стосковавшихся по дому мальчиков – семнадцатилетних русских солдат[9]9
  Спишем ошибку в возрасте на неосведомленность Джейн. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Мохаммед продолжал:

– За год мы лишились четырех караванов. Всего три добрались до места назначения.

– Каким образом русским удается обнаружить их? – спросила Джейн.

Жан-Пьер, слышавший все через открытую дверь, отозвался из соседнего помещения:

– Должно быть, они значительно активизировали разведку вокруг перевалов с низко летящих вертолетов. Или даже используют снимки со спутников.

Но Мохаммед помотал головой.

– Нас выдают им пуштуны.

Джейн это представлялось вполне вероятным. Во многих кишлаках, через которые проходили караваны, местные жители рассматривали их как причину для последующих русских атак на себя, а потому могли стремиться обеспечить собственную безопасность, указав русским местонахождение каравана, хотя Джейн недоумевала, как им удавалось передавать информацию врагам.

Потом она вспомнила, что надеялась получить сама с попавшим в засаду караваном. Она заказала антибиотики, гиподермические иглы для шприцев и особенно много стерильного перевязочного материала. Жан-Пьер тоже составил длинный список необходимых ему лекарств. У «Медиков за Свободу» был свой представитель в Пешаваре, городе на северо-западе Пакистана, где повстанцы покупали оружие. Самое элементарное он мог раздобыть на месте, но вот лекарства приходилось доставлять самолетами из Западной Европы. Какая прискорбная потеря! Теперь пройдут месяцы, прежде чем прибудут новые запасы. С точки зрения Джейн, это была значительно более серьезная неудача, чем утрата патронов и винтовок.

Жан-Пьер вернулся со своим докторским саквояжем. Они втроем вышли во двор. Кругом царила непроглядная темень. Джейн задержалась, чтобы проинструктировать Фару, когда менять Шанталь пеленки, а затем поспешила вслед за мужчинами.

Она догнала их, когда они уже приближались к мечети. Здание не могло похвастаться изяществом архитектуры или элегантностью отделки, как мечети с цветных фотографий в глянцевых альбомах, посвященных искусству народов мусульманского Востока. С одной стороны постройка оставалась совершенно открытой, скошенная и выложенная циновками крыша опиралась на каменные колонны, и Джейн часто воспринимала мечеть как излишне большую автобусную остановку или как уцелевшую веранду разрушенного особняка в колониальном стиле. Арка по центру мечети выходила в окруженный невысоким забором крытый двор. Жители кишлака относились к мечети без особого почтения. Разумеется, они там молились, но зачастую использовали как место собраний, рынок, класс для учебы или гостиницу для редких приезжих. Но сегодня она превратилась в госпиталь.

Масляные лампы, свисавшие с крюков, вбитых в колонны, освещали внутреннее помещение мечети, как и прежде, больше похожее на веранду. Деревенские жители образовали толпу слева от арки. Они выглядели подавленными и вели себя тихо: несколько женщин беззвучно рыдали. Доносились голоса двух мужчин. Один из них задавал вопросы, другой отвечал ему. Толпа расступилась, пропуская Жан-Пьера, Мохаммеда и Джейн.

Все шестеро переживших засаду тесной группой собрались на глинобитном полу. Трое, не получившие ранений, пристроились на корточках, оставаясь в своих привычных круглых шапочках-читрали. Они были грязными, понурыми и казались совершенно выбившимися из сил. Джейн узнала Матуллу Хана, молодую копию Мохаммеда, и Алишана Карима, намного более худого, чем его брат мулла, но похожего на него вечно неприязненным выражением лица. Двое раненых сидели на полу, прислонившись спинами к стене. Голова одного из них была неряшливо обмотана несвежим и покрытым пятнами крови бинтом. Рука второго лежала на импровизированной перевязи. Джейн не приходилось сталкиваться прежде ни с тем, ни с другим. Почти бессознательно она оценила степень опасности их ран для жизни, и обе показались ей сравнительно легкими.

Третий раненый – Ахмед Гуль – плашмя лежал на носилках, сделанных из натянутого между двумя палками одеяла. Он закрыл глаза, а кожа его выглядела совершенно посеревшей. Его жена Захара присела над ним, положив голову мужа себе на колени, ласково поглаживая волосы и беззвучно плача. Джейн не могла сразу разглядеть, какие повреждения он получил, но она сразу поняла, что они крайне тяжелые.

Жан-Пьер отдал распоряжение принести стол, горячей воды и полотенец, а затем встал на колени рядом с Ахмедом. Через несколько секунд он обернулся, посмотрел на других партизан и спросил на дари:

– Он стал жертвой взрыва?

– С вертолетов пускали ракеты, – ответил один из оставшихся невредимым. – Одна из них рванула рядом с ним.

Жан-Пьер перешел на французский язык и обратился к Джейн:

– Плохи его дела. Просто чудо, что он выжил по пути сюда.

Джейн могла видеть кровавую слюну на подбородке Ахмеда. Он отхаркивал кровью, что служило признаком повреждения внутренних органов.

Захара посмотрела на Джейн с мольбой во взгляде.

– Как он? – спросила она на дари.

– Прости, моя милая, – как можно мягче ответила Джейн, – но он ранен очень серьезно.

Захара кивнула, приняв новость смиренно. Она обо всем уже догадалась, а подтверждение лишь вызвало новый поток слез, стекавших по ее красивому лицу.

Жан-Пьер велел Джейн:

– Займись другими вместо меня. Не хочу потерять с ним ни единой секунды.

Джейн осмотрела двоих мужчин.

– Ранение в голову – пустяковая царапина, – быстро поставила она диагноз.

– Все равно обработай его, – сказал Жан-Пьер, под чьим наблюдением Ахмеда как раз укладывали на стол.

Затем она занялась мужчиной с рукой на перевязи. С ним все оказалось серьезнее. Похоже было, что пуля раздробила кость.

– Вам, должно быть, очень больно, – сказала она партизану на дари. Он лишь усмехнулся и кивнул. Поистине это были железные люди. – Пуля попала в самую кость, – доложила она Жан-Пьеру.

Жан-Пьер не отвлекался от Ахмеда.

– Введи ему местную анестезию, промой рану, удали осколки кости и наложи повязку как следует. Мы постараемся восстановить перелом кости позже.

Джейн начала готовить инъекцию. Когда Жан-Пьеру понадобится ее помощь, он позовет. Им явно предстояла долгая ночь.

* * *

Ахмед умер через несколько минут после полуночи, и Жан-Пьер сам готов был расплакаться над ним. Не из-за горя утраты, поскольку знал Ахмеда отнюдь не близко, а от чисто профессиональной неудачи. Он ведь понимал, что смог бы спасти этого человека, если бы ему помогал настоящий анестезиолог при свете ярких электрических ламп на хорошем операционном столе.

Он накрыл тканью лицо скончавшегося мужчины, посмотрел на его жену, простоявшую рядом и неподвижно наблюдавшую более часа.

– Простите. Мне очень жаль, – сказал он ей.

Она кивнула. Ему нравилось ее спокойствие. Порой в таких случаях его начинали обвинять в том, что не сделал всего возможного. Они воспринимали иностранного доктора как кудесника, обладавшего обширными познаниями, позволявшими ему справиться с любой проблемой. И тогда ему хотелось выкрикнуть им: «Я не Господь Бог!» Но эта женщина казалась понимающей причины его фиаско.

Он отвернулся от трупа. Им овладела безмерная усталость. Он уже проработал над изувеченными телами целый день, но этот пациент стал первым, кого он потерял. Люди, следившие за его трудом, – в основном это были родственники покойного – теперь подошли к столу, чтобы заняться телом. Вдова все-таки взвыла и начала громко причитать. Джейн обняла ее и вывела из мечети.

Жан-Пьер ощутил прикосновение к своему плечу. Он обернулся, увидев перед собой Мохаммеда, повстанца, организовавшего караван и возглавившего его. И почувствовал укол чувства вины.

– На все воля Аллаха, – сказал Мохаммед.

Жан-Пьер кивнул. Мохаммед достал пачку пакистанских сигарет и закурил одну из них. Жан-Пьер начал собирать свои хирургические инструменты и укладывать в саквояж. Не глядя на Мохаммеда, спросил:

– Что вы теперь собираетесь делать?

– Незамедлительно отправим другой караван, – ответил Мохаммед. – Нам не обойтись без боеприпасов.

Несмотря на усталость, Жан-Пьер вдруг встрепенулся.

– Вы хотите изучить мои карты?

– Да.

Жан-Пьер защелкнул замок саквояжа, и двое мужчин покинули мечеть. Только звезды освещали им путь через деревню к бывшему дому лавочника. В гостиной они обнаружили Фару, спящую на ковре рядом с колыбелью Шанталь. Она сразу же проснулась и вскочила на ноги.

– Можешь теперь уходить домой, – сказал ей Жан-Пьер.

И девочка молча удалилась.

Жан-Пьер поставил саквояж на пол, бережно поднял детскую кроватку и унес ее в спальню. Шанталь спала, пока он устанавливал ее колыбель, но потом заплакала.

– Ну что с нами такое? – ласково пробормотал он. Посмотрел на часы и понял, что ребенок, должно быть, проголодался. – Мамочка придет совсем скоро, – сказал он.

Но это не помогло. Он достал дочку из постельки и принялся укачивать ее. Она затихла. С ней на руках он вернулся в гостиную.

Мохаммед ждал, не присаживаясь. Жан-Пьер сказал:

– Вы знаете, где они лежат.

Мохаммед кивнул и открыл расписной деревянный шкафчик. Достал оттуда толстую пачку сложенных карт, выбрал несколько и развернул на полу. Жан-Пьер продолжал укачивать Шанталь, глядя через плечо Мохаммеда.

– В каком месте устроили засаду? – спросил он.

Мохаммед ткнул пальцем в точку неподалеку от Джелалабада.

Тропы, которыми следовал караван Мохаммеда, не были указаны ни на этих картах, ни на каких-либо других. Но на картах Жан-Пьера присутствовали обозначения некоторых долин, плато и русла пересыхавших летом рек, где тропы могли проходить. Мохаммед же держал в памяти многое из того, где и что располагалось. Но порой ему приходилось лишь догадываться, и тогда он обсуждал с Жан-Пьером, что именно значили те или иные тонкие пунктирные линии на наиболее сложной местности, как, например, среди морен.

– Вы можете обходить Джелалабад чуть дальше с северной стороны, – предложил Жан-Пьер.

Посреди равнины, где находился этот крупный город, существовал целый лабиринт долин, похожий на паутину, протянувшуюся от Конара до реки Нуристан.

Мохаммед закурил еще одну сигарету. Как и большинство партизан, он был заядлым курильщиком. Но, выдохнув струйку дыма, помотал головой.

– Слишком часто засады на нас устраивали именно в тех местах, – сказал он. – Если местные жители еще не начали предавать нас, то скоро начнут. Нет, следующий конвой минует Джелалабад с южной стороны.

Жан-Пьер нахмурился.

– Мне кажется это трудно осуществимым. К югу нет ничего, кроме открытой равнины на всем пути от перевала Хибер. Вас легко заметят с воздуха.

– А мы не воспользуемся перевалом Хибер, – сказал Мохаммед. Он снова приложил кончик пальца к карте и провел им вдоль границы между Афганистаном и Пакистаном с юга. – Мы пересечем границу у Теременгала.

Его палец достиг упомянутого им городка, а потом прочертил линию оттуда до долины Пяти Львов.

Жан-Пьер кивнул, тщательно скрывая свое торжество.

– Да, в этом есть смысл. Когда караван отправится отсюда?

Мохаммед принялся сворачивать карты.

– Послезавтра. Нам нельзя терять больше времени.

Положив карты снова на полку в шкафу, он пошел в двери.

Джейн вошла как раз в тот момент, когда гость собрался уходить.

– Доброй ночи, – рассеянно бросил он ей.

Жан-Пьера некоторое время назад весьма обрадовала потеря интереса красивого афганца к его жене, когда она забеременела. Джейн определенно была снедаема желанием более активной сексуальной жизни, как считал Жан-Пьер, и легко могла позволить соблазнить себя. А ее роман с афганским партизаном мог быть чреват немалыми осложнениями.

Медицинский саквояж так и оставался на полу, где Жан-Пьер бросил его, и Джейн наклонилась, чтобы поднять сумку. У него екнуло сердце, и он сразу же отобрал саквояж у жены. Она посмотрела на него немного удивленно.

– Я сам уберу свои вещи на место, – сказал он. – А ты лучше займись-ка Шанталь. Ее надо покормить.

И он передал ей младенца.

Затем он унес саквояж и одну из карт в переднее помещение дома, а Джейн устроилась поудобнее, чтобы покормить Шанталь. Картонные коробки с медикаментами стояли прямо на земляном полу. Уже вскрытую тару разместили на грубо сколоченных деревянных полках бывшего магазина. Жан-Пьер поставил саквояж на покрытый синим кафелем прилавок и достал из него черный пластмассовый предмет, размерами и формой напоминавший портативный телефон. Этот прибор он сунул в карман.

Затем опустошил саквояж, отложив инструменты, нуждавшиеся в стерилизации, в одной сторону, а так и не использованные вернув на полки.

Он вернулся в гостиную.

– Отправлюсь к реке. Мне просто необходимо хорошенько помыться, – сказал он Джейн. – Я слишком грязен, чтобы вот так лечь в постель.

Она улыбнулась ему с полусонным и удовлетворенным выражением, часто появлявшимся на ее лице в процессе кормления.

– Но только не слишком задерживайся, – попросила она.

Жан-Пьер вышел из дома.

Кишлак начал наконец постепенно засыпать. Только в нескольких домах еще светились лампы, а через одно из открытых окон он услышал горький плач женщины, но почти повсюду уже царил мрак и тишина. Проходя мимо самого последнего дома, он опять услышал женский голос, громко и пронзительно тянувший траурную песнь, и на секунду ощутил бремя вины за гибель людей, причиной которой стал. Но ему сразу удалось выбросить эти мысли из головы.

Жан-Пьер прошел каменистой тропой между двумя полями ячменя, постоянно озираясь и тщательно вслушиваясь: деревенские мужчины как раз в это время выходили работать. На одном из полей отчетливо раздавались свисты серпов, а на узкой террасе двое мужчин занимались прополкой при свете масляной лампы. Он не вступал с ними в разговоры.

Добравшись до реки, перешел ее вброд и по извилистой тропке взобрался на вершину холма с противоположной от русла стороны. Он знал, что ему ничто не угрожает, но все равно чувствовал нараставшее нервное напряжение, поднимаясь по круто уходившему вверх, почти не освещенному склону.

Через десять минут он достиг необходимой ему высокой точки. Достал радио из брючного кармана и выдвинул телескопическую антенну. Это был самый миниатюрный и наиболее современный прибор для связи, каким располагал КГБ, но тем не менее рельеф местности был здесь настолько сложным, что русским пришлось построить дополнительный ретранслятор на вершине горы, там, где территорию полностью контролировали они, чтобы усиливать радиосигналы и передавать их дальше.

Жан-Пьер нажал на переговорную кнопку и произнес по-английски закодированную фразу:

– Это Симплекс. Ответьте, пожалуйста.

Подождал немного и повторил вызов.

Лишь после третьей попытки до него донесся трескучий ответный голос с сильным акцентом:

– Это Дворецкий. Докладывайте, Симплекс.

– Ваша вечеринка прошла очень успешно.

– Повторяю ваши слова: «Вечеринка прошла очень успешно», – отозвался голос.

– Пришли двадцать семь человек, а еще один прибыл позже.

– Принято: «Пришли двадцать семь и еще один явился позже».

– Ведутся приготовления к следующей, и мне нужны три верблюда.

Это тоже были кодовые слова, означавшие: «Необходимо встретиться через три дня».

– Вас понял. Три верблюда.

– Увидимся в мечети.

Опять-таки кодовое наименование. Мечетью именовалось условное место в нескольких милях отсюда, где сходились сразу три долины.

– Вас понял. В мечети.

– Сегодня воскресенье.

Вот это был уже не код, а обычная мера предосторожности. Какой-нибудь болван, записывавший содержание переговоров, мог забыть, что время уже перевалило за полночь, и в результате связник Жан-Пьера прибыл бы на место встречи днем раньше, чем нужно.

– Вас понял. Сегодня воскресенье.

– Отлично. Конец сеанса связи.

Жан-Пьер убрал антенну и снова положил радио в брючный карман. Затем поспешно спустился по склону холма на берег реки.

Быстро сбросил с себя одежду. Из кармана рубашки вынул мочалку и небольшой обмылок. Мыло тоже принадлежало здесь к числу предметов роскоши, его не хватало, но доктора им снабжали в первую очередь.

Он осторожно вошел в реку Пяти Львов, встал на колени и смочил все тело холодной, как лед, водой. Намылил кожу, затем волосы. Взяв мочалку, начал тереть себя: ноги, живот, грудь, лицо. Особое внимание уделил рукам и пальцам, намыливая их снова и снова. И вот так, стоя на коленях под звездным небом, обнаженный и дрожавший от холода, он стирал и стирал с себя грязь, словно она никак не сходила с него, сколько бы он ни потратил времени. Хоть целую вечность.